КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ОБРАЗ 

Роман Козак:
“Мне повезло. Я рано понял, что театр – дело сердечное”

Еще в студенческие годы он стал известен театральной Москве как актер и режиссер Студии “Человек”. В конце восьмидесятых – начале девяностых успел поруководить Театром Станиславского и Пятой студией МХАТа. Сейчас Козак преподает в своей alma-mater и театральной студии при Гарвардском университете. Его спектакли идут во многих театрах Москвы, ближнего и дальнего зарубежья. С прошлого года – художественный руководитель Театра им. Пушкина. Наша встреча состоялась после долгожданной премьеры в этом театре “Ромео и Джульетты”.

– В последнее время все ваши интервью практически посвящены художественному руководству Театром им. Пушкина. Я же хочу вспомнить дела давно минувших дней: вашу работу в Студии “Человек” и, в частности, спектакль “Маяковский”. Тогда писали, что роль Маяковского для Козака, не просто роль. Что это было и как это было?
– Наверное, с этой роли я ощутил, что могу претендовать на то, чтобы стать артистом. Это произошло не только благодаря Маяковскому. Главной виновницей стала Людмила Рошкован, которая в то время руководила в Институте связи Театром-студией “Человек”. Я был студентом этого института и, увидев объявление, сразу же пришел в студию, хотя до этого никогда об актерстве не помышлял и занимался исключительно физикой. В студию меня приняли, хотя и не без скепсиса, я читал какие-то юморески. Людмила Романовна сказала: “Если ты думаешь, что это эстрада, то ты не туда пришел”. Я человек самолюбивый, упрямый и поначалу обиделся, но потом, включившись в работу, пришел в восторг от тех людей, которые составляли костяк студии, и от атмосферы студийного единства. Сейчас иногда к студийности относятся иронически, но тогда она действительно существовала. Я был счастлив даже тогда, когда изображал в массовке бойца с винтовкой. А потом, видимо, что-то узрев во мне, Людмила Романовна предложила мне роль Маяковского. И начался совершенно другой этап в моей жизни. Этот спектакль был о любви, хотя речь шла и о стране, и о сомнениях поэта. С первых шагов по “планете Театр” мне дали понять, что театр – это сердечное дело. Мне повезло, потому что многие доходят до этого очень поздно, а некоторые вообще не доходят.
– Почему спектакль пришелся не ко двору властям?
– Потому что он расходился с заданным пониманием Маяковского как “горлана и главаря”. Даже с позиций сегодняшнего дня я могу с уверенностью сказать, что это был настоящий серьезный спектакль.
– После этого вы окончательно решили стать артистом?
– Да. Проучившись почти три года на связиста, я бросил институт и поступил в Школу-студию МХАТа на курс к Олегу Ефремову. В его команде были очень сильные педагоги, такие как Алла Покровская, Андрей Мягков. Учась там, я продолжал работать в Студии “Человек” и проживал с нею все перипетии ее непростой жизни.
– Не диссонировали ли друг с другом МХАТ и студия в подвале?
– У меня диссонанса не было. Я думаю, что все происходило к взаимной пользе. Одно дополняло другое.
– То есть раздвоением личности это не было?
– Скорее “расстроением” мозгов (смеется).
– Вы всегда называли себя мхатовцем по рождению, по группе крови. Откуда тогда в вас любовь к Мрожеку, обэриутам, Петрушевской?
– А вы считаете, что эти авторы в противоречии с мхатовской “группой крови”? Константин Сергеевич ставил Метерлинка и Леонида Андреева. Действительность наша резка, абсурдна, остра, алогична. Живем не по правилам. И в этом трагикомичность. Скорее даже трагифарс. Поэтому и драматургия, которая отражает эту жизнь (не обязательно в реалистическом ключе) становится актуальной.
Но в последнее время я прихожу к выводу, что важнее всего – человеческое переживание, его боль, которая высекается драматургией, будь она реалистической, абсурдистской или какой-то еще. Пройдя любовь к Мрожеку (которая, кстати, у меня не закончилась), я не исключаю увлечения... например, Горьким.
– Но все же вы не станете отрицать, что с самых ранних шагов в режиссуре у вас появилась страсть к необычной, острой форме. Вспомним хотя бы удивительную и шокирующую “Елизавету Бам на елке у Ивановых” – совершеннейший “сюр”, как говорили в те времена. Не МХАТ же вас этому научил?
– Наверное, это оттого, что у меня голова не очень нормальная. (Смеется.) Учили меня одному, а высекается другое. Я привык ученье воспринимать так: учить следует не тому, что должно получаться в результате, а тому, чего еще не знаешь. Тому, чего тебе не хватает. И тогда у тебя в голове рождается что-то свое. Настоящий педагог – это тот, кто помогает тебе узнать самого себя, а не показывает, “как надо”...
– Если честно сказать, мне показалось, что и “Лесная песня” Леси Украинки во МХАТе не очень-то мхатовский спектакль...
