ДОМАШНИЙ АРХИВ 
ИСТОРИЯ ОСЕНИ 

Исполнилось 110 лет со дня рождения Константина Георгиевича Паустовского.
И уже более трех десятилетий миновало с того дня, когда, говоря строкою Маргариты Алигер: “На высоком окском косогоре отпевала Паустовского Россия”. Шло время, каждая следующая эпоха отменяла предыдущую, топя в прошлом ее цели, интересы и настроения, предавая забвению многие громкие имена, – Паустовский оставался. Книги его читаются и перечитываются, иногда вызывая споры, но гораздо чаще сближая, помогая близким по духу людям находить друг друга в разобщенном мире.
И по-прежнему притягивает сама личность “поэта, распятого на кресте прозы”, по определению Пришвина, а невыдуманные, неисповедимые страницы его судьбы, вдруг открывшись, волнуют не меньше, чем неожиданно найденные страницы текстов…

Сейчас стоит туманная, рыжая осень.
В лесах горечь и тишина.
Я много брожу по реке и лесам,
думаю о всяческих событиях…
Константин Паустовский

Такого светящегося дня больше не будет никогда…

Воспоминания к неопубликованным письмам

Мы договорились встретиться в Русском музее, в вестибюле. Я очень старалась не опоздать, но какие-то непредвиденные домашние дела, как назло, задерживали меня… От Невского, вдоль всей улицы Бродского и до самого входа в Русский музей, я бежала бегом и по времени не опоздала, но Константин Георгиевич уже прохаживался в назначенном месте, у большой лестницы справа. Поздоровавшись, он сказал, что нарочно пришел пораньше, потому что ему очень хотелось подождать меня, даже если я и не опоздаю…
Наверху было довольно много народу, а Константин Георгиевич хотел обязательно меня куда-нибудь усадить, чтобы я отдохнула от своей “пробежки”, мы спустились вниз, где тогда были картины Куинджи, Маковского, Венецианова. Он показал мне портрет “Девочки под зонтом” Марии Башкирцевой и спросил, читала ли я ее “Дневник”, посоветовал непременно разыскать и прочесть. Мы долго сидели на красном бархатном диване с высокой спинкой перед картиной “Жнецы”, но говорили не об этой картине, а обо всем, что хотелось сказать друг другу, – и о пустяках, и об очень важном, пока дежурная служительница не сделала нам замечание: “В музей приходят картины смотреть, а не разговаривать”.
Мы извинились и тихонько ушли. В зале Шишкина было тихо, просторно, а служительница дремала… Постепенно перешли в зал Куинджи, его живописью Константин Георгиевич восхищался, как и живописью Поленова. Никакие веяния моды не влияли и не могли повлиять на его восприятие искусства. Он не ругал “леваков” в живописи и не отвергал “консерваторов”. Почти в каждом художнике находил он что-то прекрасное, неповторимое. Глубокие познания в искусстве, большая культура сочетались в нем с детской непосредственностью восприятия, способностью удивляться новому.
…Мы обошли почти весь музей и ушли только тогда, когда посетителей уже попросили к выходу. Простились, уговорившись на следующий день встретиться в Эрмитаже, на площадке Иорданской лестницы.
В Эрмитаж я опять пришла второй… Почему-то я пошла не направо по маршу Иорданской лестницы, как ходят все нормальные люди, а налево. Подняв голову, я увидела, что Константин Георгиевич стоит на верхней площадке, облокотившись на балюстраду, и смотрит вниз. Увидев меня, он быстро и легко стал спускаться мне навстречу…
В это мгновение я вдруг почувствовала такое счастье, такую легкость и радость, какие, вероятно, за все существование Зимнего дворца и этой роскошной лестницы не испытывал никто из поднимавшихся по ее ступеням.
Мы пошли по всем залам подряд, говоря обо всем сразу, как будто долго-долго не виделись.
В одном из дальних залов были выставлены в то время слепки Пергамского алтаря. Великолепные слепки в натуральную величину, тонированные под старый, местами обгоревший камень, подсвеченный макет самого здания Пергамского алтаря, много удобных банкеток и очень милая служительница, которая, видимо, соскучилась в полном одиночестве и очень обрадовалась нашему появлению. Константин Георгиевич был поражен великолепием деталей алтаря и тем мастерством, с которым были сделаны с него слепки, рассматривал их то в очках, то совсем близко, сняв очки, дотрагивался рукой и говорил, что только на ощупь узнаешь, что это слепки, а не подлинный камень.
Мы сидели в этом необыкновенном зале, и тут получился как-то сам собой долгий и серьезный разговор. Мы уже не говорили о пустяках. В этом нашем “пергамском” разговоре было то, о чем мы с ним оба все это время думали, но молчали… И весь этот эрмитажный день, начиная с лестницы, стал самым счастливым и сверкающим в моей жизни, почти неправдоподобным чудом. Все сбылось и свершилось, рядом был человек, который понимал меня не только с полуслова, но понимал меня лучше и вернее, чем я сама.
И в Пергамском зале мы просидели до закрытия Эрмитажа, а потом медленно, тем же длинным и запутанным путем пошли к выходу. Тогда мы еще не знали, что такого светящегося дня, никем и ничем не омраченного, больше не будет никогда…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"