ЗАРУБЕЖНЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР
ВЫПУСК 2.  ЦЕННОСТИ И ОЦЕНКА

Маргерит Гензбиттель – известный во Франции педагог, директор крупного лицея в центре Парижа.
Она на практике реализует и развивает идеи знаменитого психоаналитика Франсуазы Дольто.
Маргерит Гензбиттель не претендует на широкие обобщения – она ограничивается наблюдением за своими учениками, описанием частных случаев. Но в этих ее частных заметках практикующий учитель найдет немало материала для самых обобщенных выводов. Перед вами одна глава из книги Маргерит, которую в школе уже много лет называют просто: «Мадам Директор».

На стороне ученика

Знак неповторимости

Миссия взрослых
У меня на родине выращивают превосходную морковь, которую называют «стернистая» – от слова стерня, солома, оставшаяся на жнивье. Эту морковь сажают на поле ржи, где она обогащается полезными минеральными солями. После жатвы крестьяне, стоя коленями на острых стеблях, прореживают ростки. Искусство состоит в том, чтобы выдернуть ни много, ни мало ростков – ровно столько, чтобы растение дышало и обогащалось, но земля при этом не пропадала впустую. В этом суть воспитания. Миссия взрослых – быть рядом с растением, укреплять его, но не душить и не бросать в одиночестве. Это медленно, это дорого, это кропотливый труд. Но это лучше всего.

Колбаса кружочками
Ученики играют различные роли дома, в компании, в классе. Школа влияет на семейную сферу и наоборот, но взаимосвязь между этими сторонами жизни ребенка начинаешь изучать только по необходимости. С чего, например, начинается маргинальность? Подросток, который в лицее считается безнадежно нормальным, в семье слывет трудным. Другой отлично вписывается в семью, а нам доставляет массу хлопот.
Тот, кто согласился жить вместе с подростками – а «жить» – значит не только комментировать Шекспира, – тот в конце концов начинает выслушивать от учеников полупризнания, улавливать мельчайшие сигналы, позволяющие нам оценить разрыв между реальной жизнью этого подростка, его существованием во всей полноте и тем образом, который мы составили для себя, глядя на ребенка сквозь призму школьного образования.
Вот примеры «деталей», на которых сотрудники лицея, как правило, не задерживают внимания: паренек глух на одно ухо; подросток из кокетства скрывает свою близорукость, отчего его считают дурачком, а он просто не видит, что написано на доске.
Взрослые не желают видеть подростка в целом. Они его нарезают кружочками, как колбасу. Так, медицинские карты считаются закрытой информацией, и ознакомиться с ними может только медицинский персонал школы. Педагоги лишены ключевой информации, без которой любые педагогические ухищрения обречены на провал. И только если кризис разразится, мы начинаем – с опозданием, с огромным опозданием – склеивать воедино разлетевшиеся осколки.
Когда я была директором школы в Невере, инспектриса озадачила меня вопросом: «Сколько неженатых отцов среди ваших учащихся?» Не так просто выявить даже незамужних матерей (для этого надо как минимум, чтобы их беременность была видна невооруженным глазом во время учебного года), а уж отцов... Мы имеем дело с учениками – «литераторами», «естественниками», «германистами», «латинистами». Но мы не знаем, есть ли среди них отцы и матери, имеются ли среди них люди, страдающие бессонницей, фобиями и т.д.
Вот почему я считаю, что серьезный воспитатель должен стать коллекционером трудностей и помех, возникающих у воспитанников. Под этим никоим образом не подразумевается склонность к подглядыванию или нескромность. Я только хочу сказать, что важно обращать внимание даже на самые легкие и эпизодические признаки возможных конфликтов и торможений.

