ДОМАШНИЙ АРХИВ
ИСТОРИЯ ОСЕНИ
Исполнилось 110 лет со дня рождения
Константина Георгиевича Паустовского.
И уже более трех десятилетий миновало с того дня,
когда, говоря строкою Маргариты Алигер: “На
высоком окском косогоре отпевала Паустовского
Россия”. Шло время, каждая следующая эпоха
отменяла предыдущую, топя в прошлом ее цели,
интересы и настроения, предавая забвению многие
громкие имена, – Паустовский оставался. Книги
его читаются и перечитываются, иногда вызывая
споры, но гораздо чаще сближая, помогая близким
по духу людям находить друг друга в разобщенном
мире.
И по-прежнему притягивает сама личность “поэта,
распятого на кресте прозы”, по определению
Пришвина, а невыдуманные, неисповедимые страницы
его судьбы, вдруг открывшись, волнуют не меньше,
чем неожиданно найденные страницы текстов…
Сейчас стоит туманная, рыжая осень.
В лесах горечь и тишина.
Я много брожу по реке и лесам,
думаю о всяческих событиях…
Константин Паустовский
“Каждая мысль о Вас пронизана
величайшим счастьем и величайшей болью...”
2 декабря 1959 г.
Ялта
Леля, я давно не был в Москве – ездил
надолго в Болгарию – и совсем не знаю, что с Вами.
Напишите. <...>
Вас я не видел, но у меня такое ощущение, будто я
Вас хорошо знаю и потому хочу, чтобы Вы собрали
все силы своего милого сердца и победили болезнь.
Я верю Грину, – он был глубоко убежден, что
человек может делать чудеса.
Весной, в мае, я, должно быть, буду в Ленинграде, и
если Вы захотите и это будет возможно и Вы не
будете стесняться меня (мое несчастье в том, что
многие меня стесняются, и это меня приводит в
отчаяние), то я приду к Вам и буду Вам
рассказывать всякие удивительные истории.
Сейчас я работаю, пишу пятую книгу
(автобиографическую). Перечитываю Бунина. Скоро
выйдет отдельным изданием четвертая книга из
автобиографического цикла (“Время больших
ожиданий”). Я пришлю ее Вам.
Не знаю, как Вы относитесь к Бунину как к поэту. В
последних его стихах много глубины и
спокойствия. Я постоянно вспоминаю одни его
стихи, они смиряют частую душевную тревогу или
(как говорит мой сосед по ялтинскому дому чудный
человек драматург Арбузов) “кружение сердца”.
В дачном кресле, ночью, на балконе...
Океана беспредельный шум.
Будь доверчив, кроток и спокоен,
Отдохни от дум.
Ветер приходящий, уходящий,
Веющий пустынностью морской...
Есть же тот, кто этой дачи спящей
Сторожит покой.
Есть же тот, кто полной мерой мерит
Наши думы, чувства и дела.
Если сердце хочет, если верит,
Значит – да!
Все, что существует, – существует.
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно теплый ветер дует, –
Как же нет любви?
Знаете ли Вы эти стихи?
Я могу утомить Вас своими разговорами о поэзии. Я
упомянул о Грине. Несколько дней я прожил на
самом юге Черноморского побережья Болгарии,
недалеко от Босфора, в маленьком рыбачьем порту
Созополь. Это одновременно и гриновский
Зурбаган, и Лисс, и Каперна, и Гель-Гью. Трудно
передать феерическую живописность этого городка
с ветряными мельницами на береговых скалах и
развалинами 48 византийских базилик, со смелыми и
доверчивыми, как дети, рыбаками (все они греки и
все “капитани”), со средневековыми домами,
похожими на гнезда, с тавернами (их там почему-то
зовут казино), где под потолком висят высушенные
летучие рыбы из Атлантики и где можно сидеть
просто сутками, слушая шум и песни рыбаков.
Сидеть и представлять себе еще не написанные
рассказы – неясные и печальные, как стихи
Гумилева:
Мы идем сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у людей, у природы
Завоевывать древний Родос.
Есть песни, которые рыбаки поют в такт
своим шагам, когда сообща несут через городок
мокрые тяжелые сети. При этом всякое пешеходное и
другое движение (кстати, другого там нет)
останавливается, так как сеть, как удав,
заплетает все узкие улочки и переулки.
Несколько раз я выходил с рыбаками в море на их
гимеях (рыболовных шхунах) и на каждом шагу
сталкивался с удивительно образным рыбачьим
языком. Однажды старый рыбак Яни Хрисопулос
диктовал мне местные названия черноморских
ветров и дошел, наконец, до штиля. “Полный штиль,
– сказал он, – называется “боненти”. Тогда море
бывает густое и тяжелое, как оливковое масло”. Он
подумал и повторил: “Тяжелое, как оливковое
масло”.
Но довольно! Так я никогда не окончу письма.
Я уже несколько дней в Ялте, врачи опять
отправили меня сюда из-за астмы. В Ялте я пробуду
приблизительно до февраля. Писать мне можно и в
Москву (оттуда мне всю корреспонденцию
пересылают) или сюда, в Ялту: ул. Кирова, 9, Дом
творчества писателей.
Если Вы пришлете мне хоть несколько слов – будет
хорошо. Будьте спокойны, мужественны.
Ваш К.Паустовский
13 декабря 1960 г. Москва. Котельники
Леля, милая, не сердитесь, что пишу на
машинке, – мне просто жаль мучить Ваши глаза моим
косноязычным почерком.
