ЗЕМЛЯ СТРАНСТВИЙ

Видение Азии

Тывинский дневник. Часть первая

I. Глубины

Ветер дня – теплый, ласковый – подхватывает двух жаворонков, которые выпархивают из высокой травы при нашем приближении и оглашают степь и небо трелями, в которых звучит столь несомненная хвала всему живущему, что, в общем, делается ясно: как бы ни называлась сама долина – долиной мертвых или долиной царей, – они отлично прижились здесь и славят все живое и все, что по неведению кажется нам мертвым: дальние горы, камни курганов и желтую сухую траву, в которую до самого горизонта не вкраплено ни капли зеленого. Конец апреля, но здесь, в центре Азии, степи оживают поздно, а первый дождь не ждут раньше, чем месяца через полтора. Степь – желтая и золотая – волнуется вокруг, как море. Море суши, если так позволительно будет сказать, ибо вокруг только эти желтые волны, небо и
камни.
Когда утверждается, что «волны кочевников из глубин Азии», – то это отсюда. Здесь глубина ощутима, как глубина моря, моря суши во всех ее проявлениях, глубина континента, в равной удаленности от берегов Мирового океана. «Центр Азии» – символическая стела, охраняемая двумя китайскими с виду дракончиками величиной с порядочного сторожевого пса, – стоит на набережной в Кызыле, столице Республики Тыва, – пространстве, загадочнее которого, пожалуй, и не найти в пределах нашей Родины.
Когда-то студентом я слова «кочевники из глубин Азии» воспринимал как совершенно общее место и, не давая себе труда представить эпохи их исхода на шкале времени, скорее воображал эти глубины в виде некоей гигантской матки, беспрерывно порождающей племена и так же беспрерывно отсылающей в Европу нашествие за нашествием. Поэтому, получив возможность поездки в Тыву, я загорелся, во-первых, увидеть воочию эти самые «глубины» (а Тыва, которую китайцы называли «каменный мешок», как нельзя лучше походила на образ «великой матки народов»), а во-вторых, путь, по которому вышли из «глубин» на арену истории все так называемые варвары. Все, как легко догадаться, оказалось не так, как я себе воображал: от самого понятия о варварах до представления об их обрушивании на мир цивилизаций. Поезд из Москвы до Абакана идет три дня. Из них более суток за окном на протяжении 24 географических градусов тянутся березовые колки, перелески на границе тайги и степей. Этот мир, который я застал еще заснеженным и только полным талой воды, – настоящий рай для кочевников, и те же скифы или гунны могли блуждать в этом раю сотни лет, если, конечно, их не подталкивала сзади очередная волна собратьев-скотоводов, внезапно стронувшихся с мест привычного кочевья от бескормицы очередного засушливого периода в глубинах континента. Тех, кого в результате подобных катаклизмов зашвырнуло в Китай, на дальний Север, как ненцев и юкагиров, или в еще более глухую Азию, в пустыню Такла-Макан, как уйгуров – бывших властителей не только Тывы, но и всей территории от Саян до Центральной Азии, мы, будучи неисправимыми «евроцентристами», как правило, вообще не принимаем в расчет. В этом есть своя логика. Образ Европы со времен Древней Греции формировался в противопоставлении себя Азии. Лишь однажды Александр Македонский всерьез решил слить Европу и Азию в единое царство, привить европейским обычаям азиатские нравы, перенять персидские одежды и гаремы, пополнить пришельцами пантеон богов Олимпа, перемешать кровь сынов Европы и дочерей Азии, чтобы кровью связать пространство... Александр – полководец запредельности – буквально вышел за пределы Европы; он заблудился в Азии, он был очарован Азией, он заболел ею...
Евразийство – тайная мучительная болезнь зачарованных, мечтающих приладить друг к другу несоединимое, обосновать понятия, которые в принципе не могут быть составлены. Смыслы Азии плохо ладят с логикой Европы. К тому же Азия – это не один какой-то смысл, это великая книга смыслов, в которую вписаны и историческое недеяние северных народов, и великая экология охотников тайги, и кочевничество, и свод философий Китая, и японский дзен, и сверху донизу одухотворенная вселенная шамана, и буддийские сутры, и суры Корана...
