НА ПОРОГЕ ЛЕТА

Жизнь окнами в сад

В тяжкие и смутные годы Юрий Николаевич Скобелев и его коллеги сохранили для русской и мировой культуры чеховские Дом и сад в Ялте. О себе они не думали...

Все эти мелкие подробности
я почему-то помню и люблю,
и весь этот день живо помню...

А.П. Чехов. Дом с мезонином

Над морем летал странный дельтаплан – с подвесной белой лодкой.
Мы стояли на балконе чеховского дома и видели сад, Ялту, море... Вообще-то в музее не положено открывать ни окна, ни балконные двери. Но такая была минута, такой был день...

ЮЖНЫЙ ФАСАД ЧЕХОВСКОГО ДОМА

На калитке болталась табличка: “Весенняя профилактика”. Дом проветривался, отдыхал. Отдыхали шкафы, распахнув створки, книги, абажуры, цветы… По дому гулял вольный воздух из сада.
После жарких ялтинских улиц в комнатах казалось по-монастырски холодно. Может, поэтому я сразу привязался к Юрию Николаевичу – он был рыжий, быстрый, смешливый, как мальчишка. В лаборантском халате, с каким-нибудь пузырьком и тряпочкой в руках…
– Сегодня с чеховским пианино вожусь… Там очень много деталей, покрытых сукном, кожей. Боюсь, чтобы кожееды не завелись…
Вещи требовали от Скобелева протирки, пропитки, просушки… Вчера проветривал и чистил чеховское пальто, сегодня лечил пианино, завтра предстояло проверить содержимое шкафа: платки, манжеты, рубашки, соломенная шляпа...
Помню ключи к тому шкафу – ничего особенного, самые обычные, но ведь не потерялись за сто лет! Те самые, которые столько раз мелькали в руках мамы Чехова, Евгении Яковлевны. Быть может, и терялись, а она спрашивала: “Антоша, ты ключей моих не видел?..” А ключи лежали на самом видном месте и смеялись.

* * *

Когда я вернулся из командировки, то почему-то перечитал прежде всего “Дом с мезонином”. И сейчас снова читал его, вспоминая Ялту, хотя о Ялте в этом рассказе ничего нет. Но там есть ощущение, к которому так хотелось бы мне сейчас, семь лет спустя, вернуться: “...будто видел хороший сон”.

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ СКОБЕЛЕВ – ГЛАВНЫЙ ХРАНИТЕЛЬ ЧЕХОВСКОГО ДОМА В 80-90-Е ГОДЫ

Маленькая усадьба Волчаниновых напоминает мне теперь о чеховском доме лучше открыток и путеводителей. “...В этом небольшом уютном доме, в котором не было на стенах олеографий и прислуге говорили “вы”, и все мне казалось молодым и чистым... и все дышало порядочностью...”
Мне было странно, что каждый день Юрий Николаевич вдохновенно наводит порядок там, куда посетители никак заглянуть не могут: под крышкой пианино, в платяных шкафах, сундуках, комодах... Очевидно, таковы инструкции, думал я. Сейчас понимаю, что это было не столько следование инструкциям, сколько Чехов. Порядочность там, где чистые окна, свежий воздух и прислуге говорят “вы”. Где нет пыли, даже музейной.

Девять зернышек

“…У нас все по-прежнему, – писал мне Юрий Николаевич в марте девяносто пятого. – Готовимся к чеховскому фестивалю. Ну и плановая работа: проверка надежности креплений рам в мемориальной экспозиции, замена светозащитных пленок в дверных и оконных проемах…”
Туристы полагают, что хранитель – это старушка, что сидит в зале с экспонатами и дремлет. А это – уникальная, штучная профессия, которой нигде не учат. Особая каста людей, где все друг друга знают. О Скобелеве я впервые узнал от музейщиков на Урале. Мне сказали о нем с восхищением: “Умница и настоящий отшельник”.
Но в те майские дни он был отчего-то рад, что я нарушаю его одиночество, хожу за ним целый день, как ручной журавль когда-то ходил за Чеховым.