Я получил Ваше письмо. Спасибо. Ответ на него – в
конце этого письма. Сейчас же я хочу рассказать
Вам об одном странном совпадении.
В начале будущего года выходит сборник еще
неизвестных у нас рассказов Бунина. Я буду писать
к этому сборнику вступительную статью (конечно,
это будет нечто, очень мало похожее на статью). И
вот сегодня мне прислали из издательства весь
этот сборник в рукописи, и среди рассказов я
увидел один, называется он “Неизвестный друг”. С
первых же слов этого рассказа у меня как бы
оборвалось сердце. Это рассказ о переписке
молодой женщины со старым писателем, о непонятно
как возникшей любви, хотя она его не видела ни
разу в жизни, о печальном конце этой любви.
Писала только женщина, а писатель молчал.
Очевидно, это подлинный случай из жизни Бунина.
Я читал этот рассказ с глухим, мучительным
волнением и не мог избавиться от ощущения, что
рассказ этот написан в какой-то мере и о нас. Вот
отрывки из писем женщины (весь рассказ состоит из
ее писем). Она эмигрантка, русская, замужем за
иностранцем и живет на западном побережье
Ирландии.
“Вчера под ужасным дождем – у нас вечный дождь –
ездила в город, случайно купила Вашу книгу и
читала ее, не отрываясь, на обратном пути на
виллу, где мы живем круглый год из-за моего
слабого здоровья. От дождя, от туч было почти
темно, цветы и зелень в садах были необыкновенно
ярки, пустой трамвай шел быстро, кидал фиолетовые
вспышки, а я читала, читала и, неизвестно почему,
чувствовала себя почти мучительно счастливой”.
“Я все еще под впечатлением чего-то непонятного,
но прекрасного, чем я обязана Вам. Объясните, что
это такое, это чувство? И что вообще испытывают
люди, подвергаясь воздействию искусства?
Очарование от человеческого умения, силы?
Желание личного счастья – оно всегда живет в нас
и особенно оживает под влиянием музыки, стихов,
какого-нибудь образного воспоминания… Или это
радость от ощущения божественной прелести
человеческой души, которую открывают нам
немногие, напоминающие, что она все-таки есть, эта
божественная прелесть”.
“Я написала Вам в силу потребности разделить с
Вами то волнение, которое произвел на меня Ваш
талант, действующий, как печальная, но
возвышенная музыка. Зачем это нужно – разделить?
Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо
знаем, что эта потребность человеческого сердца
неискоренима, что без этого нет жизни и что в этом
какая-то великая тайна”.
“Как это странно! Чья-то рука где-то и что-то
написала, чья-то душа выразила малейшую долю
своей сокровенной жизни – и вдруг исчезает
пространство, время, разность судеб и положений.
Ваши мысли становятся моими, нашими общими”.
Как много похожего, Леля!
Даже дожди, приморская сырость, осенняя ночная
темнота.
Мне кажется, что никто не написал так точно о
действии искусства на человека, как Бунин в этом
рассказе. С полной ясностью здесь сказано, что
настоящая литература – это колдовство,
величайшее счастье и величайшая боль.
Дальше я не могу писать на машинке. Просто я не
могу доверить ей те слова, какие хочу написать.
Каждая моя мысль о Вас, родная девочка, пронизана
величайшим счастьем и величайшей болью. Женщина
из рассказа Бунина не встретилась с ним. У нас все
случилось иначе. Несмотря на очень верные и
горькие бунинские слова о том, что при встрече он,
писатель, неизбежно был бы для нее чуть-чуть хуже,
я встретился с Вами. Я боялся этой встречи, потому
что знал, что Вы думаете обо мне гораздо лучше,
чем я есть на самом деле. Я боялся этого и потому
написал Вам о неизбежности Вашего разочарования.
Вы мне ответили, что “никакого разочарования
быть не может”. Это было в апреле 1960 года. После
этого я приехал. И, как видите, не скоро, – я долго
еще колебался. Я говорю Вам не в первый раз и
готов повторять это бесконечно, – я никогда не
забуду тот вечер в Пушкинском Доме и рояль, за
которым вы стояли, и два Ваших слова: “Я – Леля”.
В тот вечер, несмотря на многие тяжести, моя жизнь
подошла к небывалому, почти невозможному
счастью, к чуду. С тех пор я не перестаю
благодарить судьбу за то, что встретил и хоть
немного узнал Вас. Мне все это кажется
незаслуженным счастьем. В это трудно сразу
поверить. Как? Человек с большой известностью,
писатель, испытавший очень бурную и интересную
жизнь, благодарит судьбу за встречу с молодой,
прелестной, взволнованной женщиной, почти
девочкой. Да, благодарит, и нет, по-моему, для меня
большей награды за все, что мне удалось сделать в
жизни, чем Вы, Леля…
Я боюсь утомить и расстроить Вас. Так много еще
нужно сказать, выговориться, как это случается с
одинокими людьми. Но это потом…
19-го Ваш день. День, когда еще один чудный огонек
загорелся на русской земле. Поздравляю Вас, Леля.
Да хранит Вас Бог, если он есть. “Да святится имя
твое…” Я мог бы писать Вам без конца. Целую Ваши
руки, милые, милые пальцы. Как больной палец? Как
сердце? Вы лечитесь или Вы, по своему нерадению,
ничего не делаете?
Привет Тишке и Вашим…
Ваш К.Паустовский
Из личного архива Тихона
ЧЕРНОЗЕМОВА
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|