Физические недостатки
Некоторые подростки страдают косоглазием – правда, такие случаи попадаются все реже и реже благодаря коррекции. Для этих ребят косоглазие – ужасная проблема: друзья над ними смеются, говорят, что это помогает им списывать. Это ужасно, но, к счастью, легко поправимо. Однако никакой физический дефект не бывает безобидным. Слава Богу, большинство детей избавляются от своих дефектов или приспосабливаются к ним. Но когда я утверждаю, что физические дефекты не бывают безобидными, я хочу сказать, что любой из таких детей достоин внимания. Послушайте рассказы взрослых, у которых рыжие волосы. Каких только кличек им не давали в детстве! Подумайте, что значит, особенно для мальчика, быть маленького роста или для девочки быть слишком высокой. У меня был один ученик-великан, о котором его миниатюрная учительница естествознания утверждала, что он смотрит на нее сверху вниз. А он оправдывался: «Да как еще я могу на нее смотреть, если она доходит мне до плеча!»
Учителя с трудом переносят, когда чей-то рост нарушает всеобщее единообразие, и совершают грубейшие промахи: «Вот вы такой высокий, напишите сегодняшнее число на доске...», «Станьте на стул, мой дорогой, вам будет удобнее чертить...» Это делается без злого умысла. Это лишь показывает, до чего трудно преподавателям смириться с мыслью, что у учеников тоже есть тело.
Вот почему я называю физическим недостатком то, что, в сущности, является лишь весьма распространенным свойством. Если бы школа не была так привержена норме, это слово звучало бы здесь неуместно.
Но главное, в школе больше, чем где бы то ни было, мучительно быть толстым. Когда пухленькая и кругленькая девочка после каникул возвращается к нам на грани анорексии, в этом нет ничего смешного: она совершила безумное усилие не только для того, чтобы соответствовать нормам, навязываемым рекламой, но и для того, чтобы подчиниться убогой норме учебного заведения. Школьный врач объясняет вам, что это болезнь. Все над вами хихикают. А класс выражает вам столь тяжеловесное сочувствие, проявляет столь явную снисходительность, что «лекарство» еще усугубляет «болезнь». Добрые чувства могут нанести такой же урон, как и злобные шутки. Тут был бы нужен постоянный присмотр за соучениками толстой девочки, а не неуклюжие благодеяния, тайная цель которых сводится к тому, чтобы облегчить больную совесть, индивидуальную и коллективную.
Девочки гораздо больше мальчиков склонны наказывать сами себя. Они не ждут от группы извинений, для них невыносимо чувствовать себя не такими, как все. Они проделывают с собой все, что только могут, мучают себя голодом, диетами.

Высокий рост помогает учить глаголы
Когда маленькие догоняют больших, атмосфера разряжается, морщины на душе разглаживаются. Я обожаю первый день после каникул. Оказывается, бывшие малыши так выросли, что сравнялись со старшими: от радости они прямо себя не помнят. Передо мной возникает лицо мальчика по фамилии Обер. Пока он был маленьким, он доставлял нам кучу неприятностей – взрывал петарды, устраивал казарменные розыгрыши. А потом подрос за лето на семь сантиметров, стал больше похож на остальных, забросил и петарды, и розыгрыши, начал интересоваться девочками и в выпускном классе уже не доставлял нам никаких хлопот. Теперь это был взрослый человек, другой человек. Просто надо было потерпеть, пока он выцарапает себе эти семь сантиметров. Я бы сказала, что эти сантиметры мы добыли вместе, заслужили их в поте лица.
В тот день, когда все согласятся, что контроль за физическими недостатками не менее важен, чем контроль за употреблением неправильных глаголов, все мы вздохнем с облегчением. Во-первых, потому что намного легче станет учить те же глаголы. А во-вторых, потому что меньше станет урон от физических недостатков.
В сущности, подростков легко ранят слова, но одновременно они ущербны по отношению к языку, и этот последний фактор, возможно, является одним из самых глубинных источников взаимного непонимания между школой и отрочеством. Подростковая бедность языка умышленна и в то же время вынужденна: здесь и отказ сообщить о своем страдании, и невозможность облечь его в слова. «Я больше не могу» или «Мне тошно» – вот крайние формулировки, к которым прибегает подросток в полном расстройстве и смятении чувств. Он выражает себя с помощью лозунгов, модных стереотипов, неопределенных, эфемерных, похожих на камуфляжные костюмы, купленные в магазине готового платья: «Не в кайф», «Завожусь», «Стрёмно», «Не мой день»...

