ТОЧКА ОПОРЫ

Жизнь среди синего. Моя амфора

Повторит ли Тамань судьбу Помпеи?

Мы завершаем публикацию серии очерков Анатолия Цирульникова (cм. «ПС» от 10 ноября и 8 декабря 2001 г., 19 января 2002 г.) о лермонтовской Тамани, над которой нависла угроза уничтожения. Специалисты и элементарный здравый смысл предупреждают: сооружение на Таманском полуострове гигантского склада-терминала сжиженного аммиака в условиях непрекращающейся кавказской войны, здешней геологии, кишащей вулканами и оползнями, неминуемо приведет к крупнейшей катастрофе века. В ответ на протест жителей Тамани, предложения выдающихся деятелей отечественной науки и культуры, общественности о создании национального курорта (проект «Тамань – Новый Крым») – демонстративное попрание корпорацией «Тольяттиазот» и ее высокопоставленными покровителями всех писаных и неписаных законов и прав, из которых первое и последнее – право человека на жизнь. Тамань – подтверждение того, что оно висит на волоске. Как бы прелюдия близящейся трагедии – разыгравшаяся в Краснодарском крае стихия, невиданные наводнения, захватившие уже Темрюк – совсем рядом с Таманью. Один из героев очерков, глава администрации Тамани Геннадий Григорьевич Майков, пишет: «Никак не справятся с Кубанью, вернее, с теми последствиями от рук человеческих, что называются искусственными морями и водохранилищами. Природа по-своему протестует и скатывает свое горе на людей.
С нашим строительством, – сообщает Майков о терминале, – все по-прежнему. Вот только если удастся осуществить это безумие, с нами природа поступит жестче и последствия станут долгими…»
Обыкновенно до потомков доходят мифы да черепки – свидетельства факта гибели цивилизации. А сама тайна катастрофы остается за семью печатями, многометровым слоем вулканической лавы. Но вулкан нередко только завершает то, что спровоцировано людьми. В случае с Таманью мы имеем уникальную возможность показать скрытые пружины планируемой (можно сказать теперь, на государственном уровне) катастрофы, показать, как это происходит на самом деле, как жадность одних, равнодушие других, нерешительность третьих, глухота четвертых шаг за шагом приводят к трагедии...
Но пока мы еще не пепел и груда черепков – всегда есть надежда. Она – в жителях Тамани, ее защитниках и помощниках, о которых мы рассказали и не успели рассказать, в откликах разных людей и в поддержавших нас других изданиях (в том числе газеты «Известия», опубликовавшей материал «У последней черты»). И в юношах, героях этого последнего материала…

С тем же успехом среднюю школу в Тамани можно было назвать не именем Лермонтова, а древних греков, скифов или печенегов, к которым она не имела никакого отношения. Школа учит себе и учит. Гуляют дети. На набережной Лермонтова, условно набережной – просто вода, огороженная плитами, – резвятся после уроков ученики. Каждый возраст по-своему. Двое малышей в трусах залезли на памятник Лермонтову. «Вот здорово, встаньте ему на плечи», – попросил я ребят для фотоснимка. Но тут появилась учительница и закричала: «А ну слезьте немедленно! Чтобы я вас больше никогда здесь не видела!»
Никак не удается следующим поколениям встать на плечи предшествующим. Другие, сжав кулаки, считали: раз, два, три – и выбрасывали пальцы. Девчушки на деревянном настиле, усевшись в кружок, играли в биту. Кто-то купался. Кто-то ходил, бегал по узкому бордюру. «Пойдем посмотрим наших мальчишек», – говорила одна, имея в виду телосложение. «Да я их, – отвечала другая, – сто пятьдесят раз видела».
А самые старшие обнимались по-взрослому, и одна – худющая, с ногами, растущими от ушей, – голосила проходящим пароходам:

Забери меня скорей,
Увези за сто морей,
И целуй меня везде,
Восемнадцать мне уже!

