КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
“Зло часто побеждает.
Но это еще ничего не значит...”
Банально, но факт: театральный
режиссер – профессия штучная. И людей, имеющих
право сказать, что они создали свой Театр, на
планете по большому счету, наверное, человек
десять–двенадцать. Среди них – уникальный
грузинский режиссер Роберт Стуруа. Вот уж чье
искусство, емкое, мудрое, ироничное, гротескное,
загадочное и трагичное, не спутаешь ни с чьим
другим. Стуруа много работает и в Москве:
последние его спектакли “Гамлет” и “Синьор
Тодеро-хозяин” в “Сатириконе”, “Шейлок” в
театре “Et cetera” привлекли к себе пристальное и
заинтересованное внимание. Но в жизни этот
добродушный круглолицый остроумный человек,
обладающий потрясающей красоты басом, вовсе не
похож на знаменитого режиссера.
Он становится своим в доску уже через пять минут
после знакомства.
Наша встреча состоялась сразу после
триумфальных гастролей в Москве Тбилисского
театра им. Ш.Руставели, в котором батоно Робико
служит уже сорок лет.
– Как вы сами оцениваете
прошедшие гастроли?
– Я чувствую, что они прошли хорошо, но мне все
время хочется, чтобы моя догадка подтверждалась
взглядами, рассказами других людей. Ведь
невозможно объективно определить, действительно
ли нравится людям то, что ты делаешь.
Профессионалы могут тебя обманывать: хвалят, а на
самом деле не очень довольны. Другие
несправедливо ругают, может быть, из зависти.
Определить можно только по зрителю, который,
надеюсь, искренне аплодирует после спектакля.
– Один известный режиссер недавно сказал
мне: “Вот поставил я спектакль, меня критики
клюют. А Стуруа привез не очень удачного
“Гамлета”, но его не тронут!” Вы не боитесь
оказаться в зоне “вне критики”?
– Я никогда не был в такой зоне. Достаточно
вспомнить некоторые статьи после выхода
“Шейлока”, “Гамлета”, “Тодеро” и даже
“Двенадцатой ночи”. Это достаточно жуткие
статьи. В них не столько критический разбор
спектаклей, сколько настоящие оскорбления.
Требовать ответа от их авторов мне не позволяет
воспитание. Иногда рецензентов заносит в такие
дебри, куда они не должны заходить, разбирая
произведение искусства. Один “критик”,
например, с издевкой писал о нашей встрече с
Костей Райкиным в Италии, когда нам обоим пришла
мысль о “Тодеро”. Автор даже название города
исказил, написал “Флорэнция”, подчеркивая тем
самым, наверное, наш снобизм. Это и смешно, и
грустно. Так что режиссер, который беседовал с
вами, не прав. Меня достаточно сильно ругают. И
сейчас после гастролей будут ругать, я думаю.
– Не будем о грустном и вспомним историю,
тем более что есть повод: сорок лет назад вы
вступили на театральную стезю, пришли в театр
Руставели. Ваш выбор был осознанным или
спонтанным?
– Я не хотел быть театральным режиссером. Меня
больше привлекало кино. Но случилось так, что я
окончил школу на год раньше всех и родители,
считая, что я еще маленький, не отпустили меня в
Москву во ВГИК. Посоветовали поступать в
театральный на режиссерский факультет. И с тех
пор театр приковал меня к себе. Правда, до сих пор
каждый раз, когда пишу киносценарии, надеюсь, что
когда-нибудь сниму фильм. Кино остается для меня
одним из высоких жанров искусства.
– Ваш отец был известным художником.
Повлияла ли семья на формирование вашего
эстетического мировоззрения?
– Мои родители воспитали меня очень
демократично. Они не нажимали на меня, не
подавляли волю. Я ведь считался талантливым
математиком и даже на всесоюзной олимпиаде занял
второе место. Друзья считали, что я стану физиком.
Но родители никогда не говорили мне: брось
искусство, иди в науку. Поскольку отец был
художником, а это значит, что в семье царила
богемная атмосфера, и у меня была свобода выбора.
А если кто и повлиял, то это художница Елена
Ахвеледиани, которая была близким другом
Святослава Рихтера и Нины Дорлиак. С сыном
последней – Митей – мы учились в одном классе,
где под руководством Е.Д.Ахвеледиани играли в
спектакле “Ревизор”: я – Городничего, Митя –
Хлестакова. Тогда, наверное, я и заразился
театром. Но был настроен скорее на актерство.
