ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ИМЯ И СЛОВО 

Отношения между православной церковью и русской культурой никогда не были благополучными. Еще Пушкин с грустной иронией замечал: “Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину?
Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу”. Так и в наши дни, несмотря на массовый приход людей в Церковь, среди обычного набора книг в доме не увидишь творений отцов Церкви и тем более – сборника богослужебных текстов. В лучшем случае читают Бердяева и Соловьева, слышали  о священнике Павле Флоренском. Церковь изолирована от светской культуры. Обычное среди образованных людей увлечение иконным письмом или знаменным распевом почти никого не обязывает к углубленному изучению церковной традиции. Помнят даты Пунических войн, годы жизни Александра Македонского, но мало кто имеет представление о Вселенских соборах, изменивших ход мировой истории. Разумеется, главная причина этого – в особенностях советского образования. И в том, что доктринерство советской идеологии воспитало недоверие к учительству, к высокому слову. Современный человек видит в православии очередное посягательство на свою свободу. Язык богослужений кажется ему неоправданно трудным, святоотеческие писания – архаичными. По расхожим представлениям Церковь не понимает современных проблем и не умеет о них говорить.
Поэтому очень важна та работа, которую сейчас совершает своими проповедями и лекциями митрополит Антоний Сурожский. Он говорит очень просто – и о самых важных вещах. Уровень каждой его беседы задан не ученостью, а редким в наши дни даром сочувствия и уникальным знанием жизни, основанным в том числе и на опыте военного хирурга, опыте общения с человеком в экстремальной ситуации – перед лицом смерти.
Биография владыки Антония необычна. Родился он в 1914 году в семье российского дипломата. Раннее его детство прошло в Персии, где отец был консулом. После революции семья после нескольких лет скитаний осела во Франции. Вот одно из воспоминаний того времени: “Это была школа на окраине Парижа, в районе, куда ночью и полиция не ходила, потому что там резали… Били меня беспощадно – вообще считалось нормальным, что новичка в течение первого года избивали, пока не научится защищаться. Помню, я раз из толпы рванулся, бросился к преподавателю, вопия о защите, – он просто ногой меня оттолкнул: “Не жалуйся!” А ночью, например, запрещалось ходить в уборную, потому что это мешало спать надзирателю. И надо было бесшумно сползти с кровати, проползти под остальными кроватями до двери, умудриться бесшумно открыть дверь; за это бил уже сам надзиратель. Ну, били, били и, в общем, не убили. Научили сначала терпеть побои, потом научили немного драться и защищаться...” Мальчик рос безбожником, только в возрасте четырнадцати лет случилось вот что: однажды он открыл Новый Завет, чтобы самому убедиться в его рабской слащавости и больше к религии не возвращаться, и… обратился ко Христу и пришел в Церковь. В 1939 году Андрей Блум (таково мирское имя митрополита Антония) окончил биологический и медицинский факультеты Сорбонны и в том же году, перед уходом на фронт хирургом французской армии, тайно принес монашеские обеты. Во время немецкой оккупации был врачом в антифашистском подполье. В 1948 году стал священником и был послан в Англию, где с тех пор и проходит его служение.
В этом году вышла в свет замечательная книга, издатели которой попытались впервые дать читателю полное представление о мысли и слове митрополита Антония – Антоний, митрополит Сурожский, “Труды”, М., Издательский дом “Практика”, 2002 г., редактор-составитель Е.Л.Майданович. Открывший этот том не встретит в нем духовных директив и благочестивых руководящих указаний. Он окажется в самой трудной и самой нужной каждому из нас ситуации – ситуации диалога. Познакомится с мыслью не расплывчатой, но обращенной к нему лично, нисколько при этом не стремящейся утеснить его право думать иначе…

Сегодня мы публикуем одну лекцию из “Трудов” митрополита Антония

Куда деть ненужные куски бечевки?