Без суеты и без смеха
Я стараюсь не суетиться. Первым делом пытаюсь завязать беседу, обходя скользкие места. По мере приобретения опыта я научилась воздерживаться от юмора и чаще демонстрировать уважение к собеседнику. Между пятнадцатью и двадцатью годами они если и ценят юмор в этой области, то в весьма умеренных дозах. Мириться со своим физическим недостатком – это и так нелегкое испытание. Смотреть на свой дефект с некоторой долей отстраненности – такая задача мало кому по силам.
Я пробую рассказать им аналогичную историю, имевшую хороший конец, вспоминаю о чьем-то внутреннем конфликте, который благополучно разрешился. Я привожу известные мне случаи. Я охотно описываю неприятные ощущения, но в восприятии другого человека. Я говорю: «Сегодня вы еще не вписываетесь в классические параметры ученика выпускного класса, это вам несколько мешает, но через подобное проходили и другие. Впишем это в колонку «Потери и приобретения». Не столь важно, к какому именно иносказанию я прибегну, поведу ли беседу напрямую или обиняками, – главное, чтобы этот вопрос не остался в сфере умолчания. Точно так же я не упускаю случая отметить, что намечается улучшение – не важно, сыграла ли благотворную роль школа или просто прошло время. Теперь я говорю: «О, вы прибавили три сантиметра за каникулы! Полагаю, это далось вам нелегко, зато вы теперь прекрасно выглядите!»
Я всегда стараюсь как можно сердечнее откликаться на такие улучшения, чаще всего с глазу на глаз, потому что не все взрослые одобрят такую реакцию, да и сам подросток еще чувствует себя неловко, и ему не очень-то хочется, чтобы его торжественно поздравляли целым коллективом с излечением. Ведь ему и так было немного не по себе, не правда ли, когда он показался в школе в этом обновленном виде – обновленные тело, мышцы, кости, кожа... Удовлетворение, которое испытывает подросток, амбивалентно: он и доволен, и вместе с тем считает, что это произошло слишком медленно и мучительно, что его крестный путь затянулся, и в малейшей шутке он готов усмотреть ироническое отношение к себе. И то, что я директор и немолода, дает мне серьезное преимущество. Я могу успешно балансировать между аргументом: «Я уже видела это раньше» и необходимым дополнением к нему: «Но я видела это раньше только потому, что я работаю много лет, а вы-то в своем роде единственный». Тут нужно и то и другое. Нужно сказать то, что нужно, но не сказать лишнего. Нужно спорить, но не насмехаться.
Я стараюсь поощрять так называемые проекты воспитательной работы, например, театральные кружки, которые позволяют людям, чувствующим себя в жизни чуть-чуть неуютно, найти место, где бы они могли выплеснуть то, что их стесняет, приобрести почти профессиональную технику владения жестом и голосом, овладеть искусством переодевания, короче, научиться влезать в чужую шкуру и тем самым облегчить себе жизнь. Сценическая работа, психодрама – чрезвычайно действенное средство, если ею руководит добросовестный специалист, а не пожарный-пироман, который разводит огонь, а потом кричит: «Горим!», поскольку сам не в состоянии с ним справиться.
К той же категории относится деятельность учителей физкультуры, направленная на то, чтобы развивать коллективные виды спорта, курсы танца, – все это действенная терапия и больше чем терапия: это самая суть того, чем должна быть школа, то есть глобальная забота о подростке, когда ему предлагается широчайшая палитра способов самовыражения и орудий успеха.
Я очень об этом забочусь точно так же, как забочусь у себя в лицее об исправном состоянии огнетушителей (чем внимательней относишься к огнетушителям, тем лучше они срабатывают в нужный момент и тем реже приходится потом вздыхать: «опоздали», «как жаль», «знать бы заранее», «надо было проверить» и т.д.).
В группе взрослых я безжалостно даю отпор бестактностям или злым выпадам вроде: «Такой-то, с его мерзкой рожей...» Я очень резко это пресекаю – систематически, беспощадно и сурово.

