ИДЕМ М ПРМСТРАСТИЯ
РАЗГОВОР-ЭССЕ

«Backspace»

Вся история письменной культуры – история сплошных потерь: сожженных рукописей, разрушенных библиотек, пропавших фрагментов. Может быть, это не просто случайности, а действие механизмов неведомой нам логики отбора

Античные греки обожествляли числа, считая их наглядным свидетельством гармонии Вселенной, знаками победы космоса над хаосом, незыблемого над бесконечно длящимся и ускользающим. Кажется, Шпенглер одним из первых в новейшие времена вспомнил древнюю легенду, связанную с печальным закатом великой школы пифагорейцев. Школа пришла в упадок, когда один из посвященных открыл бесконечное число. Бесконечность, страшившая греков, оказалась спрятанной в том, на что они полагались как на самое надежное из всего сущего. И этого непереносимого знания оказалось достаточно для того, чтобы с античной гармонией было покончено навсегда. Грек смотрел на треугольник, начерченный щепочкой на песке: каждый катет равен единице, следовательно, гипотенуза равна корню квадратному из двух – грек смотрел, и обыкновенная линия казалась ему расщелиной, из которой зияло небытие...
Я об этом вспоминаю, потому что мы сегодняшние тоже в некотором роде пифагорейцы. Особенно те из нас, кто занят созданием текстов. Речь не о качестве и уровне, поэтому пусть «создание текстов» не звучит высокопарно – речь не только о писательстве, но о письме как занятии вообще.

Моя пишущая машинка «Unis» – красно-белая, портативная, купленная некогда в знаменитом магазине на бывшей Пушкинской, – теперь стоит в нише стола. С тех пор как в доме завелся компьютер, она живет своей тихой жизнью бесполезного предмета и даже приобретает все новые и новые смыслы, с каждым днем все больше освобождаясь от своего предназначения. Как будто время старательно превращает вещь в готовый экспонат для выставки абсурдных объектов.
А в первые месяцы после покупки в те неимоверно далекие восьмидесятые машинка обладала своей собственной системой суеверий. Говорили о том, что ее нельзя отдавать в чужие руки, потому что она привыкает только к индивидуальной силе руки хозяина. Что машинка быстро ломается, если в комнате есть другая машинка (бесконечный треск бесчисленных тогдашних машбюро мифом во внимание не принимался, на то он и миф!). Но самое главное: однажды появившись, маленький красно-белый предмет раз и навсегда провел границу между черновиком и беловым вариантом. Сначала черновики оставались исключительно рукописными, и только окончательный текст удостаивался перепечатывания. О это лихорадочное, как всегда в последнюю ночь, набивание онемевшими пальцами каких-то рефератов, «эссе на заданную тему»!.. Когда неправильно заложенная копирка вдруг сводит на нет целую страницу и приходится начинать снова, или мажет лента, или еще что-нибудь. Отпечатанный первый экземпляр с обратной стороны можно было читать, как по Брайлю: так всегда отличали работу дилетанта от работы профессиональной машинистки. Через какое-то время и черновики стали машинописными. Страница вставлялась в машинку, потом летела в корзину или делался отступ, и фраза начиналась сначала. Перед перепечаткой страницы приходилось резать, клеить, перенумеровывать.
К чему эти мемуары? Прежде всего к тому, что мемуарная интонация неожиданно быстро оказалась востребованной. Сегодня кажется, что все это было очень давно, как будто в другой жизни. Компьютер освободил разом и от испорченных страниц в мусорной корзине, и от опечаток, которые надо задним числом замазывать белилами, и от боли в кончиках пальцев.

