ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

Архиерейский музей

Главной достопримечательностью Вологды принято считать, конечно, кремль. Здесь город неоригинален, так считается по всей России. Однако Вологодский кремль – особенный.
Он относительно молод (был заложен при Иване Грозном), в изнурительных осадах не участвовал, а был, по сути, просто резиденцией вологодского архиепископа.
Неудивительно, что у него есть второе название – архиерейский двор.

Вологодский кремль уютен. Это, пожалуй, основное его качество. По крайней мере именно оно в первую очередь бросается в глаза. Милый дворик, обсаженный липами (первое время пробовали яблони, но те не плодоносили, и от фруктового подспорья отказались). Несколько очаровательных домиков, соединенных друг с другом. Самый богатый из них – палаты архиепископа Иосифа Золотого. У Николая Глазкова в одном из стихотворений была любопытная идея:

Осмысливая ратные дела,
Меняя на кольчугу рясу схимника,
За все века Россия не дала
Ни одного великого алхимика.
Была страна богата иль нища,
Но Новгород Великий или Вологда,
Каменьев философских не ища,
Все золотое делали из золота.

Похоже, что поэт в первую очередь имел в виду именно Вологодский кремль с палатами Иосифа.
Однако же кроме традиционных для архиерейской резиденции подразделений (личные покои, кельи для монахов, трапезные, кухня, квасня и так далее) было здесь еще одно. В архиерейском доме издавна хранились всяческие антики.
Первым серьезным их исследователем был литератор и историк Михаил Погодин. Он прибыл в Вологду в 1841 году. Видного гостя из Москвы определили на постой в самом кремле. Он восхищался своей резиденцией, располагавшейся “в прекрасной отдельной комнате, только что отделанной и назначенной быть кабинетом преосвященного. Около двенадцати окон в три стороны. Из одних виден собор, из других поле и часть города”.
Радовал Погодина и архиерейский обед (он, по словам историка, имел “характер новости”). А вот “древлехранилище” одновременно и порадовало, и обескуражило.
Погодин вспоминал: “Забрался в одно из пустых отделений архиерейского дома с позволения преосвященного, который услышал о каких-то бумагах, там валяющихся. Эта кладовая есть нечто отличное в своем роде, заслуживающее особого описания, чтоб дать понятие о тех местах, где ныне надо искать рукописей. Представьте себе огромный дом в три больших этажа, из которых выломаны все полы и потолки, и осталась одна железная черная крыша. Какое-то ужасающее пространство! Вверху едва только достаете вы глазом несколько стропил, а по сторонам видите выдолбленные гнезда… В первой половине этого пространства стоят лари с мукой, крупой, овсом. На полу на длинных рогожах навален лук. В этой половине нет ничего страшного, но вдали вы видите темные горы, на горах нагроможденные, с какими-то пустотами между собою, и усовами, которые выдаются из их наружной поверхности”.
Дальнейший путь к заветным антикам потребовал от кабинетного ученого отваги, и немалой: «Взволнованное деревянное море! Где же хранятся вещи? “А вот здесь, пойдемте дальше,” – сказал старый монах. Приближаюся со страхом и трепетом и чуть-чуть примечаю, что вся эта безобразная куча накрыта вверху, на самом верху, черными дощатыми плоскостями. “Надо подниматься наверх,” – сказал монах. Меня так и обдало страхом. Где же лестница? “Здесь”. Мы пробрались кое-как в промежутках моря, натыкаясь беспрестанно головою, плечами, спиною на клыки деревянных чудовищ, зиявших из своих ущелий. Лестница ступеней в тридцать вела на морскую поверхность. Но какая лестница? В которой ни одной ступеньки не было на месте, лестница, которой, верно, триста лет. Надо было держаться беспрестанно за ее стенки и искать хоть таких мест, откуда упасть было б легче. На Везувий, Монблан и Лилиенштайн поднимался я гораздо смелее и спокойнее. Взошли. Черные плоскости оказались старыми иконами, на которых остались едва приметные следы древних изображений.
Между тем я все еще не видал никакой кладовой. “Куда же еще идти?” – спросил я даже с досадой монаха. “В тот угол”. По тонким лестницам, сквозь которые видна была морская бездна и которые тряслись под нашими ногами, едва доставая, кажется, своими концами до перекладин, мы пошли к углу отгороженному или, лучше сказать, не отгороженному, а заслоненному такими же черными плоскостями. Монах принялся отодвигать и отворачивать одну из них. Ей-Богу, было страшно!»
Впрочем, господин Погодин был вознагражден за свои доблести: «Что же я увидел там? Сотни фигур, изваянных из дерева, коих, впрочем, в полумраке я не смог разглядеть порядочно. Мне объяснили, что это деревянные изображения Спасителя, отобранные в разные времена у раскольников. “Покойный преосвященный приказал мне спрятать их подальше”. Ну уж подлинно они спрятаны далеко, без замков и дверей… Под деревянными фигурами валялись лоскутки. Я начал их шарить. Вынул лист: харатейный из триоди; вынул другой: послесловие к книге, печатанной при Михаиле Федоровиче. Но пыль поднималась столбом».
По поводу сохранности кремлевских экспонатов был у Погодина весьма красноречивый диалог с монахом:
– Как вы втащили их сюда?
– Втащили кое-как.
– Как вы приходите сюда?
– Ходим как-нибудь.
– Да ведь это очень опасно?
– Опасно.
– А можно устроить все это полегче?
– Можно.
– Да для чего же вы не устроите?
– Да так! Ведь сюда не часто ходишь.
“Каков народец русский!” – заключил Михаил Петрович после этой содержательной беседы.
“Полегче” посещение хранилища было устроено лишь в 1896 году, когда под него отвели надвратную церковь рядом с Софийским собором. В нее стали складывать “предметы старины… из церквей Вологодской епархии – начиная от крестов, кончая царскими вратами”. Попала сюда и какая-то часть экспонатов, виденных Погодиным. А вскоре после этого коллекция становится доступной для осмотра, правда, лишь по предварительной договоренности. Тогда же была введена и практика, существующая в наших музеях по сей день – за фотосъемку экспоната брали 25 рублей.
И только в советское время хранилище сделалось полноценным музеем. Каждый мог купить билет и осмотреть все, что ему захочется. Впрочем, особо почетных гостей здесь все равно принимали иначе, не так, как простых экскурсантов. Юрий Нагибин, к примеру, писал в дневнике: “По музею нас водила жена завсектором печати обкома партии Ирина Александровна Пятницкая, пятидесятилетняя очень привлекательная женщина с крепкой, стройной фигурой, темными глазами и темным грустным ртом, с хорошей речью, с какой-то монастырской тайной в непрозрачной и, видимо, страстной душе. Интересно и непривычно говорила об иконах и древнем русском искусстве”.
Идеологическим работникам (а ими при социализме считались все не запрещенные писатели) можно было не бояться рассказать что-нибудь новенькое об иконах.