ДОМАШНИЙ АРХИВ
СОПРИКОСНОВЕНИЕ СУДЕБ

Взлетали качели в синее небо. Тень от водокачки легла на дорогу. За дачным поселком золотились под мягким солнцем мачтовые сосны. В сухой траве на взгорке сидела маленькая девочка и глядела на вечерние облака. Была суббота, 21 июня. Последний вечер детства. Сегодня авторы «Домашнего архива» – дети войны. Не правда ли, есть что-то бесконечно щемящее в этом горьком сочетании – «дети войны». Душа не соглашается с тем, чтобы эти два слова стояли рядом. Последнее хочется отбросить навсегда.

Пушкинские ботиночки

Это было до войны, в 1939 году. Мне пять лет. В Анапе шел фильм «Юность поэта». Нас, малышню, на дневные сеансы пускали бесплатно. Мы усаживались на полу перед первым рядом и смотрели этот фильм раз по шесть. Виталька, старший брат, разучил со мной стихи Пушкина (в школе проходили). «У лукоморья дуб зеленый», – произносила я восторженно.
В день получки папа принес «сюрприз» (это была семейная традиция). Он держал в руках объемный сверток. Я сорвалась с тахты и завертелась вокруг него, повторяя как заведенная: «Только Вале! Только Вале!» Папа смотрел на меня озадаченно и произнес нерешительно: «Может, лучше Витальке, а ты чуток подрастешь. Знаешь, я тебе куклу – спящую красавицу куплю». Я задохнулась от обиды – была же моя очередь.
Папа развернул сверток, положил на стол большую книгу и надписал: «Только Вале!» Я взобралась к нему на колени и по слогам прочитала: «А-сэ-пу-шэ-кин.
А потом в Анапу пришла война. Папа на фронте. Бомбежки. Мы ждем эвакуации. Наконец мама сказала: «Из дому – никуда! Сегодня уезжаем». Она ушла за машиной. Мы с братом сидим притихшие. В квартире кавардак. На полу тюк с постелью, два небольших чемодана с одеждой, корзинка с едой, и все – больше нельзя. О книгах не может быть и речи. Я смотрела с тоской на книжный шкаф, запыленный штукатуркой после ночной бомбежки. Вдруг Виталька решительно подходит к шкафу, выкладывает книги, подает мне «моего» Пушкина: «На, держи!» Я прижимаю книгу к себе и собираюсь зареветь. Виталька приказывает: «Замкни дверь и не скули». Я исполняю, еще не понимая, что он задумал. А он быстро распарывает постельный тюк, вынимает из него сверток и укладывает книги. Едва успел зашить, подошла машина. Вещи погрузили быстро. Машина мчится к поезду. Мы с мамой сидим на тюке в кузове.
На станции грузчик возмутился: «Кирпичи везете, что ли?» А я смотрю на шов на тюке с ужасом: а если лопнет? – вывалятся книги. Обошлось. Поезд идет в ночь, за окном ни огонька, стучат колеса...
Среди ночи нас выгрузили на Медведовском вокзале. В Тимашевке – немцы, поезд двинул назад, в Краснодар. На этом наша эвакуация закончилась. Мы сидим в темноте под огромными тополями на привокзальной площади. Ни души больше. Двигая тюк, мама изумляется его тяжести. А до дедовой хаты в станице больше четырех километров. Не донести. Бросить тюк на вокзале она не решается: в нем наша зимняя обувь. Мы с Виталькой заговорщически молчим.
Рассветает. Мама решается отправить нас с братом к деду за помощью. Немцев в станице еще нет. И мы уходим в предрассветный туман... Мне 8 лет, Витальке – 13.
Когда я проснулась, вещи были уже распакованы. Книги стояли стопками на полу.