Первый подарок на пути к внутренней устойчивости

Картонная коробка в углу

Алексис Каррель в своей книге “Человек неизвестный” делает попытку определить, где границы или, вернее, как далеко простирается наша личность, и утверждает, что только святые живут внутри себя, – по выражению одного из отцов Церкви V века, “под собственной кожей”. Почти все – потому что святые редки и сейчас, возможно, становятся еще более редким явлением, чем в ранние века, – практически все живут жизнью, которая как бы щупальцами выбрасывается наружу. Люди тянут свои щупальца к разным предметам, смотря по тому, куда их толкает вожделение. Но очень редки те, кто живет внутренне, кто свободен. Потому что, и опыт нам постоянно это доказывает, как только мы думаем, будто чем-то обладаем, мы делаемся пленниками этого обладания. Как только мы что-то схватим, мы обладаем тем малым, что держим, и теряем гораздо больше. Если я возьму эти часы и зажму их в руке, у меня больше нет руки. Достаточно мне взять в другую руку еще предмет, и я стану совсем безруким. А если я сделаю то же самое сердцем и умом, я могу оказаться пленником всех своих богатств.
В плане интеллектуальном один из элементов рассеяния, обращенности наружу в отрицательном значении этого слова, – это любопытство. Не любознательность – в том смысле, в каком это слово употреблялось в XVI и XVII веках: размышление о том, что нас окружает, живой интерес к миру и к вещам, идущий вглубь, – а то порхающее любопытство, которое прикасается ко всему, но ни на чем не останавливается, которое все хочет знать, но довольствуется немногим поверхностным знанием. Это любопытство состоит в желании пройти по жизни, по отношению к вещам и к людям как мимолетный турист, который может вернуться домой со словами: “Я все видел – я только что провел десять дней во Франции (или в Китае)”.
Нам надо освободиться от этого поверхностного и пустого интереса к тому, что нас окружает. Мы начинаем это обращение внутрь, которое позволит нам установиться в самих себе и найти устойчивость, освобождая одно за другим щупальца, которые питаются вожделением, любопытством в отношении всего, что нас как будто связывает с внешним миром без обязательств и без ответственности. И тут порой свободу приходится завоевывать с боем. Но без этого мы навсегда останемся пленниками. Если мы воображаем, будто мы свободно передвигаемся, тогда как на самом деле нас держит десятками и десятками незаметных нитей все то, что нас окружает, мы заблуждаемся, и нет ничего хуже заблуждения.
Итак, первый шаг к той внутренней свободе, которая приведет нас к устойчивости и миру, – это усилие высвобождения. Вы понимаете, что это не дается легко, это целая борьба, долгая, постепенная, которая должна начинаться с вещей простых и окончиться вещами сложными. Святой Иоанн Златоуст говорит: если хочешь в конце концов ничем не обладать, быть свободным от всего, начни с того, чтобы принести в дар Богу то, что тебе не нужно. С одной стороны, чувство потери не будет выше твоих сил, с другой стороны, ты даже не сможешь похвалиться и погибнуть через гордость, поскольку отдал-то ты нечто тебе ненужное. Когда освободишься от чего-то совершенно бесполезного, ты обнаружишь, что теперь что-то следующее вышло на уровень бесполезного. Отдай Богу и это... Мне кажется, что, если мы посмотрим, даже не особенно углубляясь, на нашу внешнюю и внутреннюю жизнь, мы все можем найти множество ненужных нам вещей. Я помню женщину, которая в возрасте девяноста семи лет читала без очков и занималась своими доходными домами в Бельгии и которая после смерти оставила все в совершенном порядке. В частности, в уголке ее комнаты нашли аккуратно завязанную картонную коробку с надписью: “Ни к чему не пригодные обрезки бечевки”. Так вот, если бы эта женщина начала с того, чтобы принести в дар Богу никуда не пригодные остатки бечевки, я не думаю, что она многого лишилась бы, эта жертва не превышала человеческие силы, а сама не была бы пленницей этой совершенно пустой и бессодержательной бесполезности. Мы улыбаемся при мысли об этой женщине. Но у нас всех, у каждого из нас нет ли где-то в углу картонной коробки с подобным содержимым? Я уверен, что у меня не одна такая коробка.

