ЛЕГЕНДЫ ХХ ВЕКА
 

Старый доктор из Варшавы

В августе этого года исполнилось шестьдесят лет со дня гибели известного общественного деятеля, педагога, врача, писателя Януша Корчака.
Он отправился в газовую печь вместе со своими воспитанниками, хотя ему предлагали спастись.
Настоящее его имя Генрик Гольдшмит.
Он еврей по отцу, поляк по месту рождения.
В его дневнике мы читаем: «Прадед был стекольщиком. Я доволен: стекло дает тепло и свет». Знакомые Корчака приводят его слова: «О прадедах мне известно лишь то, что это были бездомные сироты, которых венчали на еврейском кладбище, чтобы вымолить прощение у Бога, ниспославшего на город страшный мор. Какого рода и племени были эти еврейские сироты – не знаю».

Семья была интеллигентная, обеспеченная. Раннее детство было бедно впечатлениями: красивая квартира, прислуга. Мальчика пичкали рыбьим жиром, оберегали от всех забот.
Окружающим мальчик казался странным ребенком. Он часами мог играть один, уходя в мир своих собственных мыслей и грез.
В восемь лет Генрик видит себя королем-реформатором. Устанавливает справедливые законы для детей и для взрослых, побеждает трех свирепых царей, посягавших на свободу его отчизны, мчится в Африку, знакомится с принцессой Клю-Клю, и узы дружбы объединяют черных и белых.
Спустя годы Януш Корчак изобразит это в грустной сказке «Король Матиуш Первый».

Януш Корчак в 10 лет

В подписи под фотографией с изображением Корчака-ребенка, которую писатель дал для книги, он говорит: «Когда я был такой, как на этой фотографии, я сам хотел совершить все, о чем тут написано. Но потом забыл, а теперь стал уже стар. И нет у меня ни времени, ни сил, чтобы вести войну и ездить к людоедам. А фотографию я дал такую потому, что важно то время, когда я хотел быть королем, а не то, когда я писал о короле Матиуше. И я думаю, что лучше давать фотографии королей, путешественников и писателей, когда они не стали еще взрослыми и старыми, потому что в этом случае может показаться, что они всегда были умными и никогда не были маленькими. И дети могут подумать, что они не могут быть министрами, путешественниками и писателями, а это неправильно».
Эта подпись не просто милая шутка. В ней зерно всей педагогической системы Корчака.

Он очень долго был ребенком – до четырнадцати лет играл в кубики, но однажды (в четырнадцать лет) понял: «Я существую не для того, чтобы мною восхищались, а чтобы самому действовать и любить. Не долг окружающих мне помогать, а я сам должен заботиться о мире и человеке».
Окончив медицинский факультет, Корчак становится педиатром. В 1904 году он начинает работать в одной из детских больниц Варшавы, одновременно ведет и собственную медицинскую практику.
Семь лет ежедневных встреч с детскими болезнями и с еще более опасными социальными язвами, эти болезни порождающими.