КОМНАТА МАРИИ ПАВЛОВНЫ, СЕСТРЫ ПИСАТЕЛЯ

– Для меня чеховский Дом – это живое существо... Все, что было до того, как я приехал сюда, – только предисловие… Я родился на Севере, в деревне Каменка, есть такая на границе костромских и вологодских земель. Учился в Архангельске, в педагогическом, на историко-филологическом факультете. Тогда, в конце 50-х, в институте разрешили преподавать бывшим ссыльным и только что освобожденным из лагерей. Уровень был прекрасный, мы занимались по университетской программе. Потом армия… Стал работать учителем истории. Как-то собрался в отпуск, и мама вспомнила, что в Ялте у нас живут родственники. Так в шестьдесят шестом году попал в Крым. Работал в краеведческом музее, в Ливадийском дворце, а в восьмидесятом меня пригласили сюда. До этого Дом был филиалом Ленинской библиотеки и не считался музеем. Провел первую инвентаризацию, все вещи прошли через мои руки. Каждая половица, каждая трещинка на потолке или на блюдце мне теперь знакомы. Когда уезжаю в командировку или в отпуск – у меня душевная боль. Прощаюсь с Домом… Как он будет без меня, а я без него?..
Коллеги Юрия Николаевича сообщили мне в недавнем письме, что при нем музейный фонд увеличился в четыре раза. “На его материально-ответственном хранении находилось 16 642 музейных предмета...”
Чехов, который не только вещи, но и любимые книги неустанно дарил – он был бы поражен такой уйме добра в своем доме. Верно, даже устыдился бы этой цифры – откуда что взялось? Непритязательная обстановка Дома последние двадцать лет таинственным образом пополняется. Что-то вдруг обнаруживается за страницей книги, за створкой шифоньера, в ящике стола...
– Антон Павлович выписывал журнал “Зерновое хозяйство России”, к нему прилагались мешочки с образцами семян. Они давно пусты, но вот недавно я еще раз заглянул в один из них и нашел там на дне девять зернышек пшеницы. Девять чеховских зернышек! Интересно было бы взять и посадить их... Но – нельзя.
– Одно-то, наверное, можно...
– Нет, они у меня записаны – все до одного. Теперь их всегда будет девять...
Кажется, что если бы у Юрия Николаевича были только эти чеховские зернышки и ничего другого, он бы все равно оставался хранителем. У него бы и с зернышками хватило хлопот. Так дети хранят марку или монету, а влюбленные – сухой цветок, принятый когда-то из любимых рук.
Но при этом есть нечто особенное, что отличает хранителя и от ребенка, и от влюбленного, и от коллекционера. И это особенное поднимает труд хранителя до аскетической высоты: он не владеет тем, что хранит.

Ураган

В те дни, когда жажда накопления и приватизации лишала людей сердца, а политики делили флот и кроили новые границы, всеми забытые сотрудники музеев спасли для русской и мировой культуры Дом Чехова в Ялте, Музей Короленко в Полтаве, квартиру Александра Грина и галерею Айвазовского в Феодосии, знаменитый волошинский Коктебель... Порой нетопленые комнаты им приходилось согревать своим дыханием, а неусыпным присутствием, светом в окошке отпугивать охотников за антиквариатом и просто хулиганов, бомжей, которых неудержимо влечет пустое жилье.
Зарплату музейные работники и сейчас кое-где получают от случая к случаю, но ведь было время – сидели на воде и хлебе. Помню, купил первую черешню на ялтинском рынке, о чем и сказал в музее: хорошо, мол, живете, у вас уже черешня поспела ...
– Да-да, – задумчиво сказал Юрий Николаевич, – замечательно... Но нам не по карману. Я посмотрю, облизнусь и иду дальше...
Бедность тяжела, унизительна, но она не так тягостна, как постоянная, до замирания сердца, тревога. Изматывающее опасение утратить.
– Иногда сигнализация срабатывает в два-три часа ночи, мне звонят из милиции, с центрального пульта: “У нас снялось с охраны… горючего нет, машины выслать не можем. Ну, мы вас предупредили...” И что делать – бегу через полгорода. Если не пойду, так я с ума сойду! Хотя знаю, что скорее всего сработало оттого, что электроэнергию отключали. Город весь в темноте… И так, бывает, по три раза за ночь сбегаешь. Однажды голову чуть бутылкой не пробили. Молодежь пила водку и бросили бутылку – у виска просвистела. А в прошлом году ураган страшный был, с пульта звонят ночью – мигнуло у них, снялось с охраны. Я – на улицу. Куски черепицы падают, все воет, трещит, сучья ломаются, летят… Бегу вдоль речки и думаю: “Только бы меня в речку не сдуло, только бы не сдуло!..” Страшно… Слава Богу, при Чехове таких ураганов не было...