Повлиял на меня и двоюродный брат, который
нарисовал несколько комиксов на тему какого-то
фильма. И это меня очень задело: сам факт создания
из небытия какого-то произведения. Это мне
показалось чудом. Сейчас, когда ты уже не молод,
ты ищешь какие-то причины того, почему стал
режиссером… Вполне возможно, что тогда эти
причины были смешными.
– Вы заговорили о своем актерстве, и я не
могу не вспомнить рассказы тех, кто с вами
работает. Они в один голос говорят, что вы
великолепный актер. Во всяком случае, ваши
режиссерские показы стали легендой. Да и голос у
вас уникальный – настоящий бас-профундо. Увидим
ли мы когда-нибудь актера Роберта Стуруа на
сцене?
– То, что я не могу стать актером, я узнал, глядя
на себя в зеркало. (Смеется.) А по поводу голоса я
тоже не обольщаюсь. Когда слушаю себя в записи, то
краснею и потею от стыда. Показы, которые я
позволяю себе на репетициях, рассчитаны именно
на то мгновение. Сыграть роль – это особое
призвание. А что касается работы с артистами, то
она всегда складывается по-разному. Но я не могу
на них кричать, не могу быть жестоким, не могу
совершать поступки, на которые по всем законам
жизни имеет право режиссер. Ну, например,
выругать, выгнать, снять с роли…
– Опять вспомню рассказы близких (и не
очень близких) вам людей. Говорят, что
вы энциклопедически образованы. Учение давалось
вам легко?
– Знаете, я, как все режиссеры, немного
авантюрист. Я создаю о себе впечатление очень
образованного человека. (Смеется.) Если актеры
верят режиссеру и следуют за ним, то они должны
быть уверены, что он знает больше них. И мне
иногда приходится обманывать их: я делаю вид, что
знаю, придумываю какие-то системы. Если не слышал
какого-то слова, говорю, что слышал. Не читал
книжку, но по каким-то отзвукам, рецензиям могу
восстановить ее для себя и обмануть их. Поэтому у
меня есть ощущение, что они скоро поймут, что я не
очень образованный, не очень талантливый и
просто “голый”. И тогда наступит мой конец!
(Обоюдный продолжительный смех.)
– Иного ответа я от вас не ждал. Вы всегда
были ироничны по отношению к себе. Как вы думаете,
сказывается ли на ваших спектаклях то, что в вас
есть талант математика и физика?
– Я очень любил алгебру и тригонометрию.
Наверное, то логическое мышление и стройность,
которые свойственны алгебре, играют свою роль в
построении сложных конструкций пьесы. Но, говоря
это, я не совсем себе верю. Я знаю, что прекрасные
математики никогда не становились режиссерами.
Так что это все догадки.
– Вы сами вспомнили алгебру, и следующий
вопрос просто неминуем. Часто ли вы в своем
творчестве “поверяете алгеброй гармонию”?
– Иногда мне кажется, что это возможно. Но когда
Пушкин писал эти строки, он имел в виду искусство
вообще, а не конкретный предмет – гармонию. Хотя
гармония сама по себе очень “логический”
предмет, где научно изучены законы и логические
ходы. То есть это почти алгебра. Но дело таланта –
превратить эту алгебру в произведение искусства.
Потому что, если идти по законам, это тебя не
взволнует. Когда кто-то разрушает гармонию, тогда
мы понимаем, что этот великий человек нашел новые
законы гармонии. В этом вся прелесть! Все-таки я
думаю, что логическое мышление необходимо всем, а
не только художникам.
– Какие же законы гармонии легли в основу
Театра Роберта Стуруа? У марксизма были, как
известно, “три источника, три составные части”.
А у вас?
– Как и у марксизма, у меня среди “источников”
есть немец – Бертольд Брехт. Хотя многим он
кажется архаичной фигурой, но я считаю, что его
достижения в области режиссуры очень мощные! И
если некоторые иногда называют его плохим
драматургом, то это вовсе не значит, что он плохой
режиссер. Он смог создать теорию, которую
необходимо изучать. Хотя она существовала и
раньше, но была не так “организована”. Например,
она существовала в древнегреческом театре,
чувствовалась и в шекспировской драматургии. Но
никогда раньше она не была так вычленена из
мирового процесса драматургии. Брехт скорее не
открыл, а сформулировал то, что существовало в
природе. И может быть, поэтому он стал “сухим”.