Первая повесть Корчака «Дети улицы» рассказывала о беспризорных, о малолетних ворах и преступниках. Эта первая книга определила направление всей его писательской деятельности.
В 1905 году выходит вторая книга – «Дитя салона». В ней он резко осмеивает буржуазную семью, воспитание так называемых «порядочных людей».
Он продолжает работать в больнице, у него большая частная практика. Он берет большие гонорары с богатых, чтобы иметь возможность бесплатно лечить бедняков.
В это время Корчак уже знаменит как писатель. Он желанный гость в любой гостиной, встреч с ним ищут. На него пытаются создать моду, но он нисколько этого не хочет.
Известные промышленные воротилы Познаньские приглашают его в свой особняк. Просят прибыть немедленно: серьезно больны дети. Корчак приходит.
– Пожалуйста, доктор, подождите минутку. Я пошлю за мальчиками.
– Как? Они не дома?
– Недалеко. Играют в парке. А мы пока попьем чаю.
– У меня нет времени.
– А доктор Юлиан всегда находил время. Что вы теперь пишете, доктор?
– Увы, только рецепты.
Всеобщее возмущение.
В другой раз его вызывают на консилиум в дом еврейского фабриканта. Светилы медицины тщательно осматривают слегка простуженного ребенка, потом по очереди согласно рангам с важностью высказываются по-латыни. К Корчаку, поскольку он в этом обществе самый младший, обращаются напоследок:
– А ваш диагноз, коллега?
– Насморк барчонка.
В домах своих друзей Корчак, разумеется, лечит бесплатно. Дети считают дни, когда опять придет доктор. Поверяют ему свои секреты. А он смотрит, слушает и беседует не как врач, а как равный с равными.
В одном доме только он мог убаюкать малютку. Просил всех выйти из комнаты и, поглаживая ручку лежащего в постели ребенка, монотонно говорил о каждом пальчике, дул на него, убаюкивал каждый пальчик в отдельности. Когда он говорил о том, как устал и как хочет спать десятый пальчик, малышка уже крепко спала без всяких лекарств.
Примечательно наблюдение одной знакомой писателя: «Корчак приучал своих пациентов бояться причинить зло: другим людям, животным, растениям, предметам».
Но назревает измена медицине. Когда Корчаку исполнилось тридцать лет, когда вышла его книга «Школа жизни», он решил попробовать осуществить свои педагогические идеи.
В 1909 году Корчак случайно попал в приют для еврейских детей. Приют находился в крайнем запустении, решено было его реорганизовать. Визит в детский дом сыграл решающую роль. Был составлен проект строительства нового здания на Крохмальской улице, поправки в проект вносил уже сам Корчак. Сам работал с архитектором над проектом, добывал средства для постройки. Дом сирот открылся в 1911 году, и с тех пор его бессменным директором, его душой был «старый доктор» Януш Корчак. На чердаке этого дома была его комната. Один из его соратников описывает ее так: «Ясная, светлая комната, атмосфера задумчивости, но отнюдь не отшельничества. Здесь всегда был какой-нибудь квартирант, какой-нибудь ребенок, а то и двое. Одни выздоравливали после болезни, другие приходили в себя после тяжелых переживаний, ища тишины и покоя у Доктора, как называли здесь Корчака».

Дом сирот был удивительным учреждением, в нем было более ста детей и всего семь человек обслуживающего персонала. Причем все, даже повар и прачка, разделяли идеи Корчака и практически их осуществляли.
Польский писатель Игорь Неверли, работавший одно время в доме сирот, вспоминал, как он впервые встретился с Корчаком: «Здесь у нас школьный ларек, но теперь пан доктор заключает пари»,– пояснила девочка-подросток, наверное, дежурная, ведя меня через столовую к боковым дверям, перегороженным столиком, за которым, как за прилавком, стоял некто в серо-зеленом рабочем халате. На столике лежала какая-то толстая книга и стояла коробка с конфетками.
– О чем держишь пари?
Голос у доктора в немедицинском халате был теплый, глубокий и несколько приглушенный, словно доктор говорил задумавшись.
Мальчик лет десяти выпалил (видно, он уже пришел с этим решением):
– О том, что я буду драться раз в месяц.
– Не знаю, могу ли я принять такое пари… С моей стороны это было бы нечестно.
– Почему нечестно?
– Да ведь ясно – проиграешь. Ты каждый день дерешься, как же ты можешь сразу перестать? Даже от морфия отвыкают постепенно, принимая все меньшие дозы. Ты знаешь, что такое морфий? А что такое доза?
– Нет, не знаю, но раз уж я что решил, так… вы меня не знаете!
Слово за слово, порешили на том, что он будет драться один раз в неделю, только один раз, и пусть это четко и ясно запишут в книгу.
Играли честно. Чаще всего пари не контролировалось, заключали для самих себя. Доктор записывал, придавая этому тотализатору вес своим авторитетом, выслушивал признания, советовал, выплачивал выигрыши. Ребята с надеждой, с торжеством, а не раз и в ярости проигрывали и выигрывали эти конфетки, которыми полна была картонная коробка. Самые обычные – по грошику, ничего особенно заманчивого. Просто символ. Видимый, ощутимый сладкий плод трудной победы…
По ночам в комнате Корчака загоралась настольная лампа. Он пытался собраться с мыслями. Все они разные, его воспитанники. Этот маленький, а тот большой; один слабый, а другой сильный; этот умный, а тот не очень; один веселый, а другой печальный; один здоровый, а у другого что-нибудь болит. И нельзя их всех подгонять под один ранжир.
Любя детей, Корчак вовсе не идеализировал их. Он глубоко проникал в сложнейший процесс превращения маленького человеческого существа в полноценную самостоятельную личность. Он видел, как уродует детские души буржуазное общество с его разделением на богатых и бедных, всесильных и бесправных, с его официальной ложью и спрятавшейся за ней горькой жизненной правдой. А правда состояла в следующем. «Общество дало тебе маленького дикаря, – писал Корчак, – чтобы ты его обтесал, выдрессировал, сделал удобоваримым, и ждет… Государство требует официального патриотизма, церковь – догматической веры, работодатель – честности, а все они – посредственности и смирения».
Корчак не мог примириться с этим. Он выдвигал принцип бескорыстия воспитания, когда цель его – благо самого ребенка, его становления как человека.
Многие годы Корчак вел дневник, который может служить завещанием тем, кто сегодня живет и работает. Вот некоторые выдержки из этого дневника.
«Если поделить человечество на взрослых и детей, а жизнь – на детство и зрелость, то детей и детства в мире и жизни много, очень много. Только, погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы их не замечаем, как не замечали раньше женщину, крестьянина, закабаленные классы, народы. Мы устроились так, чтобы дети нам как можно меньше мешали и меньше догадывались, что мы на самом деле собой представляем».
«Одна из грубейших ошибок считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке. Вспыльчивый ребенок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребенка выманили игрушку, у взрослого – подпись на векселе. Легкомысленный ребенок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет – есть люди, но с иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем».