Крылья

А вечером я торопился к морю.
Невостребованные лежаки были связаны стопками. В России были напуганы слухами о беспорядках и даже о войне в Крыму, поэтому отдыхающих почти не было.
Дед-фронтовик сидел у сарайчика на берегу и сторожил крылья. Это были крылья того самого гидродельтаплана, который я видел с балкона чеховского дома.
– А сами-то летали? – спросил я. Получилось как-то неловко, насмешливо.
Но старик не обиделся. Сказал с важностью:
– Я свое отлетал...
Потом узнал от него, что раз в неделю приезжают богатые люди и платят по двести долларов за полчаса полета. Все остальное время дельтаплан лежит в разобранном виде, и его надо караулить.
На сарайчике громоздились камни угрожающих размеров – чтобы от ветра крыша не улетела. Трудно было представить, что здесь случается и плохая погода. От моря веяло светлым покоем. И казалось, нет такой силы на свете, которая могла бы его нарушить.
Старик рассказывал мне, как летал на Берлин. Садилось солнце, и для прощания с ним море выкатило золотую дорожку. Потом горы за спиной вдруг придвинулись, стемнело. Меня потянуло на набережную, где зажигались огни и саксофон играл. Старик попросил меня купить самые дешевые сигареты.
Я возвращался к нему по темной прибрежной улочке. Чуть не заблудился, но вот открылось за поворотом море – тихое, льняное. В открытых дверях сарайчика мелькнула накалившаяся докрасна спираль электроплитки. Старик ждал меня к чаю.

НА ОДНОЙ ИЗ УЛОЧЕК ЯЛТЫ

Ожидание

Скобелев относился к Чехову, как нянька.
Ребенок вырос, уехал, и неизвестно, вернется ли. Но няне это не важно, она его все время ждет, и каждый день наполнен хлопотами приготовлений и ожидания.
Юрий Николаевич не любил, если Дом называли музеем. Музей – это когда с миру по нитке собирают вещи и устраивают мемориальную экспозицию. А здесь человек вышел майским утром из дома, поцеловал маму, простился с кухаркой, садовником, собакой и уехал подлечиться. “Представим, – любил повторять Юрий Николаевич, – что Чехов вернется… Он должен найти все вещи на своих местах…”
Все вежливо соглашались, но представить, как Чехов вернется, никто, кроме Юрия Николаевича, не решался.
Не тысячи посетителей, не блеск юбилеев, а серьезность, достоверность ожидания – вот что было для него самое важное.
– Особенно здесь хорошо в погожие дни. Чехову нравилось, когда по утрам на ковре играли солнечные блики. Он любил позднюю весну, солнце. И сад свой он задумал так, чтобы в нем круглый год что-то цвело и была бы вечная весна. А зимой он здесь часто мерз. Печник попался неудачный, и дом не согревался…

Неприкосновенность тайны

Хранитель – очевидно, одна из немногих профессий, которая требует абсолютной душевной чистоплотности. Щепетильность, такт здесь должны быть в кончиках пальцев.
Как многие музейные работники, Скобелев постоянно печатался в научных сборниках со статьями о неизвестных страницах биографии классика, обнаруженных автографах и письмах. Все эти статьи написаны с традиционной для такого жанра бесстрастностью. Но там есть строки не совсем обычные – они исполнены стыдливости, неуместной, казалось бы, в наши дни.
Вот Скобелев подробно описывает обнаруженную им открытку Антона Павловича, но умудряется ни единым словом не процитировать ее содержание. “Чеховская интимная надпись адресована старшему брату Александру и обыгрывает рисунок в привычной для переписки братьев шутливой форме”.
И все. Великие имеют право на свои тайны.