Если у других драматургов это было в небольших
дозах, то он превратил это в серьезную систему. Но
я понял, что он в этом лукавит, немного нас
обманывает. Но это сложный вопрос…
…Второй источник – моя жизнь в Грузии. Я с
горечью отмечаю, что в русской культуре за
семьдесят лет исчезло народное, зрелищное
начало. Против этого карнавального духа боролись
многие: и церковь, и советская власть. Был
уничтожен цвет режиссуры, всех не перечислишь…
Остался театр одного направления – бытовой. И
ладно, если бы это был театр Островского. Все-таки
он носитель очень большой театральной поэзии. Но
все превратилось в какой-то заниженный быт.
Грузии в этом смысле повезло. Может быть, потому,
что сам грузин живет в несколько приподнятой
театральной среде. Ему скучно, если в жизни нет
чего-то интересного. Допустим, застолья, которое
отличается большим накалом страстей, чем у
других народов.
Я написал в одной книжке, что грузины в отличие от
других наций острее чувствуют, что они должны
умереть. Все знают о смерти, но грузины не
скрывают от себя, что они смертны. Поэтому они
стараются прожить короткий отрезок, данный
Богом, насыщенно. Они стремятся получить от
любого момента бытия максимум. И когда я смотрю
на наших актрис, мне кажется, что они играют так,
как будто завтра уже не только не смогут это
делать, но и не будут существовать вообще. Так что
вот эти качества: и народного театра, и
театрализованности грузинской жизни,
проявляющейся и в горе, и в радостях, – это второй
источник. Или корень…
И третий – это система Станиславского, которую
смог потрясающе воспринять и превратить в такую
нужную для режиссеров стройную систему ремесла
Георгий Александрович Товстоногов. Он читал нам
лекции в институте и был педагогом моего
педагога – выдающегося грузинского режиссера
Михаила Туманишвили. Последний мне очень хорошо
преподал школу Товстоногова. Эти три начала и
повлияли на меня в основном. Ну и, конечно,
мировой театр, русские артисты…
– Вы говорили о специфике грузинской
ментальности. Мне приходилось бывать в вашей
стране, и я увидел, что одна из главных черт
грузина – созерцательность и несуетливость. Как
эти качества проявляются в вашем искусстве?
– Созерцательность и несуетливость – это одна
из сторон осознания своей смертности. Ты
спокойно ожидаешь ее. Это тоже возможно. В этом
есть своеобразный буддизм, состояние медитации,
когда ты отрываешься от реальности и быта. К
сожалению, сейчас в Грузии дело обстоит не совсем
так. Людям очень тяжело, они измучены поиском
возможностей содержания семей и самих себя…
Думаю, что они уже свыклись с этим и готовы к тому,
что это будет продолжаться долго. Поэтому они
продолжают веселиться.
– Наверное, для грузин такое положение
ощущается особенно остро. В крови – широта и
гостеприимство, а в реальной жизни – нищета…
– Да, это большая проблема. Вот недавно в Тбилиси
состоялся небольшой фестиваль моих московских
спектаклей. Нашим молодым актерам было просто
стыдно показываться на глаза москвичам. Раньше
они всегда приглашали гостей: друзей, девушек в
рестораны, а теперь с их зарплатой это
невозможно. На нее и одному не прокормиться.
Поэтому они грустно сидели по углам… У нас ведь
актерам и подработать негде.
Вместе со мной заканчивали институт очень много
народу. Половина из них сейчас вне театра. Но
странно, что, несмотря на такое положение, в
театральный институт приходят поступать
огромное число молодых людей. Там до сих пор
самый высокий конкурс. Сейчас там учатся пятьсот
человек. Но если так будет продолжаться и дальше,
им некуда будет идти. Когда началась “новейшая
история” нашей бывшей общей страны, ее развал, я
увидел в глазах молодежи тоску, безнадежность и
немой вопрос: кто сейчас будет ставить спектакли
и кто на них будет ходить?! И понял тогда, что долг
обязывает меня помочь им в этом. И стал ставить
спектакли без средств, без электричества, в
холоде…
– А что происходит с грузинским зрителем,
изменились ли его театральные потребности? Не
звучит ли такое: зачем нам сейчас ваши
шекспировские страсти, расскажите лучше, как нам
дальше жить?