Между жизнью и...
Мне придется сказать и о более «тяжелых» проблемах, о драмах, которые серьезнее, чем простой физический недостаток. Пример тому – суицид. Для того чтобы избавиться от таких проблем, мало просто сказать о них вслух. Ни одна психотерапевтическая группа в мире не смеет подступаться к ним без страха, и даже психиатр, читая некоторые личные дела, содрогается, как маленький мальчик. Но есть что-то вроде смягченной и даже забавной (под конец) версии этих ужасных эпизодов, которую я поместила бы все же в категорию «легких», для завершения картины. Например, попытки самоубийства, заранее обреченные на провал, при которых горе-самоубийца, одной ногой стоящий в могиле, на поверку оказывается настолько живым, что остается главным действующим лицом трагедии.
Ситуация на вид впечатляющая. В сущности, она представляет собой живописное дурачество. Бывают ученики, которые, «переживая депрессию» или садясь на диету, окружают это чуть ли не рекламной шумихой: «Просим всех присутствующих принять во внимание, что, начиная с этого дня...» Вдруг какая-нибудь девица объявляет во всеуслышание: «Я устаю, потому что я худею». Процесс контролируется медициной, похудание ведут, как войну: за каждой победой следует немедленное коммюнике. С бюллетенем о состоянии здоровья может постоянно ознакомиться каждый желающий. Иногда приходится ненадолго лечь в больницу (чтобы вновь научиться есть). Но я думаю, что такая шумиха, такое явное желание остаться предметом разговоров обнадеживают: чем больше об этом говорят, тем меньше непоправимых неприятностей может произойти.
Бывает, что сходным образом совершаются и так называемые легкие самоубийства (от этого в любом случае не следует отмахиваться: опасность несчастного случая остается, но событие окрашено не столько в черные, сколько в розовые тона). Девочка легонько оцарапывает себе запястье, в кабинете медсестры ее окружают заботой и вниманием, и потом она делает вывод: «Если бы я знала, что у меня такие хорошие учителя, я бы ни за что не стала кончать с собой! А у вас, мадам, есть дети?..» Или мальчик глотает три пакетика снотворного, трубит общий сбор, скликает на подмогу всех, способных носить оружие, и в качестве матерого суицидника устраивает пресс-конференцию: делится опытом, рассказывает по порядку, как было дело, проверяет, правильно ли мы его поняли, и обещает, что больше не будет умирать, поскольку все его любят.
Иногда трудно провести черту между розовым и черным, между легким и тяжелым случаем. Что думать о девочке, которая прыгнула в Сену, но сперва убедилась, что на набережных полно народу и ей быстро придут на помощь? А потом, оправившись от этой «неудачи», она вливает в себя целый коктейль барбитуратов, заботливо выставив напоказ упаковки из-под лекарств, чтобы врач не потерял не минуты. Что это – безобидная проделка или трагедия? А что сказать о другой девочке, которая пыталась повеситься – ее спасли, но здоровье себе она испортила, ее лечили от легочных нарушений, а впоследствии, когда уже казалось, что девочка выправляется, повесилась ее мать!
Не столь важно, трагический или комический элемент преобладает в подобных ситуациях: никогда нельзя знать заранее, легкий это случай или самый что ни на есть тяжелый. Я склоняюсь к мысли, что даже в тех случаях, когда факты буквально бросаются в глаза (а может быть, именно потому, что они с такой убедительностью бросаются в глаза), мы имеем дело далеко не с самым худшим, поскольку прослеживается возможность установить контакт. Если мальчик или девочка рыдают на крыше: «Я хочу умереть, сейчас я прыгну вниз!», если кто-то предпринимает неудачные попытки свести счеты с жизнью, чтобы затем как можно яснее объяснить, что их на это подвигло, – то эти подростки, конечно, хрупки и подвергаются опасности, но опасность все же не столь велика, как кажется.

