ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
РАЗГОВОР-ЭССЕ

Достоевский и война

С Кареном СТЕПАНЯНОМ, вице-президентом российского Общества Достоевского, главным редактором альманаха «Достоевский и мировая культура», беседует наш корреспондент Елена ИВАНИЦКАЯ

– Карен Ашотович, в одном из последних номеров журнала «Октябрь» в статье профессора Петра Николаева высказана мысль о том, что Достоевский поддерживал внешнеполитическую агрессию. Так ли это?
– Историю обвинений Достоевского в том, что он якобы защищал и восхвалял войну, можно начать со статьи Д.Мережковского «Пророк русской революции» (1906 г.), хотя, конечно, и при жизни писателя ему немало доставалось от мнивших себя «передовыми» и «высокогуманными» критиков и публицистов. За истекшее столетие, в течение которого оправдались многие предсказания Достоевского, ясности не прибавилось: вот и известный литературовед Петр Николаев утверждает, что Достоевский «поддерживал войну как один из способов национального объединения». У Достоевского всегда было много толкователей (порой вроде бы чтивших его, как тот же Мережковский, объявлявший себя учеником, последователем и даже сообщником (?) великого писателя), которые, однако, из своего несогласия с его мыслями или непонимания делали вывод: Достоевский в своих художественных произведениях был глубоким и мудрым христианским мыслителем, а в публицистике, в «Дневнике писателя», становился вдруг зашоренным, агрессивным националистом и чуть ли не человеконенавистником. Между тем если мы будем внимательно и вдумчиво читать Достоевского и стараться понять его, то увидим, во-первых, что никаких «двух» Достоевских не существует, и, во-вторых, убедимся, что очень часто правы оказываемся не мы, а он.
Как писал в свое время Вячеслав Иванов, один из наиболее проницательных исследователей Достоевского, вера в Бога и неверие – не два различных объяснения мира, а два разноприродных бытия. С точки зрения человека неверующего, для которого жизнь замыкается в рамках земного бытия, многие высказывания Достоевского действительно могут показаться неприемлемыми, а, скажем, аргументация «бунта» Ивана Карамазова – неопровержимой. Но если для нас земной жизнью существование человека не ограничивается, то мы увидим совсем другое (и Достоевский это различие постоянно выявляет).
Давайте отвлечемся на минуту от Достоевского. Поколения наших родителей и дедов пережили тяжелейший опыт Великой Отечественной войны. Но ведь нам часто приходилось слышать от них (или читать в книгах, или видеть в фильмах), что то время было не только ужасным и кровавым. Такого духовного подъема, таких проявлений благородства, самоотверженности, взаимовыручки, братства, какие были массовыми в те годы, не было, по свидетельствам очевидцев, ни до войны, ни после, многие даже удивлялись, что в мирное время те же люди вели себя гораздо хуже.
Наша земная жизнь, с точки зрения человека верующего, дана не затем, чтобы получить как можно больше удовольствий и земных благ, а для того, чтобы восстановить и очистить в душе образ Божий, дарованный каждому, чтобы подготовиться к будущей вечной жизни, не сопоставимой ни по срокам, ни по ожидающему нас блаженству (или, напротив, мукам) ни с чем в этом мире. От этого ценность земной жизни не умаляется, но многократно возрастает, возрастает ценность каждого мгновения, каждого выбора между добром и злом, который приходится делать постоянно. Но если в обычных мирных условиях и необходимость такого выбора не всегда очевидна, и последствия не сразу обнаруживаются, то на войне иначе: ясно видно, что от тебя требуется сейчас и во имя чего, а если проявил трусость или подлость – погиб твой товарищ или враг уничтожил твоих близких, твоих соотечественников. Зло может передаваться по цепочке, но ведь и добро тоже: героический подвиг одного воодушевляет (замечательное слово) сотни людей вокруг. А если человек хоть раз в жизни поднялся на духовную высоту, то свет этот будет с ним всегда.
Именно это и имел в виду Достоевский, когда писал (в статьях «Не всегда война бич, иногда и спасение», «Парадоксалист» и других, в «Дневнике писателя»): «Да, война, конечно, есть несчастье», но «подвиг самопожертвования» укрепляет души людей и дух всей нации, очищает людей от того, что часто получает «социальный перевес» в мирное время, – стяжательства, культа богатства, лицемерия, трусости, разврата.
Но все это, конечно, относится только к справедливой войне, войне за спасение от агрессора своей страны, жизни и свободы веры своих соотечественников и единоверцев. Такими войнами были для России войны с поляками и шведами в XVII– XVIII веках, Отечественная война 1812 года, война с Турцией 1877–1878 гг. за освобождение балканских славян, которых Османская империя подвергала чудовищному геноциду (именно в связи с этой войной Достоевский и написал большинство тех статей, о которых мы говорим), и, конечно, Великая Отечественная война, все духовное значение которой многими не понято до сих пор (к примеру, немцы таинственным образом не могли войти в беззащитную Москву 15–16 октября 1941 г. – в два дня после Покрова Пресвятой Богородицы, а решающее контрнаступление началось 6 декабря – в день святого защитника русской земли Александра Невского). Не случайно после таких войн Россия всегда переживала могучий духовный, культурный, экономический подъем (после 1945 г. он был подорван коммунистическим правительством, боявшимся своего народа больше любых чужеземцев и превратившим высочайший авторитет России во всем мире в ненависть к ней даже со стороны тех народов, которых мы спасли от полного уничтожения).