Будучи оптимистом, можно предположить, что когда-нибудь все это, переплавившись, сольется в сознании нового человечества. Но не стоит торопить с этим. Не стоит торопиться...

II. «Великий запрет» Чингисхана

Чтобы попасть в Азию, недостаточно доехать до Первоуральска и вовремя вспомнить, что именно здесь, по Уралу, и рассекается символической границей наш двоякодышащий континент. Ничего подобного. Географически Азия залегает то дальше, то ближе (тут, вероятно, более точной межой служит Волга), но главное, что эта граница проходит в сознании. Причем по-разному в сознании каждого из нас, живущих в единственной стране, в которой Европа и Азия не просто формально объединены, но и буквально сошлись в каждом городе, на одной улице, часто – попросту в одной квартире. При таком раскладе нам нужно более чутко ощущать свое «азийство» и не бояться его.
Признаюсь, понадобилась действительно серьезная разборка с сознанием, чтобы как праздник принять 840-летие со дня рождения Чингисхана и объявление его человеком тысячелетия, чему неустанно радуются братские бурятский и тувинский народы. Проще было по-школьному считать родоначальника «Золотого рода» Чингизидов просто жестоким завоевателем, а все хлопоты и чествования по этому поводу – обычной политикой, направленной на то, чтобы показать кукиш Москве и Пекину.
В Абакане я познакомился с Чингисом Доржиевичем Гомбоиным, членом-корреспондентом Международной академии информатизации, и так узнал о «Тайной истории монголов», которая на протяжении почти восьми веков передавалась только из уст в уста от отца к сыну, так что русские исследователи только в ХХ веке
узнали о ней! Но еще более поразительны были рассказы про
Чингисхана и Их Хориг – «Великий запрет», который он наложил на землю своих предков, запретив на ней строительство городов, любые виды хозяйственной деятельности и даже столь любимую им облавную охоту, необходимую для воспитания настоящего воина. Эту часть мира вместе со священной горой Хамар Дабан великий хан пожелал сделать зоной спокойствия и гармонии: сюда он удалился, раненный в ногу под китайским городом Датун, здесь возвестил великий мир, который был нарушен только в годы Гражданской войны. Не поразительно ли?
«Тайная история монголов», собственно, была написана спустя 13 лет после смерти Чингисхана, в 1240 году, и представляет собою рассказ о том, откуда произошел Чингисхан и соответственно все монголы, собранные его дланью в единый народ: каждый, кто прочитает ее в существующем русском переводе, сейчас не увидит в ней ничего более тайного, чем намек на то, что великий хан велел похоронить себя на дне реки. Чингисхан застал «долины царей» в Хакасии и в Туве уже разграбленными. Он видел, в какое ничтожество обращается былое величие. Возможно, он знал об обычае готов хоронить своих вождей на дне реки. Во всяком случае, на земле ни одна могила ханов «Золотого рода» не найдена, включая могилу последнего из великих – хана Кублая, хотя в Монголии туристу покажут, возможно, не одну «могилу Чингисхана». Легенда гласит, что Чингисхан был похоронен на дне в устье Онона, для чего русло реки пришлось изменить при помощи плотины. В гробу из горного хрусталя завоеватель был опущен в могилу, и... воды реки, впервые омывшие его младенцем, вновь сомкнулись над ним. Зона «Великого запрета» окружала священную гору Хамар Дабан (ныне находящуюся в Бурятии), на южном склоне которой еще в незапамятные времена был сложен массивными глыбами камня курган, где совершать обряды имели право лишь самые сильные шаманы и в особых случаях – представители царской крови. Далее она простиралась долиной Селенги и, по-видимому, включала в себя священное озеро Байкал, в старину называемое Ариг-Ус – чистая вода. Любопытно, что нарушение «Запрета» (начало интенсивной хозяйственной деятельности, земледелия и т.д.), а также раскрытие сведений, содержащихся в тайных устных преданиях, произошло именно в ХХ веке, то есть тогда, когда согласно самой «Тайной истории монголов» сила запретов начнет ослабевать.
