ДОМАШНИЙ АРХИВ
ОДИНОКАЯ ТЕТРАДЬ

Взлетали качели в синее небо. Тень от водокачки легла на дорогу. За дачным поселком золотились под мягким солнцем мачтовые сосны. В сухой траве на взгорке сидела маленькая девочка и глядела на вечерние облака. Была суббота, 21 июня. Последний вечер детства. Сегодня авторы «Домашнего архива» – дети войны. Не правда ли, есть что-то бесконечно щемящее в этом горьком сочетании – «дети войны». Душа не соглашается с тем, чтобы эти два слова стояли рядом. Последнее хочется отбросить навсегда.

Наш моргасик

Так у нас в семье называли коптилку, светившую нам безнадежными блокадными вечерами

До войны мы жили в Павловске под Ленинградом. На окраине Павловска находилась геофизическая обсерватория, которая подчинялась Главной геофизической обсерватории в Ленинграде. В нее входило несколько институтов. В Актинометрическом институте работали мои родители – Былов Михаил Владимирович и Батыгина Антонина Ивановна. В моей большой и дружной семье было четверо детей – три сестры и братишка. К началу войны Ане было 13 лет, мне – 12, Маше – 9 и Мише – 3 года 11 месяцев.

Детство мое закончилось в самом начале войны. Как только были введены карточки, я получила иждивенческую, а не детскую, так как детские карточки получали дети до 12 лет.

Начало войны врезалось в память необычным эпизодом. С младшей сестрой и подругой утром 22 июня мы ушли гулять, а когда днем вернулись домой, застали странную картину: Аня и мама мыли бутылки, а рядом с домом на траве стояли ведра, кастрюли, детская ванночка, наполненные водой. Мы узнали, что началась война. По радио жителей предупредили, чтобы запасали чистую питьевую воду, так как опасались диверсий.

Война сразу все изменила в нашей жизни. В парке около дворца появились зенитные орудия. Во время воздушных тревог папа, боец отряда МПВО, брал противогаз, садился на велосипед и ехал в штаб МПВО в центр Павловска.
Два встречных людских потока видели мы на окраине Павловска. С юга из-под Красного Села в сторону Ленинграда шли беженцы. Это были серые от горя, пыли и усталости женщины, старики, дети. На подводах везли нехитрый скарб, гнали с собой скот. Наши расторопные соседи покупали у них дешевое молоко. Встречный людской поток, текущий от вокзала, состоял в основном из женщин-ленинградок, несущих лопаты и узелки с едой. Они рыли недалеко от обсерватории длинный противотанковый ров. Когда объявляли воздушную тревогу, на Актинометрическом институте вывешивали белую простыню, и все работающие прятались в вырытом рву.

У нас, детей и подростков, тоже появились недетские обязанности. Ребят и девчат 14–17 лет мобилизовали строить оборонительные сооружения. Мы завидовали им, когда они рассказывали, что строят доты, и показывали мозоли на руках, потому что нас, младших, послали пропалывать колхозные огороды.
Насущной заботой всей детворы стало отоваривание карточек, пока родители были на работе. Мы собирались группами в несколько человек и ехали на автобусе за продуктами в Пушкин. Путь был недолгий, но опасный, так как случались частые бомбежки.

Наша семья должна была эвакуироваться с находящейся в Ленинграде Главной геофизической обсерваторией (ГГО). 20 августа, собрав самое необходимое, мы с мамой кое-как втиснулись в поезд, идущий в Ленинград. Взяли с собой только то, что могли унести в руках. Так мы навсегда расстались с Павловском. Папа оставался там в составе отряда МПВО до занятия Павловска фашистами.
В первое время нас приютили одни, потом другие знакомые. Готовились к эвакуации. По карточкам мы купили хлеб на неделю вперед (эвакуировавшимся разрешали). Но никуда мы не уехали. Началась блокада города. Доедали мы этот хлеб, слегка заплесневевший, когда уже замкнулось кольцо блокады.

Поселились мы в коммунальной квартире на втором этаже в десятиметровой комнате, пустовавшей после эвакуации родственников наших знакомых, на Загородном проспекте. Мама теперь ездила на работу в трамвае в ГГО на Васильевский остров. Папа был мобилизован на трудовой фронт, строил оборонительные сооружения.
Были частые воздушные тревоги. В ясные сентябрьские дни во время налетов немецких самолетов можно было наблюдать, как возле вражеского самолета появляются облачка от разрывов зенитных снарядов. Мы досадовали, когда зенитки не могли достать вражеский самолет и он уходил. И не очень верилось словам плакатов, которые были расклеены по всему городу: “Улетали сорок пять, прилетели только пять”. Чаще были вечерние и ночные бомбежки. Где-то близко были слышны разрывы фугасных бомб, и на следующий день обнаруживали воронки на мостовой или видели разрушенные дома, около которых суетились бойцы спасательных отрядов. К счастью, на наш дом падали только зажигательные бомбы. Дежурные сбрасывали их вниз и тушили. Зарево пожара то в одной, то в другой стороне было делом обычным. Особенно запомнилось большое зарево после бомбежки Бадаевских продовольственных складов. Они долго горели.

Аня и я ездили с мамой на заснеженные парголовские поля собирать оставшиеся там капустные кочерыжки. Было холодно, сыро, неуютно. Рукавиц у нас не было, ботинки промокли. Толку от нас с Аней было мало. Но мы не услышали от мамы ни слова упрека. Все же мы привезли домой почти полный рюкзак кочерыжек. Из них варили щи, готовили капустные котлеты, добавляя в перемолотую массу немного картофельного крахмала, оставшегося от прежних хозяев нашей комнаты. Кочерыжки тоже скоро кончились, ибо слишком большой отход был в виде грубых волокон.
После этого к нашему скудному пайку добавилось еще одно подспорье. Однажды в ноябре, когда в выходной день папа пришел домой с трудфронта, он радостно сообщил, что ему удалось достать несколько пакетов столярного клея.
Появилась еще незнакомая нам дотоле еда – дуранда (жмых). Ее мы покупали на рынке или обменивали на мармелад, который получали на сахарные талоны по детским карточкам. Правда, мармелад тот был ущербный. Мама прятала его от нас на самом верху буфета. Но мы его обнаружили и как мыши понемногу обгрызали каждую конфету по окружности. Дуранда тяжело ложилась на желудок, создавала впечатление хотя бы временной сытости. Часто она была слегка заплесневевшей, с кисловатым привкусом, но если попадалась неиспорченная да еще если подсушить на печурке, она казалась почти пряником.

В конце ноября папа заболел и вернулся с окопов домой. Это было уже очень трудное время – темное, голодное, холодное. Был введен лимит на электричество, поэтому лампочки горели только в начале вечера, а позднее мы зажигали коптилку, или моргасик, как ласково называли мы его. Все в нашей семье получали по 125 г. хлеба в день (служащие, иждивенцы, дети). К несчастью, у Ани украли карточки на мясо. На них можно было купить какие-то крохи: синие отонки, колбасу сомнительного качества или студень, в котором преобладали колечки разрезанных кишок. Теперь и этого у нас не было.

Вместо послесловия.
Сегодня мы опубликовали лишь небольшой фрагмент из воспоминаний преподавателя Тимирязевской академии Александры Михайловны Быловой. Последние строчки в этих воспоминаниях – самые трагические: «1 декабря 1941 г. умер папа, 12 января 1942 г. – мама, 22 февраля – Маша, 5 марта – Аня, в мае умер Миша. Все, кроме папы, похоронены на Пискаревском кладбище».