ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

Полжизни Константина Батюшкова

Поэт Константин Николаевич Батюшков – классик, что называется, первого ряда. Именно он, а вовсе не Державин являлся истинным учителем и вдохновителем юного Пушкина. “Что за чудотворец этот Батюшков”, – восхищался Александр Сергеевич. А Белинский говорил на этот счет: “Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтобы имя его произносилось в истории русской литературы с любовью и уважением”.
Однако же помимо этой косвенной заслуги Батюшков вошел в историю своими обаятельнейшими элегиями и иными стихотворными, а также прозаическими опусами. Увы, но все это было присуще только первой половине жизни гениального поэта.

Батюшков родился в Вологде в 1887 году. Детство свое провел он в доме с окнами на Кремль, там, где пересекаются нынешние проспект Победы и улица Батюшкова. Довольно рано начал проявлять литературные способности. Уже в четырнадцать лет он переводил с русского на французский язык. В двадцать Константин Николаевич – уже вполне сформировавшийся поэт.
Один из современников о нем писал: “Кроткая, миловидная наружность Батюшкова согласовывалась с неподражаемым благозвучием его стихов, с приятностью его плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив, сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения. Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая душа, снедаемая честолюбием”.
Видимо, в силу этого противоречия в 1807 году Батюшков неожиданно для всех вступает в ополчение, участвует в Прусском походе, в войне со шведами, затем – с Наполеоном, штурмовал Париж. Несколько позже – успешная дипломатическая служба в Италии. Там в возрасте 33 лет он неожиданно прекращает писать, а спустя год заболевает душевным недугом. Впереди у Батюшкова больше трех десятилетий. Ровно половина жизни, которую предстоит провести с затемненным сознанием.
Пушкин, ранее величавший старшего собрата юным мечтателем, певцом забавы, философом резвым, счастливым ленивцем и прочими лестными прозвищами, на этот раз выносит грустный приговор: “Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды. Прощай, поэт”.
Батюшков и сам осознавал трагичность своего положения. В одну из редких ремиссий он проговорил: “Что писать мне и что говорить о стихах моих? Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!”
События развивались так: сожжение собственной библиотеки, несколько покушений на самоубийство, безуспешное лечение в немецкой психиатрической больнице, жизнь в Москве у сердобольных родственников, и в 1833 году – возвращение в Вологду, в тот самый дом, где он родился.
Еще на войне Константин Николаевич тосковал по своей малой родине. В одном стихотворении он, например, предавался мечтаниям:

…у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли…

Что ж, мечтаниям Батюшкова суждено было сбыться. Он вернулся в Вологду, но тяжело больным и не всегда осознающим, что с ним происходит. И тем не менее Батюшков – поэт со всероссийской (с небольшой натяжкой можно сказать – мировой) известностью. Как ни цинично это прозвучит, он делается вологодской достопримечательностью – неофициальной, таинственной, а потому более притягательной.
Батюшков играет в Вологде почти ту же роль, что в это же время в Москве Петр Чаадаев. С одной лишь разницей – умопомрачение Петра Яковлевича было надуманным, а Константина Николаевича – подлинным.
Вологодские туристы всячески стремятся повидать поэта, а затем составить описание увиденного. Критик Степан Петрович Шевырев, приехавший сюда всего лишь на два дня, докладывает: “А.В.Башинский (директор гимназии. – Авт.) привел меня к начальнику удельной конторы Г.А.Гревенсу, в доме которого живет Константин Николаевич Батюшков, окруженный нежными заботами своих родных. Болезненное состояние его перешло в более спокойное и не опасное ни для кого. Небольшого росту человек сухой комплекции с головкой почти совсем седою, с глазами, ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися предстал передо мною. Подвижное лицо его свидетельствовало о нервической его раздражительности. На вид ему лет пятьдесят или более. Так как мне сказали, что он любит итальянский язык и читает на нем иногда книги, то я начал с ним говорить по-итальянски, но проба моя была неудачна. Он ни слова не отвечал мне, рассердился и быстрыми шагами вышел из комнаты. Через полчаса, однако, успокоился, и мы вместе с ним обедали… Друзей своих он не признает… В день своих именин и рождения он всегда просит отслужить молебен, но никогда не дает попу за то денег, а подарит ему розу или апельсин… К женщинам питает особенное уважение; не сумеет отказать женской просьбе… Он пишет ландшафты… Ландшафты писаны очень грубо и нескладно”.
Некто Николай Берг подхватывает шевыревское повествование: “Я вошел тихо. Дверь, ведущая в залу, была немного отворена и, когда я взглянул туда, мне мелькнула какая-то белая фигура, ходившая из угла в угол по комнате. Я вгляделся: это был старичок небольшого росту в белом полотняном сюртуке; на голове у него была бархатная темно-малиновая ермолка; в руках белый платок и серебряная табакерка; на ногах черные спальные сапоги… Он сейчас услыхал шум в передней, подошел к двери, взглянул на меня и, быстро повернувшись, ушел… Вскоре опять послышались шаги; взошел сам хозяин. После обыкновенного приветствия он, зная, зачем я приехал, сказал мне прямо: “Вы его видели; он тут ходил, беленький, седой старичок… Теперь он не выйдет до самого чаю… Он не любит, если приходят его смотреть”.
Можно подумать, самому хозяину подобное пришлось бы по душе. Очевидно, что такие “экскурсанты” лишь усугубляли состояние рассудка Константина Николаевича.
А Берг между тем продолжал: “Что это, Константин Николаевич, у нас такая дурная погода? Не знаете ли вы? Вот вам и гулять нельзя!” Он отвечал только: “Да!” и стал пить чай. Когда он допил чашку, его спросили, не хочет ли он еще. Но он сказал отрывисто: “Нет! Кофею”… И, допив кофе, встал и начал опять ходить по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил; его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву и, может быть, он в самом деле молился, потому что иногда закидывал назад голову и, как мне казалось, смотрел на небо; даже мне однажды послышалось, что он сказал шепотом: “Господи!” В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади… Я, вынув карандаш и бумагу, принялся как можно скорее чертить его фигуру; но он скоро заметил это и начал меня ловить, кидая из-за плеча беспокойные и сердитые взгляды. Безумие опять заиграло в его глазах, и я должен был бросить работу”.
Батюшкова очень сильно тяготило его положение. Он мечтал вырваться из заколдованного круга своего безумства, причем само безумство ассоциировалось у Константина Николаевича с местом проживания. Казалось, что достаточно покинуть год детства, и все станет на свои места. Вернется к нему полноценная жизнь со светскими приемами, доблестными сражениями, новыми стихами. Но не тут-то было. Батюшков рассказывал племяннику: ”Возьму почтовых лошадей, сяду в экипаж и отправлюсь: проеду верст пятьдесят или сто, а в это время дорога-то подо мной и поворотится. Смотрю, меня прямо, никуда не сворачивая, и привезут в Вологду. Вот так и не могу отсюда вырваться”.
Конечно, все это происходило только лишь в сознании поэта, но от того не становилось менее кошмарным.
Батюшков скончался в 1855 году. Незадолго до смерти он спрашивал: “А воротился ли государь из Вероны?”
Речь, несомненно, шла об Александре Первом и о Веронском конгрессе, проходившем три десятилетия назад, когда болезнь была еще в самом своем зачатке.
До последних дней поэт мечтал о том, чтоб оказаться в первой половине своей жизни.
Похоронили Константина Николаевича в Спасо-Прилуцком монастыре, совсем рядышком с Вологдой. Вскоре после смерти вологодский поэт Ф.П.Савинов посвятил ему стихотворение:

Любил он наш Север, природу родную,
“Светила любезного” сердцу искал,
И грусть, и печали, и душу больную
Лишь только в родимом краю врачевал…
Он странствовал много и часто при жизни,
Отторженный рано от дома судьбой,
Но с юга, прекрасного юга, к отчизне,
К любимым пенатам он рвался душой.

“Душу больную” он здесь врачевал не по собственной воле. Но до болезни  Батюшков действительно стремился в Вологду. И не вина его, конечно, а несчастье в том, что родной город сделался под конец жизни ненавистным казематом.
Впрочем, для жителей города Батюшков и тогда, и сегодня – величайший поэт, свой, любимый, родной, истинный гений Вологды.