Сегодня монгольские челноки с товарами имеют право ездить беспаспортно через таможню Паган-олгой только до Эрзина, первого большого поселка на дороге в Кызыл. Здесь они снимают самые темные комнаты в бедных домах тувинцев и торгуют на рынке скудным дешевым товаром, просочившимся к ним из Китая.
Китайцы со своими швейными машинами и станками для нарезки ключей проникают в Абакан и Кызыл нелегально. Они похожи на глухонемых и объясняются с заказчиками на языке жестов: заменить молнию в штанах или на куртке, прошить ослабевшую ручку сумки... Увидев направленный на них объектив фотоаппарата, они бросаются врассыпную с негодующими криками, даже не собрав свои пожитки. К вечеру им, как правило, удается заработать немного денег, и тогда, случается, их бьют, стараясь выхватить деньги и как можно шире разметать заготовки ключей или иглы по земле рынка. Терпеливо, как глухонемые, они молча собирают свое добро, стирая с лиц кровь. Они нелегально проникли сюда сквозь «Зону запрета». Время Их Хориг истекло…

III. Тот, кто приносит дождь

Наша поездка в Тыву имела помимо участия в семинаре о священных местах коренных народов Сибири и Дальнего Востока еще одну цель: подготовить приезд и проживание в этих краях дюжины американцев, мечтающих получить практикум по тувинскому шаманизму. Задачка не из легких: американцы не были учеными, но при этом были весьма требовательными пенсионерами, рьяно интересующимися теорией и практикой шаманской магии. Однажды они уже совершали выезд к шаманам в Мексику и пришли к выводу, что все, что им показали, в лучшем случае хорошо поставленный спектакль. Только шаманские сайты в Интернете не дали угаснуть их энтузиазму: Тыва! Само название, звучащее, как заклятие. Камень, глина, железистый ил, звонкая черепица, соль, олово, золото, бронза. Стрелы бесчисленных воинств со свистящими наконечниками. Скифы, сарматы, тюрки, уйгуры, кыргызы, Чингисхан. И крутейший шаманизм – в самом сердце Азии, на стыке времен, миров и горных систем.
Вот в эту вселенную, где собственной жизнью, силой, святостью и характером наделены горы, деревья, долины, источники, звери и птицы, а также сам человек, видимый шаманом в переплетении бесчисленных струн мира совсем не так, как привыкли видеть этого человека люди офисов и фирм, обычные слепцы цивилизованного мира, и хотели теперь попасть американцы.
Поездку было бы не так уж трудно организовать – шаманских центров в Кызыле во всяком случае больше, чем ламаистских храмов, – если бы американцы не настаивали на том, чтобы их завезли в самую глушь, поселили в юртах и без обмана показали подлинный шаманский обряд, по возможности набрав для этого шаманов, которые едва-едва умели бы читать и крестом расписываться в приходно-расходной ведомости. Все это надо было как-то организовать.
Мы забронировали лучшую гостиницу в Кызыле и собирались ехать дальше, однако перед отъездом решили-таки нанести визит местным шаманам. Первый «Центр шаманизма» попался нам на глаза на набережной Улуг-Хема (Енисея), когда мы разглядывали стелу «Центр Азии». Неподалеку на крепком деревянном доме мы увидели призывную вывеску, тут же – юрту и что-то вроде каркаса для вигвама, составленного из длинных прямых жердей, обмотанных синими и желтыми лентами.
– Снимать нельзя! – немедленно отреагировали двое молодых людей, едва заметив у меня в руках фотоаппарат.
Я сделал вид, что и не собирался ничего снимать: бог весть, стоило ли сердить этих стражников, тем более что мы не знаем, приходятся ли они свойственниками светлым духам Хай-Тенгри, или по ночам им приходится скакать в свите хана Эрлика и своенравного Бюрта – духа скорой смерти? Все, что я знал о шаманизме, было вычитано из книг, а многого ли стоит книжное знание, когда тебе, возможно, угрожает опасность, порча или сглаз? Мы решили поискать удачи в другом месте, где неудовольствие не будет первой реакцией на наше появление.
