КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД

На открытом звуке

Игорь Коняев и Лев Додин поставили спектакль, в котором нельзя спрятаться ни за отстранением, ни за иронией

Переворачивается страница, и то, что было жизнью и бытом, вдруг становится историей. О пьесах Людмилы Петрушевской так долго говорили: “Новая волна в современной драматургии”, что как-то пропустили момент смены взгляда, смену дистанции восприятия. В спектакле Малого Драматического театра – театра Европы ее “Московский хор” прочтен режиссером Игорем Коняевым и руководителем постановки Львом Додиным как историческая пьеса из жизни нашей страны.
На сцене сгружены в двухъярусную гору старые шкафы с картонкой, заменяющей выпавшее стекло, железная кровать, эмалированный рукомойник, оленья голова, шаткий кухонный столик... Вещи толпятся и заполняют собой воздух. Все знакомое, но уже начинающее забываться: хлопчатобумажные чулки, рейтузы, тупоносые туфли, фасон платьев. Подробности скудного быта увидены с той тщательностью, какую дает ностальгия. “Я ж такие носила”, – всхлипнет зрительница рядом.
В созданном художником Алексеем Порай-Кошицем замусоренном вещами пространстве трудно двигаться: люди здесь существуют буквально на головах друг у друга, чтобы пройти, надо кого-то толкнуть или поднять. Оскорбительная теснота не дает возможности уединения: жизнь течет в присутствии постоянных свидетелей, на чужих глазах. Здесь бесстыдно обнажены все чувства, и все всё про всех знают. Так долго казалось, что Петрушевская пишет не о тебе, а о соседях за спиной, с их коммунальными склоками, беспросветными буднями, мелкими проблемами – нехватки рубля или отсутствия сортира на даче, – которые, как больной зуб, разрастаются и заполняют собой мир. А на спектакле МДТ вдруг рождается чувство кровного родства и с мужем (Сергей Власов), запутавшимся в своем долге и перед женой с тремя детьми, и перед женщиной, ждущей от него ребенка. И с брошенной нелюбимой женой Эрой (Татьяна Рассказова). И с девочкой, которая ловит брошенный из автобуса иностранцем шарфик (Елена Калинина). И с задерганным руководителем хора (Адриан Ростовский). Список можно длить: в спектакле нет проходных работ. Актеры МДТ играют в этом спектакле, если можно так сказать, отчаянно. Так в деревнях срывают с себя платок, кидают оземь и шагают в круг, чтобы уже не жалеть ни ног, ни каблуков. Актеры играют на открытом звуке, когда не спрятаться ни за отстранением, ни за иронией.
Десятилетиями ждавшая новых ролей Ирина Демич играет Нету. Прошедшая лагеря, голод, холод, страх, вернувшаяся после реабилитации из ссылки, ее героиня разрушает семью приютившей ее сестры, фанатично строча доносы “наверх” обо всех уклонениях от коммунистического идеала, которые она замечает вокруг себя. Кутаясь в ватник, ее Нета прокуренным голосом диктует дочери Любе (Нина Семенова) очередной сигнал на “тунеядцев зпт распоряжающихся жизнью людей зпт...” Монстр? Безусловно, но еще и несчастная, слепая, измученная живая душа.
В роли ее сестры Лики занята приглашенная из Театра на Литейном Татьяна Щуко. На ночную рубашку накинута шинель сына, в руке кастрюлька с остатками каши, которую она выскребает со дна, – от этой Лики невозможно оторваться с первого ее выхода на сцену. Хрупкая, почти истаявшая оболочка и железный стержень внутри, эта Лика проходит тяжелый путь к осознанию простейших истин – необходимости милосердия, прощения, любви. Когда разъяренные домочадцы выгоняют ее сестру-доносчицу, она сжимается раненым зверьком в бессильном сострадании к обеим сторонам. В какие-то минуты кажется, что ты слышишь, как неровно бьется ее больное старое сердце.
Хрустальная “Стабат матер” и рассыпающиеся звуки “Летите, голуби, летите” – за два года репетиций стараниями Михаила Александрова запели все участники спектакля. Сплетение музыки, голосов актеров, сплетение разнообразнейших речевых акцентов – трехлетний труд Валерия Галендеева, педагога театра по сценической речи) создали многосоставный, сложно организованный “московский хор” звукового пространства спектакля. Вертикаль тесного быта оказалась погруженной в музыкальный океан.
Слезы любви и сострадания размыли привычную петрушевскую беспросветность, и в корявой толще обыденности вдруг открылась живущая в ней музыка. Летят рыдающие звуки, даруя прощение, утешение, обетования какого-то выхода и света. Сострадание к несчастным, мучающимся людям оказывается сдвоенным с гордостью за них, которые в своих ошибках и бедах, терзаниях и болях оказываются выше, чище, нравственнее, чем ты, смотрящий на них из зрительного зала.