РОДИТЕЛЬСКАЯ ГАЗЕТА
ЛЕТНИЕ МАРШРУТЫ

Так странно быть дедом

Заметки велосипедиста, укрепившего на раме
второе седло для человека ХХI века

Недавно в моей жизни произошли кардинальные перемены: на перекладине моего велосипеда, возле руля, появилось второе седло с подставками для ног, а в нем оказался пассажир неполных двух лет. Держась за руль и вертя головой, мой пассажир, ерзая, пылко вскрикивал, называя на своем малопонятном языке то, что мы видели.
Ощущение поразительное!.. Вроде бы жизнь началась снова и все впереди, и это “все” представляется примерно таким, как сегодняшний день, – с вереницей белых облаков и бегущими по излучине Клязьмы солнечными блестками. Словно ожили лучшие минуты моего Прошлого, соединившись в Настоящем с предчувствием какого-то окрашенного преимущественно в светлые тона Будущего. Удивительное это состояние потом всякий раз повторялось, когда у велосипедного руля оказывался мой двухлетний пассажир.
Чуть ли не каждая минута казалась мне единственной и неповторимой. Ведь это не просто прогулки, думал я, а вхождение нового человека в земной мир. И я здесь – проводник, исходивший большую часть своих дорог.
Так торжественно (хотя и не без некоторой над собой насмешки) определял я свою задачу, сформулированную, впрочем, моей дочерью гораздо проще: “Только не урони ребенка!” Ребенок этот из-за несовершенной пока дикции произносит свое имя с акцентом, похожим на японский: “Са-ся”.

* * *
Вот мы съезжаем у колодца с асфальтовой дороги на проселочную; она тянется двумя пыльными колеями к лесу через обширное поле, где пасутся лошади, и мой пассажир сообщает мне радостно: “Цка ам!” Догадываюсь: впервые она увидела лошадей из окна террасы, когда те с седоками звонко процокали копытами по асфальту мимо, и этот звук – цка! – стал их кратким обозначением. “Ам” – понятно, едят.
А над нами клубятся облака в синем небе, и мой пассажир говорит протяжно-певуче : “Си-и-ин-е! – И добавляет – Сася!” Съезжаем в траву. Спешиваемся. Она срывает ромашку и, показывая мне, снова выкрикивает свое имя. Что это – ликование собственника?.. Но вот пробежал-прокатился по траве порыв ветра, будто вздох неба, и она, проследив, как волнообразно пригибаются стебли, опять называет себя. Словно клеймит своим именем все, на что падает взгляд.
И тут я догадываюсь: она пока не выделила себя из видимого мира. Она в нем – облако и цветок, ветер и трава, порхающая бабочка и гудящий шмель. И пасущаяся вдалеке лошадь скорее всего лишь одна из ее модификаций. Да, конечно, все, что она видит, – это она сама. Для нее, несмотря на смену дня и ночи, сейчас нет Времени, есть лишь Вечность, воплощенная в живых движущихся образах. И она сама – частица этой Вечности...
* * *
На берегу Клязьмы, у понтонного моста, нас застает дождь. Возвращаемся. Сашка, не снимая кепки, снует по комнате и террасе. Выходит на крыльцо, смотрит из-под козырька на сеющие дождь тучи. Недовольна. Вскинув вверх руку, оглашает двор воплем: “Льзя! Льзя! Льзя!” (Что означает категорическое “нельзя”). Она верит в безграничную силу слова. Но дождь, однако, не слушается, и Сашка недоуменно смотрит на всех нас. Возмущена и растеряна: сделайте же что-нибудь!
Смиряется наконец, берясь за фломастеры. Здесь, на белом листе, она всесильна. Извилистые линии бегут, сплетаясь в клубок, из которого словно бы выныривает нечто продолговатое. “Папа Дима!” – изумленно сообщает мне Сашка. Так же быстро из нескольких окружностей и поперечных линий производит еще одно существо. “Мама!” – удивляется Сашка тому, что происходит на белом листе. Затем она населяет его множеством загогулин, означающих людей, птиц, траву, деревья, а в правом верхнем углу растирает фломастером алое пятно с исходящими от него лучами, озаряя созданный мир солнцем. Наконец-то!.. Здесь ей удалось то, что не получилось на крыльце.
Но может, и там теперь получилось? И сорвавшись с места, она мчится на крыльцо. Но ничего не изменилось – дождь сеет по-прежнему. Вздыхает. Перелистнув страницу, протягивает мне фломастеры. Я тоже рисую солнце, и мой маленький волюнтарист ждет, с дикарским упорством надеясь на чудо: а вдруг после нового рисунка солнце выглянет из-за облаков?
...Глядя на нее, я перестаю сомневаться в божественном происхождении человека.

* * *
Ее воздействие на мою жизнь я ощутил, когда ей было полгода. Мне поручили погулять с ней по тихим переулкам в Сокольниках. А она уснула. Я осторожно катил коляску по тротуару, ощущая над собой бездонность чистого вечернего неба, проступавшие на его фоне неоперенные листвой ветви деревьев, мерцавшую слабой желтизной дольку месяца. Спящее лицо Сашки, излучавшее безмерное спокойствие, тоже словно светилось.
И глядя на нее, я почувствовал, как уходит усталость, отступает дневная суета. Я пропитывался покоем этого вечера, уверенностью в том, что все идет как надо и что мир неизменен в своем тяготении к гармонии и красоте. Неизменен! И непоколебимым аргументом такой неизменности было светившееся лицо спящей Сашки, еще не знающей всей правды о себе и мире, но усвоившей главное: этот мир создан для нее.
Впервые я с такой ошеломляющей ясностью ощутил состояние примиренности с этой жизнью, растворенности в ее завораживающем ритме.

* * *
Бердяев как-то признался: “Я часто испытывал жгучую тоску в чудный лунный вечер... в солнечный день в поле, полном колосьев... Эта счастливая обстановка вызвала чувство контраста с тьмой, уродством, тлением, которым полна жизнь”.
Нечто похожее я ощутил, когда мы с Сашкой на берегу Клязьмы смотрели на реющих стрижей, черной молнией перечеркивающих отраженный в воде закат. Наступал вечер, за ним неизбежная маячила ночь, и такой же неизбежной была мысль о конце земного существования, а следом за ней – ощущение его близости.
Разумеется, подобное случалось со мной и раньше, ведь страх смерти – постоянный спутник человека. Он бережет жизнь и потому всегда рядом, как тень. Присутствие этого страха приглушено или обострено ситуацией. Вот и сейчас остроту этому присутствию сообщил полет стрижа, предупредив: черная молния однажды перечеркнет и твою жизнь.
Ну что ж делать, таков ход вещей: Утро жизни проходит, наступает Полдень, затем Вечер, который сменится Ночью. Но если я – микроскопическая частица Вселенной, ее атом (что несомненно), а она беспредельна, то должен же я обладать ее главной особенностью – бесконечностью? Следовательно, наступающая ночь не конец, а просто иная форма бытия?!.
...Двухлетняя Сашка еще не знает букв, но уже азартно тычет пальцем в клавиатуру домашнего компьютера: что получится?.. Другое детство. Другая жизнь. Другой век. И не важно, будет ли она помнить наши велосипедные прогулки. Скорее всего нет. Но ощущение вечного настоящего в ней, я знаю, останется. Оно может затаиться на годы, даже на десятилетия, чтобы однажды возникнуть в ее мироощущении “садом ослепительных планет...”.