Следующий попавшийся нам «Центр шаманизма» располагался в совершенно разрушенной избе, и ни жизнью, ни смертью в нем не пахло. Далее были еще ворота с наброшенной на верейный столб шкуркой какого-то зверька и мешочком с зашитыми внутренностями зверька или благовониями, в чем мы так и не разобрались, прошествовав мимо, пока не дошли до вполне приличного с виду, четвертого уже по счету дома шаманизма – «Хатты Тайга». Внутри нас встретил человек с манерами, выражающими полное самообладание, в брюках из штучной ткани и таком же штучном зернистом жилете: шаман Сайлыкоол Иванович. До тех пор пока мы, онемев от любопытства, таращились по сторонам, хозяин дома не стесняясь держал нас в прихожей. Но волшебные слова «дело» и «американцы» произвели на него поистине магическое действие и заставили широким жестом пригласить нас в соседнюю залу. Я давно уже косил туда взглядом, ибо никогда – повторяю, никогда – не видывал ничего подобного. Посреди залы стоял трон. Без сомнения, трон был заказной, ручной работы, и резьба на нем была призвана засвидетельствовать сплетение стихийных сил в их космогоническом порыве. Подлокотники оканчивались волчьими головами, ножки трона – лапами гриффона, на спинке и на сиденье тоже что-то было изображено, но Сайлыкоол Иванович, усевшись на трон, закрыл от наших взоров все это великолепие. Прямо перед нашим хозяином стоял еще столик, на котором были разложены с некоторой подчеркнутой торжественностью ритуальные предметы его ремесла: две пары обычных буддийских литавр, связанных красной тесьмой, лапка беркута с исполинскими когтями, как манжетой, обернутая красной лентой, а также сакральный нож, лезвие которого было изукрашено бронзовыми языками огня, а ручка – половинкой ваджры – распиленного пополам важного предмета ламаистского ритуала. Освоившись в этой странной комнате перед лицом восседающего на троне хозяина, я нашел глазами бубен с колотушкой, картину, изображающую камлающего шамана и, наконец, на стене – самую странную химеру из всех виденных мною до сих пор – огромную щучью голову с бычьими рогами. Голова щуки была выделана и засушена по всем правилам охотничьего трофея, и широко разведенные в разные стороны жабры были похожи на огромные уши, что придавало химере несколько комический вид. Покуда я глазел по сторонам, Сайлыкоол Иванович доходчиво объяснил, почему он лучший шаман и почему другие хуже него. Потом он перечислил знакомых в Москве, так, как будто перечислял колена своего шаманского рода, и наконец воскликнул:
– В конце концов – кого пригласили, когда надо было вызвать дождь?
Это верно: в одно особенно засушливое лето Сайлыкоол Иванович вызвал дождь по просьбе народа. Этот случай вошел в легенду и подарил нашему хозяину неотразимый аргумент: вызвать дождь в этих краях нелегко. Легче вырвать у неба кусок горячего метеоритного железа, чем хоть каплю воды.
При прощании я заметил, что от темени до шеи задняя часть головы Сайлыкоола Ивановича в шахматном порядке покрыта квадратами голой кожи, причем не просто стриженой, а как будто бы срезанной вместе с луковицами волос. Я почувствовал легкую дрожь во всем своем психофизическом существе: эти голые квадраты определенно как-то влияли на меня, да, очевидно, и не на меня только. Внезапно я представил Сайлыкоола Ивановича стоящим под рогатой щучьей головой. Он ударял в бубен и выкрикивал: «Я самый сильный! Я самый великий! Я тот, кто приносит дождь!»
По счастью, на улице было еще светло. Наутро был назначен отъезд.
– Черт их знает, этих шаманов, я их боюсь, – невольно выдавая общее настроение, выдохнул вдруг Милан Кнырра, директор заповедника «Азас», взявшийся быть нашим проводником. – Сильный шаман никогда о себе так не говорит, все сами про него знают, а он живет себе тихо, незаметно. Это так, поверьте, это так.