– В ответ я могу вспомнить массу банальностей
типа “искусство необходимо каждому” или “не
хлебом единым”… Но я все же не могу объяснить,
почему зритель стал ходить в наш театр. Сейчас у
нас аншлаги, причем основной зритель – молодой.
Даже, как сейчас говорят, тинейджер. И я, когда
смотрю спектакли из ложи, вижу среди них, как
кочки в поле, седые волосы. Это нас удивляет, и мы
даже начинаем себя уважать. Значит, мы нужны
кому-то! Хотя мы никогда не занимались
постановкой зрелищных спектаклей, не старались
только развлекать зрителей. Наши постановки
никогда не были дорогими, наоборот, всегда
ощущалась бедность. Самый дорогой спектакль у
нас – “Двенадцатая ночь”. Но все костюмы были
изготовлены нашими мастеровыми вручную. Этот
спектакль по московским меркам обошелся просто в
копейки – всего в пятнадцать тысяч долларов…
…Объяснить интерес наших зрителей к театру,
наверное, можно. Но это будет только частицей
правды. У каждого есть своя причина его прихода в
театр. Во-первых, ты видишь, что жизнь
продолжается, и тебя это радует. Стоит на площади
здание, там играют люди – холодные и голодные. Ты
приходишь туда и успокаиваешься, потому что
оттуда говорят какие-то вечные истины. Не
обязательно конкретно о сегодняшнем дне. Они
говорят: так было всегда. Всегда добро
противостояло злу. И зло часто побеждало. Но что
это ничего не значит и в итоге все будет хорошо.
– Наш зритель в Москве это чувствовал.
Была в ваших актерах какая-то пронзительная нота
при всей иронии и гротеске, которые свойственны
вашему театру. Поэтому и аплодировали по
двадцать минут после спектаклей.
– Однако было и такое, что нам не очень-то
аплодировали. Мы знаем, что московскому зрителю
не прикажешь аплодировать. Это ведь нормальные
объективные люди. Тем более сейчас, когда нет
никаких идеологических служб и никого насильно в
театр не затащишь. Я помню, когда мы впервые
приехали на гастроли, наши билеты продавались в
нагрузку к билетам на хоккей. Тогда успех имел
“Кавказский меловой круг”, но мы даже боялись
пускать своих людей на спектакль, потому что не
знали, где эти “хоккейные” билеты. Я считаю, что
сейчас при таком театральном буме иметь успех в
Москве – это счастье. Когда ты приезжаешь из
страны, где не очень хорошо, и особенно в то время,
когда грузинские и русские политики не в очень
хороших отношениях, но видишь, что людям на эти
взаимоотношения наплевать, что они вместе с
тобой и ценят тебя, становится радостно. И всякие
“странные” люди не в силах помешать этой
радости.
– Но наверное, негрузиноязычный зритель
многое теряет, не понимая тонкостей и нюансов
контекста. Я видел, как хохотали грузины в тех
местах спектакля, где смеяться, на мой взгляд, не
было причины.
– Это происходит потому, что мы специально
переводим пьесу как бы заново. Мы, конечно,
сохраняем смысл и стиль тех же шекспировских
текстов. Но все равно есть нюансы, которые сложно
воспринять. Тем более что мы делаем “обратный”
перевод с грузинского на русский и во время
синхронного перевода стараемся создать нашу
версию. Может быть, нам это не всегда хорошо
удается и что-то все же теряется. Надо еще сказать
о том, что когда грузины смотрят спектакль, они
бывают настолько счастливы, что все идет хорошо.
Поэтому они восторгаются и смеются немножечко
больше, чтобы показать рядом сидящим русским: вот
я понимаю, а ты нет! (Смеется.)
– Мне кажется, что на некоторых ваших
спектаклях и перевод не требуется. Вот, например,
“Двенадцатую ночь” можно смотреть, как
пантомиму, настолько она виртуозна по внешнему
рисунку. Можно ли говорить о “театральной
живописи” в вашем творчестве?
– Да, наверное… Театр, “зеркало сцены” – это
рама, куда я должен вписать “картинку”, учитывая
весь опыт мировой живописи и достижения
сегодняшних художников. Поэтому мы с актерами
ищем пластическое решение, и актер тоже
“рисует”, пытаясь изобразить то или иное
состояние. Ведь не все позиции тела способны
максимально выразить именно это состояние, а
только одна. Так что это не только внешние поиски,
но и стремление выразить психологическое
состояние персонажей.