* * *

Юрий Николаевич с уважением и пониманием относился ко всем, кто приезжал в музей со всего света, гордился славой вверенного ему Дома, но в его чувстве к гостям была и опасливая ревность. Особенно он ревновал к смотрителям, сторожам, охранникам, строителям, которые часто видели в чеховском Доме всего лишь постройку, которую им надо караулить или ремонтировать. На чеховские вещи они глядели как на вещи – ценные, уважаемые, но всего лишь вещи, – и им ничего не стоило сдвинуть их с места и даже уронить без всякого сердечного сотрясения.
Юрий Николаевич смотрел на таких людей с откровенным ужасом, он считал, что бестрепетный, равнодушный к Чехову, холодный человек, даже ничего не трогая, действует на Дом разрушительно.
– Понимаете, у нас не музей, а жилой дом писателя. Его присутствие – во всем. В этих стенах, книгах, в этом столе, за которым он ничего не написал…
– Как ничего?
– Это новый письменный стол. Ольга Леонардовна купила его в Гостином дворе и послала из Москвы в Ялту. В феврале 1904 года Чехов его получил. Успел за ним только письма написать… Но он ему нравился…
А старый чеховский стол в те дни был в Германии на выставке, и Юрий Николаевич не мог скрыть своего беспокойства. Чувствовалось, что, будь его власть, он бы этот стол ни за что не отпустил на гастроли.
– Вещи привыкли к этим стенам, к этим колебаниям температуры и влажности. А если их перевезти в какой-то современный музей, пусть даже в самые идеальные условия, – может произойти шок вещей. Из-за необычного режима, дороги, новых стен… Вещам нужны не идеальные условия, а привычные.

Ночь

Скобелев помнил все удары, нанесенные Дому и саду, и помнил их лучше, чем удары по собственной судьбе. Проходя мимо чеховского кипариса, вспоминал, что в войну осколком снаряда снесло верхушку дерева. Заходя в коридор, с тревогой оглядывал потолок: “В девяносто втором с восемнадцатого на девятнадцатое августа здесь обрушилась штукатурка…” В чеховском кабинете этюд Левитана напоминал ему о попытке ограбления, случившейся в 93-м…
С пятого на шестое июля 94-го в музей, разбив двери на веранде, ворвались грабители, схватили икону Николая Чудотворца, две вазы, в кабинете сорвали со стены фотографию с видом вечерней, “голубоглазой”, как говорил Чехов, Венеции... Через полторы минуты скрылись. Милиция приехала без собаки, и о преследовании в темноте уже речи не было. Следователи появились утром. Скучая, выслушали убитого горем Скобелева. Желая его, видимо, утешить, сказали: “Государства рушатся, не то что музеи...” После чего Юрий Николаевич сорвался: “Пусть государства рушатся, туда им и дорога!.. а это Чехов! Если вы не найдете его вещей...” И еще – о человечестве, которое не простит, о культуре, о совести...
Осенью Юрий Николаевич написал мне: “…Слава Богу, пока держимся, немногочисленные посетители приходят поклониться Антону Павловичу, чтобы обрести внутреннюю устойчивость и веру в обстановке хаоса и неразберихи. О похищенных чеховских вещах, к сожалению, ничего сообщить не могу. Не утихает чувство душевной боли и горечи оттого, что допустили такое. При каждом вечернем телефонном звонке сердце замирает…”
Нам всем есть что хранить. Будем же хранителями.