Слышался нарастающий гул – оккупанты входили в станицу. И потянулись долгие дни и ночи жизни «при немцах». Книги закопали в огороде в сундуке, обитом жестью. Свою Библию и «моего» Пушкина дедушка доставал из тайника в кладовке, и мы (внучата) при коптилке зимними вечерами читали Пушкина. Как-то вечером я читала вслух «Руслана и Людмилу». Мои двоюродные брат и сестра, лежа на дедовом сундуке, слушали. Вдруг я почувствовала, что кто-то встал за моей спиной и в это же мгновение чужая белая волосатая рука легла на книгу. Я вцепилась обеими руками в нее. Немец настойчиво подвинул книгу к краю стола и стал листать. Мы напряженно молчали. Читал ли он по-русски? Скорее всего – нет. Он листал то с конца, то с середины, рассматривал фотографии, и вот он остановился на портрете поэта: «О-о! Пу-уш-кин!» – воскликнул он. «Онегин, добрый мой приятель»... – проговорил немец с жутким акцентом и чему-то радостно рассмеялся. Еще раз воскликнул: «О-о!» Что-то возбужденно лопотал по-своему, часто повторяя: «Гроссмуттер, гроссмуттер». Мы смотрели на него удивленно, ничего не понимая. Он махнул рукой безнадежно и исчез с книгой за дверью. Сердце мое оборвалось: «Все!.. пропал “мой” Пушкин». И мы втроем дружно залились слезами. Вошел дед. Мы, зареванные, наперебой объясняли ему, что произошло. Дед задумался и пошел к Рудольфу. Этот хитрый денщик неплохо знал русский, часто общался с дедом (они вместе что-то обсуждали) и угощал изредка нас шоколадками. От него дед узнал, что у нас в хате «стояли» антифашисты (мы уже понимали, что это значит «хорошие немцы») и что нам поэтому очень повезло. Так-то оно так, но зачем немец утащил нашего Пушкина? Дед вернулся веселый вместе с Рудольфом. Тот принес книгу и все повторял: «Гут киндер! Карош дети!» Когда Рудольф ушел, дедушка проговорил, смеясь: «Надо же? Родственничек нашелся»... И тут мы узнали та-а-кое! Оказалось, что «тот» немец (не запомнила, к сожалению, как его звали) уверял, что он Пушкину родственник, что его прапрабабушка была сестрой пушкинской прабабушки по матери. Немка? То, что Ганнибал был негр – это было привычным, но чтобы немцы? Вот эти немцы? Смириться с этим было невозможно, да мы и не поверили. В один голос твердили: «Наш Пушкин! Наш!» Дед на нас цыкнул: «Цыц! Угомонитесь! Наш Пушкин, ясное дело, наш!» Мы посмеялись над чудачеством странного немца и... забыли.
Вскоре «наши постояльцы» пошли под Сталинград. Уцелел ли тот странный немец?.. Кто знает...
Наши пришли в феврале. Перед их приходом немцы остервенело бомбили станицу. Там, где был закопан сундук с книгами, зияла огромная воронка. Теперь кроме «моего» Пушкина других книг не было. В школу мне ходить было не в чем. Кубанский чернозем превратился в непролазную грязь. Раз в неделю я ходила в маминых сапогах получать задание в школе и сдавать зачеты.
Целыми днями читала Пушкина и выучила от корки до корки наизусть. Весной меня взяли в группу «артистов»-первоклашек. Я читала наизусть стихи и целые главы из Пушкина по госпиталям. Раненые заказывали Пушкина. И я ходила в госпиталь каждый день. Я была так мала ростом, что меня ставили на «сцену» из табуреток. И тут увидели, какие у меня на ногах были умопомрачительные лапти-постолы, сшитые дедушкой из свиной кожи. Раненые грустно улыбались. А я стала стесняться своих лаптей (обувь ведь осталась в Анапе) и «выступала» в одних носках. Потом меня за «концерты» премировали ботинками. (Принесла их из дому медсестра.) Они были почти новые, но хватило мне их только на весну, осенью они были уже малы. Доносила их моя младшая сестренка. Она их так и называла – «пушкинские ботиночки».
Потом помчались послевоенные годы.
И вот судьба подарила мне удивительную встречу. Я приехала в Дом-музей в Берново (Тверская область). И вдруг фраза экскурсовода, как молния: «...вторая жена Ганнибала Христина Регина фон Шеберх»... Я изумленно прошептала: «Немка?» Экскурсовод спокойно ответила: «Да, немка...». Дальше я ничего не слышала. Перед глазами, как в кино, встал этот зимний вечер из военного 1942 года, и тот странный немец, что выдавал себя за родственника Пушкина. А что если?.. А может быть, он остался жив, может быть, у него были дети? «Гроссмуттер, гроссмуттер...»