– Репертуар вашего театра, судя по тем
спектаклям, что вы привезли в Москву, достаточно
велик и разнообразен. Что должно зацепить вас в
пьесе, чтобы вы взялись за ее постановку?
– Мне очень сложно ответить на этот вопрос…
Зачастую бывает так, что пьесы, которые не имеют
никакого отношения к проблемам сегодняшнего дня,
вдруг становятся необходимыми зрителю. Вспомним
“Принцессу Турандот”. Она была поставлена в
голодной и холодной Москве. И при этом веселый,
полный карнавального простодушия и одновременно
изыска спектакль. И вдруг такой успех! Хотя мне
порой кажется, что сюжет Гоцци в какой-то степени
напоминал то время: женщина уничтожала тех людей,
которые влюблялись в нее и приходили свататься.
Было в этом что-то, напоминающее революционные
времена…
– И все же почему вы выбираете для своих
постановок ту или иную драматургию?
– Бывает так, что у меня лежит несколько пьес и я
должен выбрать. Все они хороши, все соответствуют
проблемам, которые нас волнуют. А может быть, на
первый взгляд и не соответствуют. Например,
какая-нибудь комедия. Но она актуальна по своей
энергетике. Если там звучит мысль: “Давайте
бросим всю эту суету, все эти проблемы и будем
веселиться!” – то это тоже своеобразный ответ на
сегодняшний день. И я порой ничего выбрать не
могу. Приходится обращаться к жребию: беру
листочки, пишу названия пяти пьес, бросаю в шапку,
трясу минуту и потом достаю. Я знаю, что мне
достанется хорошая пьеса, ведь все пять –
замечательные! Но ставлю то, что попадается.
– А бывает, что какие-то театры вам
заказывают пьесы?
– Бывало в молодости. Я ни от чего не отказывался.
А сейчас такого нет. Но иногда бывает, что кто-то
скажет: вот, хотелось бы эту пьесу… И если она мне
понравится, почему бы не поставить?! Вот,
например, “Синьора Тодеро” предложил Костя
Райкин. Я прочел, и она мне очень понравилась. Я не
такой самодур, чтобы отказываться от хороших
предложений.
– Есть ли у вас любимчики?
– Конечно, есть. Но это слово не очень отражает
суть. Мои любимчики – это талантливые люди.
“Гамлета” в своем театре я поставил именно для
такого актера – Зазы Папуашвили. Вы видели его в
“Двенадцатой ночи” в совершенно
противоположной роли Мальволио. Он
действительно редкий талант. Если мне говорят
про таких любимчиков, я отвечаю: “Если бы ты
сделал хотя бы половину того, что делает он, я бы и
тебя называл так же!”
– А когда вы в третий раз решили ставить
“Гамлета”, то, наверное, специально подложили в
шапку несколько бумажек с этим названием?
– Нет, в данном случае я не бросал бумажки в
шапку. Просто я был уверен, что должен ставить эту
пьесу в моем театре. Если честно признаться, я
думал прежде всего о Зазе. Ведь он стареет, и если
не сейчас, то уже никогда не сыграл бы… У артиста
ведь страшная профессия. Любой деятель
искусства: художник, поэт, писатель – может
создавать все что захочет, а артист ждет, пока ему
дадут роль. Он не волен выбирать себе ни проблему,
ни роль, ни даже определить, кто он есть. Он ждет
человека, у которого есть диплом режиссера и
который благодаря этому имеет право решать
актерскую судьбу. Наступает такое время, когда
этот актер достигает успеха и может выбирать
себе пьесу. Но тогда выясняется, что он может
сыграть только короля Лира...
– А какие главные сложности в
режиссерской профессии?
– У меня есть несколько определений режиссера.
Одно из них таково: это человек, который должен
уметь талантливо выбрать талантливое. Есть люди,
которые на рынке при всем изобилии не могут
выбрать нужное. А другие, наоборот, приносят
хорошие и недорогие продукты и при этом не особо
торгуются. Вот такое качество должно быть одной
из составных частей режиссерской профессии:
уметь отобрать талантливых людей и уметь
послушаться их. Те люди, которые со мной работают:
композитор Гия Канчели, художник Георгий
Алекси-Месхишвили и другие, – не только
предлагают мне идеи. Они меня все время держат в
напряжении. Они мне говорят правду. Потому что
режиссеру необходимо иметь другого
“режиссера”, который может сказать ему в лицо
все. Если бы вы слышали, какую жестокую правду они
мне говорят, вы бы не выдержали. Я им очень
благодарен, хотя в те моменты, когда они нападают
на меня, я готов их уничтожить.