Толпа добрых фей
Я с недоверием отношусь к «милосердию», которое призвано искупить дурной прием, оказанный подростку с физическим изъяном, опасаюсь тех комментариев и мнений, которые могут прозвучать в ответ на слишком откровенное сообщение о попытке самоубийства. Когда все преисполнены доброй воли, это трогательно, но двусмысленно, а иногда и гнусно. Ни с того ни с сего группа взрослых набрасывается на подростка, пытается чуть ли не с помощью скальпеля проанализировать его случай, и подросток, который уже начал было справляться со своим страхом, погружается в него снова. Толпа добрых фей навалилась и раздавила дитя в колыбели.
В таких обстоятельствах следует взять за правило сдержанность, потому что школьный коллектив в его нынешнем виде не предназначен и не приучен к заботливости. Коллективная нежность в школе – это нечто неожиданное и противоестественное: тот, на кого она обращена, в два счета в ней утонет. Учителя – прекрасные люди, но в этой области несколько неразвитые. Если они поддаются внезапно нахлынувшим чувствам, то уж не знают меры. Они окружают объект своего внимания такой плотной стеной защиты, что в пору задохнуться и умереть. Это все равно что накладывать жгут человеку, перерезавшему себе горло. Если за кого-то все время боятся и окружают его любовью, то для него это почти так же пагубно, как равнодушие. Если ежедневно справляться у суицидника о его самочувствии, это может подтолкнуть его к новому суициду.
Вот идеальный пример. Учитель узнает, что ученик перенес серьезные трудности или оказался жертвой нешуточного несчастного случая, и начинает слегка завышать ему отметки, чтобы его поддержать. Это типичный случай игры, замешенной на лжи, которую подросток не примет. Он заслужил 3 балла и понимает это, но ставят ему 5, просто за красивые глаза, за то, что он пытался покончить с собой. Он тут же начинает сходить с ума от тревоги, чувствуя, что теряет ориентиры. Убеждает себя в том, что на самом деле заслужил не 3, а 2, и вновь затевает опасные игры со смертью. Вот к какому выводу я пришла: если мы вовремя не идентифицируем «легкие» несчастные случаи и не излечим их последствия, то мы вынудим подростков задержаться в опасной промежуточной зоне, где их будущее колеблется между подчеркнутой экстравагантностью и более мрачными перспективами. На этой стадии следует идти вперед и говорить с ними очень осторожно.
Сдержанная и умелая медсестра, которая уважает профессиональную тайну, но обладает достаточным здравым смыслом, чтобы частично поделиться информацией в случае необходимости, и участвует в неформальных обсуждениях, – это сокровище для любой школы, она спасает нас от многих бед. Зато старая дева, которой всюду мерещатся беременности и соответственно аборты, для которой лицей – это сексуальный ад или шайка наркоманов, способна развалить всю работу.

Невидимая часть айсберга
В школьном мире всегда соседствуют красноречие и ложь. Ученики подробно разглагольствуют с нами о воображаемых несчастьях и умалчивают о других, вполне реальных. Дело не в том, чтобы изводить их надзором, а в том, чтобы интересоваться их собственной правдой, которая выражается полутонами, но подчас требует мгновенного вмешательства.
Ручаюсь, что главная часть айсберга, та, которая представляется мне наиболее увлекательной, остается невидимой и непроницаемой. Лица подростков куда более двусмысленны, чем детские лица. Сколько из них оказались жертвами сексуальной агрессии? Сколько скрывают, что их отец – безработный (причем отец и сам долго скрывал это от семьи)? Сколько из них до последнего пытаются скрыть алкоголизм матери? Предпочтительнее было бы, разумеется, чтобы наши ученики были все сплошь «tabula rasa», доступными для «чистого» обучения. Но так не бывает, на самом деле так не бывает. Я думаю, что все эти переходы от света к тени подчиняются только той высшей инстанции, от которой зависит вечное спасение человеческой души, что всю совокупность жизни наших учеников объемлет другая, более мудрая власть, чем наша, и что последнее слово будет за Провидением...
А я пока блуждаю в тумане. Что такое маленький физический недостаток, маленький несчастный случай? То, чем он кажется, и ничего больше? Камуфляж более «тяжелого» случая? Симптом грядущего испытания? Разменная монета в отношениях между школьным коллективом и подростком? Спекуляция на человеческой наивности? Железобетонное алиби (я не работаю, потому что у меня проблемы...)? Я прорубаю себе дорогу тесаком в джунглях, которые полны ловушек. Вульгаризация психологии и психоанализа позволяет подросткам употреблять почти профессиональную лексику, выставлять напоказ свои комплексы. Распространение фрейдистского и системного подхода поощряет в среде молодежи всевозможные жульничества, помогает им неопровержимо доказывать, что в их трудностях виновато исключительно учебное заведение. А это кажется мне не менее сомнительным, чем утверждение о том, что школа выше всякой критики.

Мы никогда не знаем наверняка
Если бы нужно было суммировать все вышесказанное, я бы сказала, что стараюсь все больше и больше приглядывать и все меньше и меньше подглядывать.
Помню разговор с одной девочкой по фамилии Прюн, который произвел на меня большое впечатление. Она просила, чтобы ее перевели на отделение, которое, как нам казалось, превосходило ее возможности. «В любом случае, – объяснила она мне, – вы никогда не узнаете, кто был прав – вы или я. Я существую только в одном экземпляре. Вам была бы нужна вторая Прюн, и вот если бы каждая из нас проделала свой опыт – только тогда вам удалось бы точно выяснить, кто из нас был прав».
Тут мне возразить нечего. В этом она права: мы никогда не знаем наверняка…