Он знал о детях очень многое, потому что в самом начале педагогической деятельности согнал со своего лица снисходительную улыбку, умом и сердцем понял раз и навсегда, что ребенок не когда-нибудь, не завтра, а уже сейчас – человек.
Он знал, что нельзя купить хорошее отношение ребенка, что у ребенка есть право на тайну, а у воспитателя нет права принуждать ребенка к откровенности. Он знал цену сказки и что старые няньки, истопники часто лучшие педагоги, чем дипломированные воспитательницы. В содержимом ребячьих карманов он видел не мусор, предназначенный в печку, не просто каштаны и еловые шишки, камни и гвозди, тряпочки и бусы – он видел в этих предметах воспоминание о прошлом и порыв к будущему, в винтике – самолет, мечту о полете, в фарфоровом глазу разбитой куклы – память о любимом существе. В молодости он мог даже накричать, отшлепать ребенка, а потом встать на колени у кровати исплакавшегося, икающего от обиды ребенка, легонько дотронуться до его головы: «Поцеловать тебя на сон грядущий? Ну спи, сынок, спи». В дневнике он записал: «Бывало, говоришь, а голос у тебя дрожит и на глазах беспомощные слезы. Эти тяжелые минуты должен пережить каждый молодой воспитатель».
Слушатели Корчака в Государственном институте специальной педагогики помнят его довольно странную первую лекцию, которая называлась «Сердце ребенка». Всех слушателей удивило распоряжение собраться в рентгеновском кабинете. Доктор пришел туда с каким-то мальчиком из своего детского дома. Включили аппарат, и все увидели сердце ребенка – испуганное, бешено колотившееся. Мальчик боялся – столько чужих людей, темный зал, гудит машина. «Так выглядит сердце ребенка в тот момент, когда воспитатель на него сердится», – сказал Корчак.

