ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ИМЯ И СЛОВО

По крайней мере со времен первых письменных памятников на современность жалуются даже чаще, чем на власть. Главные недостатки современности в том, что на жалобы она не обращает внимания, в разговоры по причине своей немоты не вступает и описанию не поддается. Тот, кто берется уловить и предъявить публике что-нибудь злободневное, сильно рискует в итоге обнаружить в своих объятиях скелет. Юная красавица на фотографии превращается в малосимпатичного трансформера. Мальки тают в руке. Текст рябит над пустотой, как экран ненастроенного телевизора. Писатели и философы проигрывают современности все как один. Поэтому их, как правило, и не читают – в лучшем случае их награждают и упоминают в новостях. Как, например, знаменитого критика буржуазного общества Жана Бодрийара, выставка которого, по общему признанию, стала главным открытием последнего Московского фотобиеннале.То, что философ выступает с фотографиями, в случае с Бодрийаром вполне логично. Его опыты по раскодировке современности, представленные в многочисленных сочинениях, настолько эффектны, что позволили бы французу и более рискованные эксперименты, только он в них не нуждается. Бодрийару достаточно фразы, то есть самой элементарной масс-медийной операции. Словом, он уже создал (во всяком случае, узаконил) новый биологический вид, уничтожил “войну в Заливе”, убедив мир в том, что ее не было, заразил радикальную интеллигенцию поисками определенных им “симулякров”. Он понял, что настоящее не имеет глубины, поскольку подобно изображению, спроецированному на экран. По поводу цивилизации не нужно рефлексировать, это здание уже снесено и летит к земле, всего-то нужно успеть предъявить ей свое восхищение в длящийся момент крушения. Бодрийар предложил рассматривать современное общество как невинную первобытную культуру и описывает ее с энергией нового Миклухо-Маклая. Его описания – это оргия созерцания, это сотня хокку, сплавленных в стекловидную массу великолепного текста. И кто знает – философия это или только ее симуляция?

Трусцой по кромке мгновения

Америка как воплощенная утопия

Симуляция реальности

В Европе мы владеем искусством мыслить о вещах, анализировать их, думать о них. Никто не может отказать нам в исторической проницательности и концептуальном воображении, которому интеллектуалы завидуют и по ту сторону Атлантики. Но неопровержимые истины, чудесные следствия современности находятся на краю Тихого океана или в Манхэттене. Нью-Йорк, Лос-Анджелес находятся в центре мира, это следует признать, даже если в этом есть нечто, что одновременно и воодушевляет, и разочаровывает. Мы безнадежно отстаем от их ограниченности, их способности к переменам, от наивного отсутствия чувства меры и социальной, расовой, морфологической, архитектурной эксцентричности их общества.

В Америке у меня всегда возникает впечатление подлинного аскетизма. Культура, политика, а вместе с ними и сексуальность подчинены исключительному зрелищу пустыни, которая составляет здесь первосцену. Все исчезает перед ней, даже тело, как бы вследствие истощения, и все становится прозрачным, обретает легкость, близкую к небытию. Все, что меня окружает, участвует в этом разрастании пустыни. Но только это радикальное экспериментаторство и позволяет двигаться дальше, открывая ту звездность, которую я не найду больше нигде.
Америка – не сновидение, не реальность, Америка – гиперреальность. Она гиперреальна, поскольку представляет собой утопию, которая с самого начала переживалась как воплощенная. Все здесь реально, прагматично, и в то же время все погружает вас в грезу... Американцы не имеют никакого понятия о симуляции. Они представляют собой ее совершенную конфигурацию, но, будучи моделью симуляции, не владеют ее языком. Они представляют идеальный материал для анализа всех возможных вариантов современного мира. Впрочем, ни больше ни меньше чем в свое время таким материалом служили первобытные общества. То же самое мифическое и аналитическое воодушевление, которое некогда приковывало наш взгляд к этим ранним обществам, побуждает нас сегодня с тем же пылом и теми же предрассудками вглядываться в Америку.