– Вы все стараетесь приклеить какие-то ярлыки: это мхатовский, то – не мхатовский. В “Лесной песне” есть характеры, все переживается “по школе”.
– А заросли из музыкальных инструментов?
– А вы полистайте сценографию ранних мхатовских спектаклей. Какая там была буйная фантазия, какие декорации! Принято думать, что МХАТ – это дом, печка, живой петух. Но это не так.
– Уговорили! Но в связи с “Лесной песней” и “Бурей” я хотел бы спросить о судьбе тех ребят, с которыми вы их делали.
– Они сейчас разъединены. Некоторые остались в МХАТе, других уволило новое руководство, и они распределились, и довольно удачно, в разные московские театры. Часть уволенных я взял в Театр Пушкина. Но “Лесная песня” идет, слава Богу, с успехом.
– Однако в свое время вы приручили не только молодежь. В частности, были превосходные спектакли с Оксаной Мысиной, Еленой Шаниной. Чувствуете ли вы ответственность за них?
– Только недавно состоялся разговор с Оксаной Анатольевной Мысиной. Я очень хочу, чтобы она работала в нашем театре. Причем говорю об этом открыто и ничего не замышляю в кулуарах. Что касается Елены Шаниной, то я всегда с удовольствием вспоминаю нашу чудную работу – спектакль “Банан” по Мрожеку. Работая над ним, я стал мужем балетмейстера Аллы Сигаловой. Тогда состоялась встреча и с Сашей Балуевым, и с Максимом Сухановым, и с Ларисой Кузнецовой, и с художником Пашей Каплевичем (не первая)...
– Возвратимся к вашему актерству. Год назад, на 25-летии Студии “Человек”, я видел “Эмигрантов”. Сегодня спектакль и особенно персонаж, которого вы блистательно сыграли, зазвучали гораздо мощнее, чем пятнадцать лет назад. Помог ли актерству режиссерский опыт?
– Во-первых, мы стали старше. В глазах появился другой блеск, новое знание. Пятнадцать лет назад эти горы текста “сворачивались” иногда бездумно. А сейчас (может быть, инстинктивно) моя биография продирается сквозь этот текст. Во-вторых, публика стала старше. Да и время стало старше. Сейчас – это боль в квадрате. В наши дни отношение публики к этим двум сумасшедшим, живущим в чужой стране в какой-то конуре, обострилось. В зале дрожь оттого, что сегодня это может случиться с каждым. Ощущение ценности человеческой жизни стало более острым.
– Тем не менее раздаются голоса, что тогда в подполье едва ли не рождалось настоящее искусство, а сейчас что-то не получается...
– Событийность искусства меряется не “сороковыми роковыми” или застойными семидесятыми. Сейчас другие поводы для возникновения театральных событий. Меня коробит от разговоров о “потерянном поколении”, о том, что тогда получалось, а сейчас нет. Все зависит от конкретного человека, от того, сохранил он свой талант или нет и есть ли у него мировоззрение.
– Как формируется режиссерское мировоззрение? Это сумма накопленных знаний или нечто, не зависящее от тебя, как походка, например?
– Это хорошее сравнение – походка. Нет людей, ходящих одинаково. Режиссера формирует его жизнь: друзья, актеры, женщины, которых ты любишь. У режиссера в отличие от художника или музыканта нет других инструментов, кроме собственных нервов и собственной биографии. Хотя, конечно, необходимы и какие-то основополагающие профессиональные знания. Но сейчас время дилетантов. Сейчас этим может заниматься любой, лишь бы были деньги и связи. Это ужасно, потому что перекрывает дорогу профессионалам.
– Что еще нужно человеку, кроме “походки”, таланта и знаний, чтобы стать настоящим режиссером, может быть, даже художественным руководителем театра?
– К художественному руководству я не стремился. Если бы не умер Олег Николаевич Ефремов (царство ему небесное), я, может быть, никогда и не согласился на это предложение. Ведь и при нем меня приглашали в другие театры, даже в другие страны. Но вот год назад я сказал себе: “Давай попробуем!”
– Мне интересно: вот, например, работают два одинаково талантливых режиссера, но одному сопутствует успех и признание, а второй копается двадцать лет в подвале. Это Судьба?
– Тот, кто сидит в подвале и точит свой камень, рано или поздно его выточит. Рано или поздно мы о нем узнаем и захотим посмотреть этот камушек. Но это при условии, если у точильщика есть талант и художественный смысл того, что он делает. И если он со своим резцом пробивается вверх. Но можно ведь точить этот камень всю жизнь и наслаждаться самим собой. Тогда это скоротечно.
– Вы однажды, продолжая точить свой камень, оказались в компании суперзвезд во МХАТе, когда ставили гоголевскую “Женитьбу”. Как это было?
– Всяко было... Было даже так, что я начинал писать заявление Ефремову и отказывался от работы. Свести на репетиции звезд – это что-то равное рекорду из Книги Гиннесса. Конечно, это планеты. А если их парад происходит в одном небольшом репетиционном зале, да еще если учесть, что до этого они давно не виделись и соскучились, то какой тут может быть Гоголь! Но боязни у меня не было. Просто я понял, что актер – это целая планета.