Он, наверное, был слишком добрым? Он и это знал – что такое доброта: «Я часто думал о том, что значит быть добрым. Мне кажется, добрый человек – это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что другой чувствует».
Не зря ведь кодекс товарищеского суда, существующего в доме сирот, почти не предусматривал наказаний. Первая группа приговоров охватывала случаи, когда суд не разбирает дело. Просто заявляет, что А взял назад свой иск, простил. Или не стоит утруждать суд рассмотрением таких пустяковых дел. Или суд не знает, как было на самом деле. Выражает убеждение, что ничего подобного больше не повторится.
В следующих группах приговоров упор делался на снисхождение и убеждение: в поступке обвиняемого суд не только не усматривает состава вины, но признает, что обвиняемый прав – виноваты обстоятельства.
И лишь с сотой статьи начинались обвинительные приговоры. Суд не прощает. Но лишь это: не прощает. И это очень тяжело в интернате, где все всерьез, на виду и по-честному.
Весьма любопытны отзывы о детском правосудии самих воспитателей, которые, работая в других детских учреждениях, ввели подобные суды.
Корчак старался соблюсти равенство детей и взрослых во всем. В детском суде он лишь секретарь, а то и подсудимый. Несколько раз он подавал на себя в суд: незаслуженно наказал девочку, оскорбил подозрением мальчишку. Он давал показания судьям, назначенным по жребию, принимал приговор.
Случалось, что дети за что-нибудь подавали в суд на своего директора. Однажды Корчак нарушил правила и съехал по перилам со второго этажа. Кто-то из ребят увидел это и подал в суд. Но старому доктору удалось оправдаться: он доказал, что очень спешил, потому что кто-то сильно ударился внизу и нужна была экстренная помощь.
Однажды в холодный осенний вечер, когда у детей упало настроение, доктор, чтобы повеселить их, подхватил одну девочку и посадил ее на шкаф. А девочка обиделась и подала на доктора в суд. Суд вынес самое строгое решение, какое только было в его распоряжении: простить пана доктора. Это равенство перед законом, которое дети видели собственными глазами, воспитывало лучше всяких слов.
Напряженно работая как воспитатель, Корчак не переставал писать. Почти одновременно со своей блестящей книгой педагогических раздумий «Как любить детей» – книгой, куда вошли и мысли о воспитании в семье, и о работе в Доме сирот, Корчак создает книги для детей: «Когда я снова стану маленьким» и «Король Матиуш Первый».
В повести «Когда я снова стану маленьким» автор говорит от первого лица, и это дает ему возможность показать сочетание взрослой шутки и раздумья с детской мечтательностью. Несомненно, это повесть автобиографическая, воспоминания о собственном детстве.
Во вступлении к повести он рассказывает, как в детстве мечтал поскорее вырасти, и говорит, что все это сбылось, но не принесло счастья. «У меня уже есть часы, усы, письменный стол с выдвижными ящиками – все как у взрослых. И я в самом деле учитель. И мне нехорошо».
Оказывается, быть взрослым не так уж приятно: «Взрослые несчастные. Неправда, будто они делают, что хотят. Нам еще меньше разрешено, чем детям. У нас больше обязанностей, больше огорчений. Реже веселые мысли. Мы уже не плачем – это правда, но, пожалуй, лишь потому, что плакать не стоит».
Повесть «Когда я снова стану маленьким» и есть, в сущности, воспоминания о детстве, полные размышлений взрослого. Но это для детей. А для взрослых это еще рассказ учителя о своем школьном возрасте: вспоминая себя самого школьником, учитель вносит много поправок в педагогическую систему, в школьное преподавание, в семейный быт, во весь уклад жизни ребенка. Каждый школьник может почувствовать в герое книги себя: ведь всюду и во все времена бывают скучные уроки, встречаются родители, которые не понимают, что происходит с ребенком в его трудные дни.
Но самое главное в повести – вопрос, почему «мешают друг другу и взрослые, и дети – мы им, а они нам», и что нужно, чтобы не мешать, а помогать друг другу.
Книга напоминает взрослым, что когда-то и они были детьми, а детям – что они когда-нибудь будут взрослыми. В книге даже два обращения. Вот что сказано в обращении к взрослому читателю: «Вы говорите: дети нас утомляют. Вы правы. Вы поясняете: надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться. Сжиматься. Ошибаетесь. Не от этого мы устаем. А от того, что надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться. Чтобы не обидеть».