IV. Дорога на юг

У тувинцев удивительно мягкие, с мягкой же подошвой сапоги, разительно отличающиеся от наших «кирзачей», которые есть порождение миллионных масс, солдатчины, лагерей, урезанных смет и кожи, войны и беспощадных, как война, строек. У тувинцев же сапоги индивидуальные, по ноге, и в них человек не замечает тяжести, идет – как летит. И потом, это сапоги всадника, им толстая жесткая подошва, которой служилый или вольнонаемный давит сирую землю, не нужна. Такие были соображения. Но оказалось, что к тому же в ламаистском буддизме земля считается святой, поэтому грешно, например, копать ее, мотыжить и тем более попусту драть сапогами. Отсюда же – соблюдаемый до сих пор ламами обычай носить обувь с загнутыми кверху носами – чтобы и ненароком, шагая, не нанести земле вред. Вероятно, существует ряд оговорок и отступлений от этого правила, раз даже в Тибете издревле строились монастыри и кропотливейше обрабатывались поля. Но тем не менее принципиальная установка оказалась важной, а поскольку она еще наложилась на шаманизм («все – живое»), то легко понять живущее в сознании Азии представление об одухотворенности и святости отдельных камней, источников, деревьев, а главное – представление обо всей земле как об одухотворенном живом существе, живом в самом прямом, органическом смысле: вот ее поры, рты, глаза, волосы, жилы, по которым таинственно ветвясь, как кровь в сосудах, движется «сила», токи природы.
– Вот, глядите, – показывает в окошко машины Милан. – Вся сопка лысая, и только на вершине, на самой голой скале, растут деревья. Значит, там наверх выходит вода. Значит, там место может быть необычное. Возможно, там святилище есть. Вы потом убедитесь: каждое святое место – оно по-своему необычно.
Степь – сухая, бескрайняя и бесплодная, как мертвая шкура, без единой крапинки зеленого, без единого цветка. Ворон, белоголовый лунь, каменка, коршун и сокол-балобан крапом перьев своих исчерпывают всю палитру цвета. Желтая шерсть травы спутана холодным ночным ветром; седые пряди разметаны, серая земля, снег крупитчатый, похожий на соль, рыжий камень, черные гари.
Коровы жуют сухую траву, словно сено, теплыми языками облизывая уцелевший по ложбинкам снег; сушь; снежные вершины далеких хребтов монгольского Алтая висят над степью, как облака, сулящие не скорый дождь.
Камни.
Их много. Их воздвигали люди, жившие две, а может быть, три или больше тысячи лет назад.
Их столько вокруг, что даже собранные во дворе музея в Кызыле древние погребальные камни ашидэ и ашина, первых родов древних тюрок, появившихся здесь, больше не кажутся столь впечатляющими. Конечно, оно поразительно, это воинство, стоящее плечом к плечу. У них у всех бороды и изумленные круглые глаза, и еще каждый держит в руках сосуд – то ли жизни, то ли судьбы, который должно выпить до дна. И вот они выпили и стоят с круглыми изумленными глазами: что это – все? И там, во дворе музея, никак не можешь отделаться от потрясения этим последним удивлением испившего до конца свою долю человека.
Но здесь, в живом пространстве, где можно часами, как по шахматной доске, бродить по мегалитическим полям, где стоящие камни действительно напоминают фигуры игры, то ли завершенной, то ли брошенной в бесконечности прошлого… кажется, теряешь само чувство реальности. Где мы? И что это вокруг? Не шахматы же, разумеется. Что тогда – план Вселенной? Или космические часы? Мы не знаем! Не знаем, действующее это устройство или построенное на ошибочных расчетах? Кажется, древние маги сочли свое творение совершенным – до сих пор все камни на своих местах. Камни, вертикально врытые в землю поодиночке и группами; камни, собранные небольшими кучками; каменные лабиринты… Ничего не тронуто – и значит, все верно, ибо что может быть ужаснее, чем таким вот образом утвердить о пространстве и времени ложное представление, тем самым, быть может, исказив само пространство и такт времен.