Но совсем иное дело, писал Достоевский, войны, ведущиеся для приобретения богатств, «материального интереса», «жадного захвата», «гордого насилия», для передела сфер влияния в мире. Такими войнами были русско-японская война 1904–1905 гг. и Первая мировая. И именно от этих войн Россия несла наибольший урон. Думаю, избегни Россия этих двух войн в начале ХХ века, не было бы и чудовищного 1917 года, и всех тех ужасов, что были после.
– Но как же быть с заповедью «не противься злому»?
– Да, тут, конечно, есть проблема. Самопожертвование – это хорошо, но ведь в ответ на насилие нужно тоже применять насилие. Вопрос о способах противостояния злу был для Достоевского очень важным, он спорил об этом с Львом Толстым и многими «гуманистами» того времени. Если для того, чтобы защитить женщину с ребенком от убийцы и насильника, надо применить любое насилие, писал он, оно оправданно. Мережковский в своей полной передержек статье упрекал Достоевского в том, что тот, осуждая революционное насилие, в войнах межгосударственных якобы встает на позицию Раскольникова, разрешая «кровь по совести». Но для Достоевского насилие оправдано лишь в целях защиты жизни и свободы веры людей, то есть основ человеческого бытия. А насилие революционное – даже в «чистом» виде, в планах искренних его идеологов – совершается с целью доставить людям земные блага, устроить на земле Царство Божие – мир равенства и братства – без Бога. Однако в погоне за земными благами человек никогда не ощутит себя братом всех людей. Поэтому, предсказывал Достоевский, все в итоге обернется лозунгом «Братство или смерть!» – «и пойдут братья откалывать головы братьям», то есть начнется гражданская война. А это, писал он, самая страшная из войн: «она мертвит и разлагает государство, продолжается всегда слишком долго и озверяет народ на целые столетия».
– Но ведь никуда не деться от той правды, что Достоевский призывал к завоеванию Константинополя...
– Да, Достоевский писал так. Но разберемся опять-таки, что он имел в виду. Главная задача России, считал Достоевский, хранить православие и оберегать эту великую духовную ценность до той поры, когда она окажется необходимой всему человечеству (именно так, а не насаждать православие силой, к чему он никогда не призывал). Исторически сложилось так, что после гибели Византии в ХV веке Россия оставалась единственным могущественным государством, способным противостоять тем, кто хотел бы уничтожить православие (а желающих сделать это и раньше, и теперь очень много). Однако и во времена Достоевского были, и сейчас в России есть люди, которые утверждают, что духовные ценности надо сохранять в храмах и монастырях, любые силовые методы здесь неприемлемы, все, пекущиеся о вечном, должны буквально или внутренне уйти в монастырь, отрешившись от мира с его проблемами. Но задумаемся: долго ли просуществует такой монастырь (пользуюсь здесь образом из письма школьного учителя А.Азаревича, опубликованного пару лет назад в «Независимой газете»)? Недавно мне довелось увидеть любительский фильм, снятый правнуком Достоевского, Дмитрием, в Косово. Душа содрогается, когда видишь, во что превращены православные храмы и монастыри там! Натовские солдаты практически не защищают их, ибо не желают из-за этого рисковать своей жизнью. В одном из немногих уцелевших монастырей живущие там монахи и миряне потребовали, чтобы, несмотря на эвакуацию оттуда наших войск, им оставили какую-то русскую защиту. И им разрешили оставить семерых наших солдат. Храни их Господь, но противостоят они сотням окружающих бандитов.
Если сегодня все мы уйдем в монастырь, то завтра и от монастыря этого, и от всей России, возможно, ничего не останется.
Когда Достоевский писал о Константинополе, то он имел в виду, во-первых, мировой центр православия, бывшую столицу Византии, а во-вторых, ситуация в то время была такова: в результате победоносной освободительной войны русские войска в начале 1878 г. стояли в нескольких десятках километров от Константинополя. Вмешательство европейских держав, смертельно боявшихся усиления России, привело к тому, что почти все плоды этой победы были у России отняты. А между тем если бы Константинополь тогда действительно отошел к России, то Османская империя не была бы уничтожена (Достоевский к этому и не призывал), но была бы существенно ограничена ее возможность проявлять агрессию по отношению к соседям и к национальным меньшинствам внутри страны. Может быть, не было бы геноцида 1914–1918 гг. – и миллионы невинных жертв были бы спасены, да, может, и Первой мировой войны бы не было (породившие ее конфликты не возникли бы).
Наш путь в жизни – путь по лезвию бритвы, малейшее отклонение чревато сползанием во зло. И благородные лозунги можно использовать для захватнической политики, и христианину грозит опасность уклониться в ригоризм, а патриоту – в национализм. Не свободен был от таких уклонений иногда и Достоевский, но чуткая душа и жгучая совесть не позволяли ему всерьез отклониться от той основы его мировоззрения, которую мы попытались с вами понять.