Между истиной и сомнением

С точки зрения интеллекта неуверенность является элементом неустойчивости – неуверенность особенно в важнейших вопросах жизни: Бог, цель жизни, первопричина всего, нравственные основания наших поступков. Пока есть эта неуверенность – и она охватывает нас под видом сомнения, которое поражает все области нашей мыслительной деятельности, – мы не можем обрести внутреннего мира, мы все время будем в состоянии внутренней разделенности, а не в состоянии единства, собранности.
Еврейское слово, означающее “истина”, созвучно слову “столб”. Истина – это что-то абсолютно устойчивое, что-то прочное, установившееся, что может служить точкой опоры для постройки. Сомнение – это состояние внутренней разделенности, при котором у нас нет ни устойчивости, ни точки опоры. А между ними стоит вера, понимаемая не как глупое легковерие, а как прозрение, позволяющее нам на основе уже увиденного, на основе того, что мы уже знаем о жизни божественной и о глубинах бытия, быть уверенными в невидимом. Это определение из Послания к Евреям (Евр 11:1). Обычно, приводя это определение веры, мы делаем упор на невидимом, тогда как надо бы ставить ударение на уверенность. Очень важно помнить, что вера – не просто акт доверия.
Вера, о которой говорится в Священном Писании, основана на опыте, которого достаточно, чтобы по аналогии сказать: зная это, я могу верить остальному. Но это вовсе не легковерие, позволяющее нам принять что угодно.
Если мы оставим теперь область интеллекта и обратимся к области чувства, мы окажемся перед тем же затруднением. Пока в нашем сердце нет главной привязанности, пока нет центра, вокруг которого все может упорядочиться, мы не сможем найти никакого внутреннего единства, никакой устойчивости и никакого мира.
В каком-то плане это можно иллюстрировать примером из области отношений мужчины и женщины. Пока молодой человек не полюбил единственную, он окружен молодыми людьми и девушками. В тот момент, когда он обнаружил ту, которую любит, есть она и есть люди вокруг. Это очень характерная ситуация, которая выражает внутреннюю собранность, возникающую в тот миг, когда мы приобретаем центр тяжести: все остальное не исчезает, но устанавливается иерархически в совершенно новом положении.
В той же сердечной области есть фактор устойчивости и мира, называемый словом, которое покрывает, может быть, больше, чем следует, – верность. Верность в дружбе, супружеская верность, верность обязательствам – положение, при котором раз обдуманный, добровольный, осознанный и ответственный шаг больше не ставится под вопрос, он – основа и исходная точка, а не одна из многих точек, которые в дальнейшем могут быть смещены.