Нам повезло: мы попали на дорогу, в степь, как раз в ту пору весны, когда мир прозрачен до самой основы, до камня гор, до седины мертвого дерева в гуще тайги или серебристо блестящих костяков горелого леса, сплетающихся в какой-то фантастический балконный узор.
Современные действующие святилища тоже были повсюду: как правило, ими отмечен каждый важный участок дороги: перевал, поворот, просто отдельно стоящие большие деревья. Обычно они невелики: куча камней и деревянные каркасы (может быть, в прошлом – и в самом деле деревья), сплошь увязанные лоскутами материи в основном желтого и голубого цветов, но иногда специально сплетенной веревкой или вышитой канвой. Одно святилище на перевале через хребет Танну-Ола было очень велико. Оно также располагалось при дороге и включало себя, во-первых, сложенный из жердей «чум», магически оконтуренное пространство, «круг», во-вторых, несколько строп, на которых развешаны были «правильные ленты» ламаистских покровителей этого места, в-третьих, могучее дерево, ветви которого были сплошь убраны разноцветными или плетеными лентами. Но это дерево, лиственница, разумеется, не могло вместить на своих ветвях и одной сотой тех чувств, которыми обременяли его люди, навешивая на него свои ленты (просьбы? благодарения?). Поэтому несколько десятков деревьев вокруг также представляли собой давно сложившиеся кумирни, а некоторые только начинали служить дорогой в небо… По одному такому стволу прогнал к духам семи небес своего коня какой-то привязчивый хозяин, навесив на ветви череп любимца.
Все дальше на юг... Мы уже начинаем спуск с хребта в долину Тес-Хема, когда вдруг замечаем, как слева от нас горит тайга. Она горит далеко, но именно в той стороне, куда нам надо. Она горит далеко, но даже страшно представить, какие опустошения может произвести огонь в сухом прозрачном лесу.
Издали это похоже на извержение вулкана: огонь на горах и мощные выбросы тяжелого дыма с желтыми и даже красноватыми подпалинами. Никто, кроме нас, не выразил по этому поводу ни малейшего беспокойства.
Неподалеку от Эрзина Милан попросил остановить машину. Выяснилось, что, въезжая на землю своих предков, он должен очиститься, совершить обряд. Для этого он собрал несколько сухих веточек, сложил шалашиком и возжег их. Затем посыпал разгоревшийся огонь крупкой сухого можжевельника (артыша) и позвонил в колокольчик. Потом из мешочка со священными принадлежностями появилась еще трубка, которую Милан забил чем-то и раскурил. Со времен, когда Тыва была северной провинцией Китая, здесь в долинах возделывали культурную коноплю, из которой терли потом первосортный гашиш. Я подумал было, что Милан затянулся «травкой», но нет, курил он табак или просто какие-то листья, не затягиваясь. Покончив с курением, он собрал ритуальные принадлежности в мешок, и мы отправились дальше. Меньше чем через час мы въехали в Морен – поселок у подножия священной горы Улуг-Хайыракан (Белый медведь), где должны были договориться о размещении американцев. Здесь мы узнали, где, вероятно, ждет нас самих чай и ночлег: в горах стоят пастухи, у них две юрты, одна пустая. Найти их легко по тракторному следу. Так что не пройдет и часа, как мы наконец испытаем, что такое тепло, сытость и гостеприимство…

V. Шаманка Сара

Но тут я воспротивился.
– Послушайте, – тихо начал я свой мятеж. – Мы приехали сюда не только для того, чтобы устроить американцев, но и для того, чтобы найти шаманов. Так? Ведь мы договаривались?
– Да, – подтвердил Борис, главный организатор поездки американцев.
– Давайте узнаем, живет ли поблизости хоть один шаман, и заедем к нему. Хотя бы увидим нормального живого шамана.
– Надо попробовать, – согласился Борис.