Но старый доктор справедлив: он учит и детей думать о взрослых, о своих близких – об отце и матери, о товарищах, об учителях.
Самая знаменитая книга Януша Корчака – повесть-сказка «Король Матиуш Первый». В ней особенно остро звучит тема сиротства, ведь ее главный герой – юный король остается сиротой, и на него внезапно сваливаются не просто все заботы, а необходимость думать о тысячах людей – подданных его королевства. В предисловии к книге писатель говорит: «Взрослые не должны читать мою повесть, так как в ней есть для них неподходящие главы, они не поймут их и будут высмеивать. Но если они уж непременно захотят, пусть попробуют. Ведь взрослым нельзя запретить, потому что они могут не послушаться, и кто может им что-нибудь сделать?»
Когда началась Вторая мировая война, Корчак надел военный мундир, который сохранился с его первого участия в русско-японской войне. Это был мундир польской армии. Уже давно Варшава была занята фашистами, уже давно польское правительство предало свой народ и свою армию, а старый доктор все ходил в военной форме, хотя раньше никогда не любил мундира. Ему говорили, что он просто провоцирует гитлеровцев военным мундиром, в котором уже давно никто не ходит.
– Вот именно, уже никто не ходит, это мундир солдат, которых предали, – отвечал он.
Потом он совершил еще один поступок, едва не стоивший ему жизни. Когда дом сирот переехал в еврейское гетто, жандармы отобрали у детей воз картошки. Корчак пошел в городскую управу. Пошел как обычно, без повязки, в мундире.
Гитлеровские чиновники, пораженные, что какой-то поляк-военный требует вернуть взятую в еврейском детском доме картошку, стали допытываться:
– Собственно, какое вам до этого дело?
– Я врач.
– Прекрасно. Заботьтесь о польских детях, вы же не еврей.
– Нет, еврей.
– Так почему же тогда ты ходишь без повязки?
– Я не могу с ней согласиться. Это клеймо, знак глумления.
Корчака взяли в тюрьму и избили, требуя, чтобы он выдал сообщников и ту мнимую организацию, которая приказала ему выступить «с такой наглой демонстрацией». Бывшие воспитанники бросились собирать деньги и собрали столько, что смогли выкупить доктора из тюрьмы. Вытащили перед вынесением приговора…
Те соратники старого доктора, которым удалось уцелеть, рассказывали, что Корчак очень изменился в те дни. Он уходил с утра и возвращался поздно. Ходил в еврейскую общину, в комитет помощи, по домам богачей. Вымаливал, грозил, бранился. Ему было все равно, кто дает. Он был отцом двухсот детей, и он был обязан их кормить. В водовороте чужих забот, видя страх и растерянность, старый доктор чувствует себя сильным, смелым, заботливым, нужным. Из воспоминаний одного из учеников мы узнаем, как шуткой, смехом, презрением к опасности он поддерживал веселое настроение в доме сирот.
Под грохот падающих с неба бомб и рвущихся снарядов он бегает в своем мундире по улицам Варшавы, под угрозой смерти ежедневно совершает вылазки в центр. Поднимает с асфальта заблудившихся, испуганных и зачастую раненых детей, относит их в медпункты и перевязочные, по пути добывая еду и обувь.
Этот период – время величайшего героизма Корчака. Ему уже 64 года, недуги и голод подточили его силы. Он пишет в дневнике: «Так тяжело сойти с тротуара на мостовую и подняться с мостовой на тротуар. Меня задел прохожий. Я зашатался и прислонился к стене». И дальше: «Еда – это труд, а я так устал. Это не слабость. Я без особого труда поднял школьника, тридцать килограммов живого, сопротивляющегося тела.. Не сил не хватает, а воли».
Питание в доме сирот было скудное, но для гетто роскошное. Дети получали ломоть хлеба и черный ячменный кофе или горячую воду, окрашенную цветным сахаром под цвет чая. На обед была картошка или каша с конской кровью, питательная и так заправленная, что казалась вкусной.
Детей в интернате становилось все больше. Дом сирот, несмотря ни на что, продолжал оставаться довольно тихим островком в этом мире ужасов, и поэтому туда поступало все больше заявлений о приеме. Но прокормить детей было все труднее.
Доктор до самой последней минуты вел дневник. В эти страшные дни он писал: «Тяжелое это дело – родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача – умереть. После смерти опять может быть тяжело. Но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умереть, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только одно: они сами вольны выбирать свой путь».