– “Женитьба” – одно из немногих ваших обращений к русской классике. Не собираетесь ли поставить что-нибудь в Пушкинском театре?
– Я очень этого хочу, но это дело опасное. Как только я поставлю Чехова, Достоевского или Толстого, на Тверском бульваре сразу выстроятся автобусы со школьниками. Я этого боюсь. Хотя, конечно, сегодняшний школьник – будущий театрал. Но было очень жаль, когда на спектаклях “Дядя Ваня” или “Горе от ума” во МХАТе, поставленных по взрослым законам, зал заполнялся детьми, реагирующими на происходящее свистом и рогатками. Но мы все равно рискнем.
– Вы производите впечатление человека интеллигентного и даже ранимого. Как эти качества сочетаются с необходимостью быть жестким руководителем?
– Спектакли – это ведь тоже маленькие театры... Ну, наверное, есть что-то, что позволяет влиять на людей, сплачивать, создавать компанию. Для меня очень важно, чтобы вокруг были равновеликие по таланту люди и чтобы была атмосфера... Как сказал Бернард Шоу о Шекспире и Пушкине: “Они владеют божественным легкомыслием”. Я очень люблю, когда это божественное легкомыслие возникает в совместном творчестве. Тогда может быть высечена искра в будущее.
– Как принята ваша программа в театре?
– Как говорится, в чужую душу не заглянешь. Было бы странно, если бы все строем, одинаково положительно реагировали на мои предложения. Но я не чувствую отрицательной энергии. Наверное, это оттого, что я не лукавлю и говорю все как есть. Моя программа проста. Поскольку планы на основной сцене были сверстаны еще до меня и запланированные спектакли должны были выйти, я взялся за филиал в Сытинском переулке. Это было принципиально для меня. Поэтому я набросился на филиал и выпустил “Академию смеха”. Здесь же вышла “Антигона” Владимира Агеева.
– Приглашение звезд на “Академию смеха” – это в какой-то мере пиаровский ход?
– К этим артистам я подходил не с пиаровской точки зрения. Андрей Панин – это мой артист. Я говорю об этом смело, потому что “Академия” – это наш четвертый совместный спектакль. А к Николаю Фоменко я присматривался давно и чувствовал, что за его телевизионным имиджем скрывается тонкая натура. И не ошибся. И сегодня осмелюсь сказать, что он тоже мой артист. Мы думаем о дальнейшей работе. На одну работу приглашен Александр Феклистов. Но этот шаг, так же как в случае с Паниным и Фоменко, не носит антрепризного характера. Это делается с учетом дальнейшего сотрудничества.
– Продолжим о Сытинском переулке...
– Я надеюсь, что эта площадка станет полигоном для театральных экспериментов. Есть интересные и совершенно сумасшедшие предложения. Но это не значит, что там будет полигон только для молодых. Считаю, что московские театралы постепенно узнают о нашем филиале. Теперь надо, чтобы этот снежный ком докатился и до большой сцены. Катиться недолго, всего метров триста...
– Как вы оцениваете труппу своего нового театра?
– У нас есть очень сильная группа актеров, работы с которыми я жду. Перечислить всех, к сожалению, невозможно. И на них у меня есть серьезные планы.
– Вы по-прежнему верите в идею театра-дома?
– Да, вот такой я идеалист. Хотя не без доли скепсиса. Необязательно, чтобы тот или иной артист играл сегодня в спектакле. Важно ощущение того, что мы вместе. И в следующий раз наша работа состоится. Предпосылки к созданию команды, к строительству дома есть. Нет придуманной работниками пера мифологемы о проклятых стенах. Это бред!
– Вы до сих пор считаете, что театр – это сердечное дело?
– Меня беспокоит большой дефицит спектаклей, трогающих душу. Сейчас все пытаются смешить, небезосновательно полагая, что этим привлекут зрителя. Люди боятся делать такое, что вызывало бы у зрителей слезы. Я тоскую по такому искусству, потому что сам сентиментальный человек. И сколько бы ни смотрел фильм “Отец солдата”, реву как белуга.
– Закончу тем, с чего начал. Есть ли вероятность того, что на сцене появится актер Роман Козак?
– Прийти в театр, где сорок семь ждущих работы и надеющихся на тебя артистов, да еще пару-тройку привести с собой и вдруг самому выйти на сцену! Это просто неприлично. Не скрою, хочется. Но дай Бог, расправим крылья, тогда, может быть, удастся покуражиться и самому.
– А как обстоит дело со Студией “Человек”?
– “Эмигрантов” мы решили законсервировать по предложению Феклистова. Он прав. Очень трудно раз в полгода репетировать, поднимая такой воз текста. А “Чинзано”, дай Бог, сыграем по желанию трудящихся. Это не исключено.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"