Облака над Нью-Йорком

Днем и ночью количество сирен возрастает. Машины мчатся быстрее, реклама более агрессивна. Проституция, как и электрический свет, повсеместна. И игра, все игры становятся более напряженными. Так бывает всегда, когда приближаешься к центру мира. Но люди улыбаются, они улыбаются все больше и больше, никогда друг другу, всегда самим себе.
Ужасающее разнообразие лиц, их странность, на всех застыло непостижимое выражение. Маски, которые в архаичных культурах изображают старость или смерть, здесь – у молодых, в двадцать, в двенадцать лет. Но в этом есть что-то общее с самим городом.
Красота, которой другие города достигают в течение столетий, здесь сформировалась за пятьдесят лет.
Дымчатые стекла уличных фонарей напоминают купальщиц, которые выжимают свои волосы. Шевелюры в стиле афро или прерафаэлитов.
В вышине плывут не облака, а мозг. Облака, подгоняемые ветром, скользят над городом, как полушария головного мозга. В головах людей – перистые облака, которые выплывают через их глаза, как вязкие испарения, поднимающиеся от изрытой теплыми дождями земли.
Поражает количество людей, которые думают в одиночестве, поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они тем не менее никак не пытаются объединиться.
Напротив, они избегают друг друга, и сходство между ними неопределенно.
Но каждое отдельно взятое одиночество не похоже на другое.
Одиночество человека, который, примостившись у стены, на капоте машины, около решетки, готовит у всех на виду себе пищу, – единственное в своем роде. Здесь это встречается повсюду: самая печальная сцена в мире, она печальнее, чем нищета; тот, кто на людях ест в одиночестве, еще печальнее, чем тот, кто собирает милостыню. Ничто так не противоречит законам человеческим и животным: животные всегда с гордостью делят добычу или сражаются за нее. Тот, кто ест в одиночестве, мертв (но не тот, который пьет один, почему?).
Почему люди живут в Нью-Йорке? Они никак не связаны между собой. Кроме этого экстаза скученности, нет никаких человеческих оснований находиться там.

Американская улица, может быть, и не знает исторических моментов, но она всегда оживлена, витальна, кинетична и кинематична по образу и подобию самой страны, где мало принимается в расчет собственно историческая и политическая сцена, но где перемены, как бы они ни обеспечивались технологиями, расовыми различиями, масс-медиа, распространяются с силой вирусной инфекции: это сама сила образа жизни.
В Нью-Йорке коловращение жизни настолько сильно, центробежная сила так велика, что кажется чем-то сверхъестественным думать о жизни вдвоем, о том, чтобы разделить еще чью-то жизнь. Способны выжить только различные сборища, банды, мафия, общества посвященных или извращенцев, но не семейные пары. Это своего рода антиковчег, полная противоположность тому, в котором было собрано всякой твари по паре, чтобы спасти животные виды от потопа. Здесь, в этом волшебном ковчеге, всех по одному, и каждый вечер этим одиночкам надо искать последних уцелевших для последнего пати.

Улыбка президента

Что делать, когда все доступно: секс, цветы, стереотипы жизни и смерти? Вот в чем проблема Америки, которую унаследовал весь остальной мир.
Микроволновые печи, мусороперерабатывающие агрегаты, упругость мебельной обивки – этот образ пляжной и изнеженной цивилизации упорно напоминает конец света. Все формы здешней активности несут на себе отпечаток конца света: калифорнийские эрудиты, свихнувшиеся на латыни или марксизме, многочисленные секты девственников или злодеев, сомнамбулические джоггеры в тумане, тени, сбежавшие из платоновской пещеры, настоящие дебилы или дауны, удравшие из психиатрических лечебниц, толстяки, вырвавшиеся из гормональных лабораторий собственных тел, автозаправочные станции – нефтяные святилища, – сверкающие в темноте, как казино или корабли инопланетян.

Улыбка, которую каждый прохожий тебе адресует, – дружелюбное движение челюсти, свидетельствующее о человеческой теплоте. Эта вечная улыбка, сопровождающая общение, улыбка, которой ребенок впервые отзывается на присутствие других или которой он с отчаянием вопрошает об их присутствии, – эта улыбка подобна первому крику человека, который одинок в мире. Как бы там ни было, здесь вам улыбаются, и вовсе не из любезности или желания нравиться. Эта улыбка означает лишь необходимость улыбаться. Что-то вроде улыбки Чеширского кота: она еще долго держится на лице, после того как все эмоции исчезли.
Каждое мгновение вас одаривают улыбкой, но она остается неизменной и ничего не выражает. Вам улыбаются без задней мысли, но именно это держит вас на расстоянии. Улыбка охлаждает страсти и вдобавок афиширует смерть в ее funeral home (места, где происходит гражданская панихида – англ.), поддерживая веру в то, что контакт сохранится даже в ином мире. Улыбка иммунитетная, улыбка рекламная. “Эта страна хороша, сам я тоже хорош, и все мы самые лучшие”. Это и улыбка президента, в которой самоудовлетворение всей американской нации достигает своей высшей точки и которая станет скоро единственным принципом правления...