– Но ведь вы не просто режиссер, но еще и
руководитель. Как уживается творчество с
необходимостью быть администратором?
– Сложно! Вот сейчас мне предстоит сократить
штат в театре. Я нахожусь в страшных мучениях.
Надо уволить двадцать шесть человек, а это значит
– выбросить их на улицу. Но в то же время я стою
перед дилеммой: молодые люди, которые начинают
жизнь, должны остаться на улице. Я не решился и
отодвинул сокращение штата на шесть месяцев.
Может быть, я уже начал идеализировать себя,
потому что один известный артист, который на
десять лет старше меня, называет меня Адольфом
Иосифовичем Берией. (Смеется.) Мне хочется
надеяться, что это шутка, но когда слышу за спиной
это имя, мне кажется, что я перестал быть
объективным по отношению к самому себе.
– Вернемся к гастролям. В который раз
поразил ваш “Кавказский меловой круг”. Но за что
вы его три раза снимали с репертуара?
– Нам казалось, что он исчерпал себя, что
прекратилась обратная связь со зрителем.
Казалось, что спектакль игрался лениво и всем
надоел. Но сейчас с этим спектаклем случилась
странная вещь. Он снова стал актуальным. Но не
потому, что вдруг ожил сам по себе, а потому, что
изменилась история. Весь фон, на котором
разворачивается сюжет, стал реальностью для
сегодняшней Грузии. Все эти междоусобные
феодальные войны, беженцы с детьми – это стало
абсолютной реальностью. И зрители, и актеры стали
смотреть на это по-другому. У актеров появились
какие-то другие качества, они почувствовали
драматизм. И зритель тоже призадумался. Ведь мы
ему показали недавнюю историю. То, что героиня
своей любовью может победить насилие,
воспринимается сейчас острее. Это уже не сказка о
добре и зле, а реальность. И герои становятся
реальными носителями добра. Этому спектаклю уже
двадцать семь лет, и он ожил, как Феникс, выскочил
из огня.
– Думаю, что нам не обойтись без
традиционного вопроса о мечтах и планах.
– Есть желание поставить “Бурю” – последнюю
пьесу Шекспира. Надеюсь, что поставлю. Сейчас я
занят другими планами, другими пьесами, но
“Буря”, как заноза, торчит у меня в глазу. Она
меня мучает.
– Вначале вы сказали, что кино для вас –
высокий жанр. Есть ли у вас предпочтения в этой
области и нет ли мысли поработать в этом жанре?
– Я регулярно меняю свои взгляды на кино. Был
период, когда я увлекался авторским кино. Меня
привлекали, например, французы новой волны,
итальянский неореализм, Феллини… Потом я вдруг
решил, что кино уж очень много на себя берет: не
лучше ли прочесть серьезную книгу, чем поскучать
на серьезном фильме? И у меня изменился взгляд на
кино. Я решил, что кино должно быть зрелищным,
развлекательным, на котором можно отдохнуть.
Вестерн, триллер и музыкальная комедия стали для
меня важными жанрами. Иногда я думаю, что такая
мысль возникла оттого, что я сам не стал
кинорежиссером и как бы “занизил” кино. Может
быть, проявился мой комплекс в отношении к моей
несбыточной мечте. Последний сценарий, который я
пишу, будет в жанре триллера, но не исключает
того, что там будут решаться сложные проблемы.
– Мы начали разговор с родителей, а
закончить хочется детьми. Чем занимаются ваши
сыновья, довольны ли вы ими?
– Как все дети этого поколения, они практически
ничем не занимаются. У них нет работы. Один из них
– кинооператор, но кино не снимает. Старший
окончил исторический факультет, одно время хотел
пойти в церковь. Потом увлекся рок-музыкой и стал
ее знатоком. Среди музыкантов его называют
энциклопедией рок-музыки. Сейчас он влюбился до
того сильно, что я завидую ему. И я жду внучку, а то
было потерял надежду, что он женится.
…Мне кажется, что сыновья мои – хорошие люди. Их
неустроенность не приводит к озлоблению, к
закомплексованности. Сейчас многие молодые люди
теряют надежду, впадают в депрессию, поддаются
разным искушениям. Все это понятно, и я никого не
могу осуждать. Но, стучу по дереву, я рад и горд,
что моих сыновей это миновало.
Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|