Корчак мог покинуть свой дом сирот, дети которого были обречены на гибель. Друзья подготовили ему безопасное убежище и документы. Корчак мог выйти из гетто в любую минуту. Но когда к нему с документами пришел его друг и сотрудник Игорь Неверли, он понял, что о бегстве старого доктора не может быть и речи: «Корчак взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он просто не ждал от меня такого предложения. Некоторым образом оправдываясь, я пытался его обосновать тем, что если Корчак уйдет и распустит интернат, у части детей и персонала, действующих в одиночку, будут шансы выбраться из гетто. Стоя ко мне спиной, Корчак молча глядел в окно. Наконец нехотя ответил: «Ты, верно, знаешь, Залевского избили».
Петр Залевский, ранее гренадер, отбыв службу в царской армии, поступил дворником в дом сирот и проработал там двадцать с лишним лет. Когда интернат переезжал в гетто, Залевский хотел последовать за детьми и обратился к гитлеровцам за разрешением. Гитлеровцы зверски избили его, напомнив, что он ариец (потом, в августе 1942 года, его расстреляли во дворе дома сирот). Смысл ответа был такой: дворник не захотел бросить детей, а вы требуете, чтобы это сделал я? Не бросишь же своего ребенка в несчастье, в болезни, опасности. А тут двести детей. Как можно оставить их в запломбированном вагоне и в газовой камере одних? И можно ли все это пережить? Корчак не мог и не хотел».
В последние дни Корчак не терял своей прежней бодрости, ухаживал за больными детьми, рассказывал сказки. Он даже сохранил свой всегдашний юмор. Уже когда дом был окружен стражей, он поливал цветы на подоконнике, может быть в последний раз, и глядел вниз, на стража с ружьем, стоящего около дома. «Моя лысина, – записал он в дневнике, – какая хорошая цель». Но ему хочется думать, что солдат не знает, зачем он поставлен возле дома еврейских сирот, что он не виноват – так велика вера Корчака в человека. «Что он сделал бы, кивни я ему головой? Или помаши рукой?» – спрашивает он себя.
Но страшное дело свершилось. В ближайший день дом был окружен фашистами, детей приказано было готовить к отъезду. Дети не понимали, что их ждет, «доктор» сказал им, что они поедут в деревню. Он дал им спокойно доесть последний завтрак, заботливо помогал малышам одеться, вывел их на улицу, построил в пары.
– Доктор Гольдшмит, как государственный служащий, может остаться, – сказали ему в последний момент.
– Как я могу отпустить моих сирот с вами? Я пойду с ними, – ответил Корчак.
И пошел во главе детской колонны по улицам Варшавы на вокзал, где их ожидал поезд, который должен был отвезти их в Треблинку, фашистский лагерь уничтожения. Это было 5 августа 1942 года. Весь дом сирот построился на улице и двинулся на вокзал. Над колонной развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки двух детей – мальчика и девочку. Фашисты невольно сторонились. Казалось, что идут победители. Колонна обреченных как бы разрезала строй фашизма.
В подпольном архиве варшавского гетто сохранилось свидетельство Нахума Рембу, бывшего секретаря еврейской общины в Варшаве: «По улице брела беспорядочная толпа людей, подгоняемая нагайками. Комендант приказал вдруг вывести интернаты. Во главе колонны шел Корчак. Нет! Этой картины я никогда не забуду! Они не просто шли в вагоны – это был организованный, безмолвный протест против бандитизма. В отличие от скученной массы, шедшей на казнь, как скот на бойню, их шествие было не сравнимо ни с чем. Дети шли по четыре в ряд; впереди, устремив взгляд вверх, шагал Корчак, держа за руки двоих детей… Даже дежурные, следившие за порядком, вытягивались и отдавали честь, а немцы при виде Корчака спрашивали: «Кто это такой?»
И еще раз, когда дети были уже в вагоне, ему дали возможность спасти свою жизнь. Комендант поезда, узнав, что с детьми едет Януш Корчак, вспомнил, что в детстве он читал его книги и они ему нравились.
– Выходите из вагона, вы можете остаться, – сказал он.
– А дети?
– Дети поедут.
– Ошибаетесь. Не все негодяи! – ответил старый доктор. И поехал с детьми на смерть.
Только один мальчик выбрался на волю: Корчак поднял его на руки, и мальчику удалось выскользнуть в маленькое окошко товарного вагона. Но и этот мальчик потом в Варшаве погиб. Говорят, что на стенах одного из бараков в Треблинке остались детские рисунки – больше ничего не сохранилось.

ДОРОГА В КОНЦЛАГЕРЬ “ТРЕБЛИНКА”, ПО КОТОРОЙ 5 АВГУСТА 1942 ГОДА УШЕЛ ЭШЕЛОН С КОРЧАКОМ И ЕГО ДЕТЬМИ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"