Но мы начали с пифагорейцев и их «гармонии сфер», созданной при помощи чисел.
Письмо как процесс – всегда поединок с небытием: нудный, затянутый, напоминающий бесконечное перетягивание каната или «поддавки», идущий с переменным успехом для обеих сторон. Письмо безжалостно фиксирует остановившуюся или запутавшуюся мысль, и тогда появляются зачеркивания, обрывы фраз, повторы… Небытие прерывает «внутренний голос» мысли, рождая паузы и провалы. Оно всегда на страже. Черновики, собственно, и становятся «фоторепортажем с поля битвы» души и Ничто. Отсюда, может быть, тот знаменитый страх чистого листа, от которого чаще всего избавляются люди, пересевшие за компьютер от письменного стола или из-за пишущей машинки: компьютер ничего не расскажет о поражениях и потерях – он выдаст в конце концов только рапорт о победе – окончательный текст. Рукопись же всегда предает и добавляет окопной правды в победную реляцию. За это мстил своим черновикам, например, Клейст, сжигая рукописи уже опубликованных текстов.
С другой стороны, сколько мы знаем писателей, которые на протяжении жизни бесконечно правили свои тексты, – достаточно вспомнить Тассо, который так и не смог завершить свой «Освобожденный Иерусалим», все переделывая и переделывая его… Что самое завораживающее в такой ситуации, так это атмосфера полного незнания о том, какой из вариантов лучший. Ведь никто не гарантирует, что – последний, беловой. На самом-то деле в сознании каждого пишущего этот последний вариант предшествует всем прочим как идеальный образ. И где гарантия, что мысль, описывающая бесчисленные петли вокруг недостижимого центра, не прошла на максимально близком расстоянии от него в самый первый раз или в предпоследний? И кто сказал, что работа над текстом – это последовательное доведение его до совершенства, шлифовка.
«Как и книга, рукопись стала областью воображаемого, – пишет текстолог Бернхильда Бойе, – образом, метафорой, предметом рассказов, легенд, стихов. Но в отличие от книги, которая есть большей частью знак прочитываемого мира, его познаваемости, будучи расположена в сфере дневного света, – рукопись есть дитя тьмы и тайны».
Вот здесь-то компьютер и выстраивает свой внешне «дневной», «пифагорейский» мир без всякой «тьмы и тайны». Несколько перемещений курсора, клавиша «delete» или « backspace» – и все эти первые, вторые, сто двадцать пятые варианты исчезают. Не важно, что там было – лучшее или худшее, озарение или муки несвершения. Так небытие одерживает победу по-крупному, для отвода глаз прикинувшись побежденным. Как притворялась несуществующей бесконечность в одной из сторон треугольника, нарисованного античным греком.
Это не значит, конечно, что человек, работающий на компьютере, в принципе не может сохранять варианты и черновики. Наоборот, возможностей сколько угодно. Вопрос в том, что он вряд ли захочет это делать...

Переместившись с листа бумаги на экран компьютера, каждый пишущий осваивает новые правила отношений с небытием, может быть, более подходящие для нашей негероической эпохи. Поединок становится похож скорее на недружелюбное мирное сосуществование двух держав, каждая из которых не упустит удобного момента, чтобы сделать гадость соседу. При этом соблюдаются внешняя невозмутимость дипломатического тона и протокольная вежливость.
Особенно это касается хранения и сохранности информации. Тут можно начинать с совершенно анекдотических случаев. Однажды, отлучившись на кухню за кофе, по возвращении я обнаружила собственного кота, стоящего передними лапами на клавиатуре и зачарованно наблюдающего за беготней курсора. Под тяжелой котовьей лапой оказалась конечно же клавиша «backspace». Хорошо, что пятнадцать страниц каких-то никому не нужных программ и планов, которые, как всегда, делались в последний момент, удалось восстановить с помощью простой отмены изменений.
Но ведь бывают вещи куда серьезнее.
В ночь под Рождество в институте, где я работаю, прорвало батареи. Избирательность катастрофы была поразительна: кипяток хлынул в хранилища библиотеки и информационный центр, набитый компьютерами. Из библиотечных подвалов намокшие книги выносили в темноте – при свечах и фонариках. Этажом выше в шестидесятиградусной воде плавали компьютеры – подарок одного американского университета.
Что самое интересное, именно компьютеры выжили в отличие от многих книг, которые уже не представлялось возможным высушить. Здесь бы и порадоваться новым возможностям хранения информации, но не тут-то было. Уже удалось восстановить локальную сеть и начать работу, когда пересылаемая информация стала «теряться», а то и исчезать совсем: этажом ниже чинили проводку, щелкая рубильником. Пока кто-то добрался до электриков и объяснил, в чем дело, безвозвратно исчезло несколько файлов…
Потери, конечно, были минимальные – не считать же плюс ко всему какие-то обрывки фраз, фрагменты таблиц и куски абзацев, стирающиеся после очередного отключения света. Но это была та самая работа небытия, в которую нам так не хочется верить. Маленькая и незначительная для всех, кроме сотрудников одного-единственного заведения.
С другой стороны, вся история письменной культуры – история сплошных потерь: сожженных и утраченных рукописей, разрушенных библиотек, пропавших фрагментов. Может быть, это не просто случайности, а действие механизмов неведомой нам логики отбора. Появился же в новейшей словесности слепой Хорхе с его отравленной книгой…
Однако у рукописей (они же – машинописи, они же – гутенберговы оттиски) есть своя мифология. Мы знаем, что в конечном счете они не горят. Что касается компьютерного письма, то здесь появляется совсем другое предчувствие: рукописи, конечно, не горят, на зато хорошо стираются, достаточно нажать «delete» или «backspace» или всего лишь отключить свет.