В первой молитве православной службы венчания мы молимся, чтобы Бог дал жениху и невесте прочную веру. Если поместить эту молитву в контекст других отрывков этой службы, ясно видно, что эта вера относится не только к Богу, есть еще другой предмет веры. Разумеется, она относится к Богу: мы просим, чтобы супруги установились в вере, которая позволит их союзу быть по образу союза Христа и Церкви. Но мы также просим и следующего: чтобы у них была та взаимная вера, которая позволит им быть уверенными в невидимом. В следующей молитве упоминаются Исаак и Ревекка. Эти два имени нам предлагаются потому, что Исаак и Ревекка по отношению друг ко другу были женихом и невестой, избранными Богом, данными один другому Богом и открытыми один другому Богом (Быт 24). И во всяком чуде взаимной любви есть этот момент откровения. Выбор жениха невестой и невесты женихом не совершается на логических основаниях: это не подведение итогов, а обнаружение личности. Это обнаружение может быть мгновенным или постепенным, но всегда оно нас ставит перед видением другого человека таким, каким его еще никто не видел: это видение другого в славе, видение того, что в другом принадлежит вечности, подлинности. Тут начинается отношение взаимной любви. Но это видение не остается постоянным, это видение гаснет. И тогда вступает вера, уверенность, что то, что было увидено, схвачено, – истинно, хотя и стало невидимым. И верность, родившаяся из веры, верность, основанная на вере, является элементом устойчивости.
Эта верность необходима в любом ответственном решении, в любом положении, какое мы создаем, потому что в какой-то момент мы увидели больше, чем способны видеть постоянно. Видение гаснет, уверенность остается. И эта уверенность лежит в основе всей жизни, целой жизни.
Если хотите точнее понять драматическую связь, существующую между очевидностью и глубокой реальностью, подумайте о встрече Христа после Его Воскресения с апостолом Петром на берегу Тивериадского озера (Ин 21:15–17). Христос встречает Петра, трижды от Него отрекшегося. Он его спрашивает: Симоне Ионин, любишь ли ты Меня больше сих? И Петр со свойственным ему порывом, который побуждает его действовать с силой и порой необдуманно, – Петр сразу отвечает Христу из самой глубины своего сердца, со всей правдивостью всего своего существа: Люблю! И он не замечает вопроса. Ведь Христос не просто его спрашивает, любит ли Петр Его, Он спрашивает Петра: любишь ли Меня больше сих? Если бы Петр задумался, то вспомнил бы слова Христа, сказанные некоторое время тому назад, что тот, кому больше прощается, больше любит (Лк 7:41–47). Он мог бы поставить себе вопрос – он этого вопроса себе не поставил, он сначала ответил. И Христос его спрашивает о том же еще раз. И с тем же порывом уверенности Петр отвечает Ему. И когда Христос ему ставит вопрос в третий раз, Петр отдает себе отчет, что это не простой вопрос, что в нем что-то, что требует разрешения, что вся очевидность против него. Кто поверит, что он любит Христа, – он, отрекшийся, – больше тех, кто не отрекался? И тогда он дает Господу этот ответ, ответ совершенный: Господи, Ты все знаешь! Ты знаешь, что я Тебя люблю! Ты знаешь, что более глубоко, более подлинно, чем видимость, есть подлинность всего моего внутреннего существа.
Так вот, это мы и должны помнить, когда хотим установиться в верности и не потерять способность быть верным: только вера, то есть уверенность в том, что стало невидимым или еще не стало видимым (Евр 11:1), может дать нам эту прочность, устойчивость.