Телевизор, работающий в запертой комнате

Существует прямая связь средневековых орудий пыток с механизированной работой на конвейере и с практикой совершенствования тела механическими протезами. Как диететика, бодибилдинг и все в этом роде, джоггинг (бег трусцой. – Ред.) представляет собой новую форму добровольного рабства (а также новую форму адюльтера).
Воистину джоггеры – это святые конца света и протагонисты медленно наступающего Апокалипсиса. Ничто так не похоже на конец света, как одинокий человек, который бежит по пляжу, завороженный звучанием своего плеера, погруженный в уединенное жертвоприношение своей энергии, безразличный к любой катастрофе, поскольку не ожидает ничего, кроме саморазрушения, истощения энергии бесполезного тела, которое произойдет на его собственных глазах. Первобытные неудачники кончали с собой, уплывая в открытый океан, пока не иссякали их силы, джоггер сводит счеты с жизнью, гоняясь взад и вперед по побережью...
Множество людей бегают одни, каждый сам для себя, не обращая внимания на других, со стереофонической аурой над головой, которая просачивается в их взгляд, и это – вселенная “Бегущего по лезвию бритвы”. Это Вселенная после катастрофы. Оставаться нечувствительным к природному свету Калифорнии, к дымке гор, которая разносится теплым ветром на десятки миль вокруг и окутывает плавающие у берегов нефтяные платформы, не видеть ничего этого и упрямо бежать в каком-то самобичевании, вплоть до жертвенного изнеможения, – это знак потустороннего. Как толстяк, который становится все толще и толще, как иголка, прыгающая на одном и том же месте пластинки, как размножающиеся клетки опухоли, как все то, что утратило способность остановиться. Все это общество, включая его активную и продуктивную часть, – все они бегут, потому утратили способность остановиться.

Повсюду на повестке дня выживание: несмотря на тошнотворную беспросветность жизни или коллективную жажду катастрофы (но не надо принимать это близко к сердцу: это одновременно и своего рода игра в катастрофу). Разумеется, весь этот арсенал выживания, включающий диететику, экологию, защиту секвой, тюленей, человека, рассчитан на то, чтобы доказать, что жизнь продолжается (как и воображаемые феерии стремятся доказать, что реальный мир все же реален). Что не так уж очевидно. И не только сама жизнь не представляется фактом достаточно достоверным, но парадокс этого общества состоит в том, что уже невозможно даже умереть, поскольку все и так умерло...

Навязчивая идея американцев – чтобы огни не погасли. Свет в домах горит всю ночь. Высотные здания, пустые офисы остаются освещенными. Среди бела дня по улицам едут машины с включенными фарами. В квартале, в котором практически никто не появляется после семи часов вечера, всю ночь в пустоте мигают зеленые и оранжевые неоновые огни реклам. Уже нечего и говорить о телевизоре с его круглосуточными программами, которые идут чуть ли не в режиме галлюцинаций в пустых комнатах домов и в незанятых номерах отеля, как, например, в отеле «Портервиль», где, несмотря на рваные занавески, отключенную воду, хлопающие двери, в каждом номере светятся экраны телевизоров, с которых диктор вещает о запуске нового космического корабля... Нет ничего более таинственного, чем телевизор, работающий в пустой комнате, это еще более странно, чем человек, разговаривающий сам с собой, и женщина, которая о чем-то мечтает, стоя у плиты. Можно подумать, что с вами разговаривают инопланетяне, и тут внезапно телевизор открывает свое истинное лицо: это видеоряд другого мира, никому, в сущности, не адресованный, безразлично рассылающий свои образы и безразличный к собственным сообщениям (можно предположить, что и после исчезновения человека он будет исправно выполнять свои функции). Короче говоря, в Америке никто не хочет видеть, ни как наступает ночь или просто время отдыха, ни как замирает технический процесс. Необходимо, чтобы все работало не переставая, чтобы не было никакой передышки в искусственном могуществе человека, чтобы исчезла периодичность природных циклов (смена времен года, дня и ночи, тепла и холода), – все это во имя зачастую абсурдного функционального континуума (даже, в сущности, необходимо отказаться от подлинного или ложного – все подлинно; от добра и зла – все добро). Здесь можно сослаться на страх или навязчивые идеи и сказать, что все эти непродуктивные расходы – работа траура. Но что абсурдно, то и восхищает. Кондиционеры, работающие в пустых отелях посреди пустыни, искусственное освещение среди бела дня несет в себе что-то бессмысленное и восхищающее. Идиотское великолепие богатой цивилизации, которая, подобно первобытному охотнику, застигнутому ночью, испытывает страх, когда свет начинает меркнуть.