Неожиданно Милан, которому явно хотелось определиться в незнакомых местах понадежнее и вкусить наконец еды и тепла, попытался отговорить нас:
– Они сказали, что там, за поселком, живет одна шаманка. Но дело в том, что эти шаманы (он упорно употреблял эту забавную форму множественного числа), они… Ну как это сказать? Они пьют… И если она сейчас пьяная, она не сможет показать обряд, она не сможет ничего…
Я удивился столь глобальному обобщению – «шаманы пьют» – и об этом решил расспросить Милана подробнее. Однако пока что у нас не было ни малейшего повода для опасений…
– Так давайте заедем и удостоверимся, – настаивал я.
Настояния оказались небесполезными, и меньше чем через полчаса меж лиственниц у реки мы отыскали изрядно истрепанный непогодой дом, в котором и жила шаманка Сара.
– Сара, – спросил я, – откуда такое имя – здесь?
– Сара по-тюркски значит молочница, доярка, – пояснил Милан.
Мы постучались в ветхую, покрытую скорлупками красной краски дверь.
Никто не откликнулся. Мы вошли. Шаманка была дома и была трезва. Вообще сидящая в простом ситцевом платье старушка ничем не напоминала существо, общающееся с духами верхнего и нижнего миров. Пока Милан вел переговоры, я оглядел дом. Он был из двух комнат, большую долю первой занимала печь, вторая же, отгороженная занавесками с изображениями свеклы и морковки, была невелика. На столике у окна лежала книга, которую женщина и читала до нашего прихода. «Майн Рид, – прочитал я, – “Белый вождь”». Однако тут переговоры закончились.
– Бубна у нее сейчас нет, порвался, – подытожил Милан. – Но она может сфотографироваться в ритуальном костюме, если вы хотите.
– Конечно, – сказал я.
Шаманка Сара удалилась за свою овощеводческую ширму и некоторое время отсутствовала. Она понимала Милана и даже понимала, что он хочет, но на меня смотрела сквозь припухлые веки своих раскосых глаз, как на совершенно чуждое существо.
«Дело не в бубне – бог бы с ним, а зачем они приехали и чего хотят, – должно быть, думала она. – Или они хотят, чтобы я танцевала перед ними или чтобы читала в их душах – о-о-о-о! – темных душах белых людей, в которых столько всякой трухи, столько приросших к нервам слов, столько грязной, не отфильтрованной чистым воздухом и тяжелой работой крови…»
Терпеть она не могла праздного любопытства и больше всего не хотела, чтобы ее спрашивали, как там на небе или под землей. Сроду она не бывала выше первого неба, зато знала, что пустотелые старые деревья обладают разумом, душой и языком. Но белые-то не знают про это! Что толку им рассказывать про свойства трав, дыма, воды источников, озер и рек? Нужно жить среди живой воды, чтобы знать, что вода бывает разная. Зато они, наверно, слышали про руны. Про руны она и сама слышала: что в древности ими было что-то записано, какие-то мощные заклятия должно быть, только она их не знала. Пока был колхоз, она работала при коровах, а потом уж перебивалась кое-как. До рун ли ей было? Ладно. Она вышла из-за занавески в своем ритуальном облачении, и я вдруг увидел перед собой пожилую женщину, полную величия и силы.
Мы были милостивы и не стали ни о чем спрашивать: хватило нескольких кадров, чтобы снять шаманку Сару в шаманском наряде у двери дома и во дворе, на фоне горы. Чудесный китайский шелк темного синего цвета давно выцвел, и тем не менее узор на нем еще читался. Странно, но, позируя, шаманка все время принимала позу птицы – как будто готовилась взлететь выше, в мир, недоступный заезжим белым. Напоследок мы подарили ей бутылку водки с прилепленной поверх этикетки сторублевкой. Шаманка рассмеялась:
– У вас так с деньгами и продают?
– Ну конечно!
Наконец-то контакт найден: мы вместе смеемся.
Должно быть, с шаманами трудно разговаривать, зная, что они шаманы, – ведь они живут в мире, очень отличающемся от нашего. Я слышал рассказ о шаманах из Южного Китая, которые после Второй мировой войны, оказавшись в конце концов во Франции, совершенно по-особенному чувствовали антиномию Восток – Запад.
– Жить, – объясняли они, – здесь можно. Вот умирать тяжело.