Самостоятельный свет

Если мы обратимся к области деятельности, воли, то увидим, что почти вся наша жизнь направлена вовне: вожделением, страхом, ненавистью. И с другой стороны, в очень большой мере нас определяет все внешнее – и это очень тревожное положение. Если вы подумаете об одном прошедшем дне (я уж не беру дольше): сколько раз за день была акция вместо реакции? Сколько раз за день вы действовали изнутри, свободно, без того чтобы вас побуждали к действию, без того, чтобы само действие, его форма, его содержание не определялись внешним побуждением, внешней причиной? Вы увидите, что это бывает очень редко. Мы почти постоянно живем, реагируя, и почти никогда не действуем сами. Действия нет, есть противодействие. Это указывает нам на то, что наша жизнь – не самостоятельный свет, что мы живем отраженной жизнью, мы живем, словно лужа воды, отражающая солнечный свет. Свет попадает на нее – она полна блеска, но достаточно лучу переместиться, чтобы осталась всего лишь темная лужа. Это важно отметить. Если мы не хотим терять состояние внутреннего мира и устойчивости, мы должны научиться действовать изнутри наружу, чтобы нас не определяли постоянно внешние события, большие или малые. До тех пор пока мы будем лишь отражением того, что нас окружает, до тех пор, пока мы будем лишь реакцией на то, что действует на нас извне, мы не можем надеяться хоть в какой-то мере обладать устойчивостью. Мы будем в состоянии постоянной и безнадежной зависимости.
В области этой реакции, этой направленности на внешнее, того влияния, которое внешние вещи должны иметь на наш внутренний мир, в центре всего стоит нищета, предлагаемая нам первой заповедью блаженства. Только эта нищета должна быть понята. Нищета состоит не в том, чтобы не иметь. Тот факт, что у вас чего-то нет, не делает вас ни бедными, ни богатыми. Потому что мы бедны, как говорит святой Иоанн Златоуст, лишь когда желаем того, чего не имеем. Тот факт, что мы желаем обладать чем-то, чего не имеем, делает нас нищими, сколь богаты мы ни были бы на самом деле. С другой стороны, как часто мы гордимся нашим рубищем, как часто, за неимением лучшего, мы гордимся тем, чего лишились или чего никогда не имели, – мы богаты собственной нищетой.
И наоборот, не иметь – тоже может быть богатством в положительном смысле, действительно положительном. Мартин Бубер передает рассказ о раввине, который жил в Польше в XVIII веке, жил в крайней нужде, в холоде, голоде, бедности и оставленности и который каждое утро радостно воспевал славу и милость Божию. И однажды кто-то, слыша его, сказал: “Как ты можешь так притворяться! Бог тебя лишил всего, а ты Его благодаришь за все, что Он тебе будто бы дал!” И раввин ему ответил: “Ты ошибаешься, Бог меня ничего не лишил! Бог посмотрел на меня и сказал: что нужно этому человеку, чтобы он действительно стал всем, чем он может стать? Ему нужен холод, и голод, и оставленность, и нищета. И это все Он мне дал в изобилии, и за это я Его благодарю”.
Вот два совершенно разных отношения. Человек, материально бедный во всех отношениях, сумел сделать свою нищету духовным богатством, а столько других, которые гораздо лучше обеспечены, чем он, бедны, потому что их щупальца простираются во все стороны и не в состоянии удержать все, чем можно обладать.
В евангельской заповеди блаженства нищета духовная – не просто физическая нищета. Бедность на самом деле не делает нас нищими духом. В этой нищете духовной есть два элемента: один – по которому мы оказываемся лишенными всего, другой – делающий эту обнаженность благословением. Лишенные – мы и так всего лишены. Мы были сотворены, существуем лишь по воле Божией. Мы не обладаем своим существованием. Наша жизнь – Божий дар, который сохраняется лишь Его постоянной, беспрерывной волей, непрестанно поддерживающей нас. Все, что у нас есть в жизни: наше тело, воздух, которым мы дышим, свет, который мы видим, чувства, связывающие нас с окружающим миром, сердце, соединяющее нас с тем, что нас окружает, – да все: друзья, родные, предметы и люди – мы не можем ни вызвать их к бытию, ни удержать их, когда они от нас ускользают. Если подумать об этом серьезно, мы абсолютно нищи, потому что не только у нас ничего нет, мы и сами – ничто вне дара Божия и дара, который нам делают другие, – дара своей милости, своей любви. Но если бы нищета духовная состояла только в этом, она не привела бы нас к блаженству, она привела бы нас, вероятно, в состояние отчаяния, потому что мы чувствовали бы себя лишенными существования и бытия. Чудесным образом это положение приобретает качество блаженства благодаря тому, что все, чего у нас нет, – на самом деле есть у нас, все, чем мы не обладаем, – у нас ведь есть. Мы живем, мы существуем, мы движемся, у нас есть тело, у нас есть сердце и разум, у нас есть окружение, у нас есть человеческие отношения, и все это просто означает, что мы любимы. И это нас и приводит к блаженству. Не подлинная и абсолютная нищета сама по себе, а тот факт, что она уравновешена, если можно так сказать, она заменена, смещена, она заполнена действием Божественной любви, в результате чего оказывается, что отсутствие обладания – самая большая драгоценность в мире, потому что не обладать и в то же время иметь все, что у нас есть, означает, что мы любимы...

Печатается в сокращении.
Заголовки даны редакцией

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"