Воспитание цветов и деревьев

Однажды утром Юрий Николаевич принес мне толстую книгу в холщовом переплете. Здесь остались подчеркивания Антона Павловича...
П.П.Золотарев. “Флора садоводства”. Иллюстрированный указатель растений. 1896 год. Издание второе… Я не заметил, как Скобелев ушел, и, наверное, полдня просидел с этой книгой.
Введение было замечательно по слогу, местами почти державинскому: “Любовь к воспитанию растений как одна из благороднейших страстей, доставляющая, кроме известного наслаждения, также и здоровый труд... Первое внимание при воспитании растений сосредоточивается на том, без чего немыслимо прозябание их... Было бы ошибкой полагать, что каждая порода подчиняется постоянным шаблонным правилам; напротив, все навязываемые правила более или менее исключаются...”
Альстремия, Гамильтония, Штадмания, Шубертия... Названия растений звучали мечтательно, как названия заморских стран, которые мы в детстве находили на картах.
Ливанский кедр был подчеркнут красным. “Плодоносная культура возможна лишь на южном берегу Крыма...” Подчеркнута и лобелия, которую “сеют в марте в рыхлую песчанистую землю...” Магнолия Каролина, что “цветет к осени”, мальва, мушмула, пион... Ирис, который “удобно выгонять в цвет зимою...”
У меня вдруг появилось ощущение, что я читаю пьесу, где герои выходят, рекомендуются зрителю, раскланиваются и отходят от рампы в тень, постепенно там, в тени, образуя хор. От голосов низких, кедровых, до детских, высоких, лобелии и амариллиса...
“...Когда зеленый сад, еще влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром, молодежь только что вернулась из церкви и пьет чай в саду, и когда все так мило одеты и веселы...”
Все чеховское, кажется, разгадано, расставлено по полочкам, рассмотрено в лупу, все пьесы поставлены великими и безвестными режиссерами по всему свету... Только этот сад, его любимая пьеса, поставлена лишь однажды самим автором и, кажется, никем не разгадана.
От того дня осталась запись на диктофоне – Юрий Николаевич рассказывает мне о саде, и на пленке слышны звуки сада. Жаль, что передать на бумаге это сочетание птичьего гомона, шелеста, веяния летнего воздуха и тихого умного голоса, увы, невозможно...
– Антон Павлович многое бы отдал, чтобы увидеть сад таким, каким мы его видим сейчас. А в то время здесь был довольно голый склон, и море было как на ладони, его не закрывала зелень. Деревья в саду дали первую робкую тень только летом девятьсот третьего года. Вот магнолия чеховская… А там – сирень индийская… Он выбрал для посадки именно такую сирень в память о своем путешествии на Цейлон. Теперь там музей чеховский открыли, они очень гордятся, что среди них, очевидно, есть потомки Чехова. Он был на Цейлоне, возвращаясь с Сахалина в девяностом году пароходом “Петербург”. И вот ровно сто лет спустя, после интенсивной подкормки, наша сирень будто вспомнила Цейлон и расцвела невиданно, даже листьев не стало видно – сплошные мелкие алые цветы! Мы восприняли это как добрый знак от Антона Павловича… Подбор, размещение, взаимоотношения этих деревьев – все его занимало. Они все были для него с чем-то связаны, о чем-то говорили. И столько в этом было радости, любви…
Мы обошли сад по периметру, и я насчитал триста сорок шагов. Маленькое, но будто кругосветное путешествие. Можно присесть на скамейку.
– У Чехова была синяя тетрадка “Сад”, там записаны на латыни названия ста пятидесяти девяти растений – тех, что он высадил в саду. Пятьдесят три и сейчас растут у нас. Но многое и не приживается. Вот туберозы – темные такие, с изумительным запахом… У Чехова росли, а у нас не растут.
И тут над нами так запели дрозды, что мы переглянулись. Юрий Николаевич улыбнулся:
– Что-то вечное есть и в птицах, и в деревьях, и в людях... Антон Павлович очень чуток ко всему другому, и здесь, в саду, он создает условия для чужой жизни, но не вторгается в нее. Пытается подобрать место для каждого растения так, чтобы один вид не мешал другому. И в то же время чтобы создавалась единая гармония...
Незаметно для себя Юрий Николаевич начал говорить о Чехове в настоящем времени. И в этом тоже было что-то детское, упрямое.
Несколько раз в эти дни он цитировал одно письмо Чехова, повторял его, бормотал, не столько для меня, сколько вспоминая и прислушиваясь к чему-то своему.
“…А в Ялте все нет дождей… Бедные деревья… за все лето не получили ни одной капли воды и теперь стоят желтые; так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Должно быть, это так нужно… Должно быть…”
А утром снова баркас стучал моторчиком.
Дворники сметали осыпавшиеся за ночь лепестки роз.
Старик сторожил свои крылья.

* * *

“…Не знаю, дошла ли до вас весть о том, что 6 октября 1999 г. скоропостижно умер Юрий Николаевич... Сейчас в музее новый хранитель, жизнь музея идет своим чередом, но без Юрия все не так, и никогда не будет так, как было при нем, ибо чеховский дом был смыслом его жизни…”
Гамильтония, Лобелия, Шубертия... Милая далекая Штадмания.

Ялта-Москва
Фото автора и из архива музея

Благодарю за помощь в подготовке материала Ирину Ивановну Пазюн, заведующую библиотекой Дома-музея А.П.Чехова в Ялте. Полностью очерк будет опубликован в июльском номере журнала “Новый мир”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"