На вид девице было от силы шестнадцать.
«Тут что интересно: мусорную яму копаешь, на поверхности наш век – кирзачи, консервные банки находишь, а внизу – античность. А было такое, что нашли копейку 1961 года, а под ней монету Древней Эллады, вот так срослись».
Он был как эта монета. Звали Никитой. Учился в десятом классе той же школы. Очень приятное, умное, взрослое лицо. Я возвращался с раскопа, а он как будто ждал меня, прогуливая на привязи большущего пса по кличке Гунн. «От гуннов?» – «Да, немецкие племена, воинственные… Он очень активный, второй раз вывожу, а так по вольеру бегает». – «Ему сколько?» – «Год».
Между тем парня интересовали тысячелетия.
«Вы на суворовском валу бывали?» – спросил он, имея в виду не московскую улицу, а всамделишный, построенный Александром Васильевичем Суворовым оборонительный вал в Тамани.
Никита тут с пятого класса копается. Копал Боспорское царство в поселке Ильич. Там, говорит, все так оставлено, как будто их накрыло волной огненной и все сгорели. Осталась утварь. Чашки. Разбитая посуда. В ней – кости рыбы, зерно. Зерно здесь находят даже в пифосах – древнегреческих сосудах объемом от сотни литров до полутора тонн. Сюда экспортировали из Греции вино, а отсюда – живых осетров, рассказывает Никита так, как будто сам возил. На больших галерах, внутри выложены бассейны из мрамора. Здесь были греческие колонии, шел постоянный торг.
Река Кубань – Гипанес текла в Черное море, пока казаки русло не повернули. «Правда?» – «Конечно. Сейчас же в Азовское течет»…
Есть легенда, рассказывает мне Никита: жили два помещика, один торговал пушниной, другой – рыбой. Что-то не поделили, и один сказал: ах так, больше у тебя рыбы не будет. Нагнал крестьян и повернул реку.
Да, подумал я, правдоподобно.
Отец Никиты плавал с трубкой неподалеку от затопленного городища и нашел цепочку, а плетение цепочки – из шестнадцати волосков. То есть, делает вывод сын, ценилось не столько золото, сколько работа. И добавляет: я тоже серебром, золотом не увлекаюсь.
«А какую вещь нашли самую интересную?» – спрашиваю его на «вы» (на «ты» как-то неудобно – такого, как он, и взрослого-то редко сыщешь). «Амфору, – отвечает, – первого века. Хотите посмотреть?»
В Тамани много чего находят. Монету нашли, аналога которой нет в мире. Останки животных. У Никиты дома лежит позвоночник весом три килограмма. Точно не знает, кого. Но если позвоночник столько весит, можно представить, что это было за животное. Обычно, говорит, находишь окаменелое, то, что море выкидывает, а понюхаешь – запах сероводорода. Палеонтологи ему говорили, что можно по цвету определять, какому животному принадлежит – черный как смоль или красно-коричневый…
«На исторический поступать будете?»
Ответ, достойный представителя нового поколения:
«Я посмотрел на археологов – заросшие, грязные, бедные. И подумал – пусть это будет моим хобби. А когда я стану богатым, заработаю деньги, то снаряжу экспедицию. Шлиман – знаете такого? Он не был историком, но это была мечта жизни. И он нашел сокровища Приама. «Трою?» – «Да, когда уже опустились руки и его стали покидать рабочие, он нашел, в щели. Так и я хочу… А жить, не имея гроша за душой, – это просто потерять свою жизнь…»
Новое поколение выбирает… что там оно выбирает: «Пепси»? Трою? Сидим вот с Никитой на набережной имени Лермонтова в Тамани, кругом девчонки из школы ходят-бродят, одна к нему подошла. Что они выбирают? Ничего я о них не знаю, не понимаю.
Словом, он собирается заняться курортным бизнесом. Как мама, она тоже увлекается историей. А этот бизнес дает возможность повидать мир, общаться, завязать связи. Он постоянно в Интернете находится, одна девчонка ему пишет из Западной Германии, что всем надоел Кипр, в Тамань с удовольствием бы приехали. У Никитиного деда Антона в Германии дом и жена Герта…
А как тут народ, в Тамани, спрашиваю Никиту, относится к тому, что под ногами? Ответил пословицей: что имеем, не храним… Рассказывает: на огороде копали туалет, нашли пятнадцать пифосов для вина литров на двести-триста. И разбили кувалдой. А разбили потому, что боятся мертвецов. И боятся, что музей исторический выселит с этого огорода. Им по фигу история, им важно, чтобы туалет стоял…
Поговорили на эту тему. В школе, говорит, то же самое. Я вспомнил результаты социологического опроса школьников на Черном море. Ребят спросили: кем хотите быть? Ответили: отдыхающими.
Хотя историю в классе Никиты ведет очень хорошая учительница, Евгения Валентиновна. Я видел ее. Очень понравилась. Написал ей записку, что благодарен за Никиту. Хотя, возможно, он был бы такой независимо от того, есть в школе такая Евгения Валентиновна или нет. Учительница, мама, небритые археологи на раскопе. Или связь все-таки есть?
«Приходите ко мне домой, – приглашает Никита, – я могу поделиться с вами каким-нибудь артефактом».

* * *

К вечеру погода испортилась, и Тамань стала похожа на лермонтовскую. Шквальный, колючий ветер, серое, как сталь клинка, море, Керчи не видно. Стихия…
В шашлычной с осколками плитки в известковом полу, имитирующей булыжник, за столом на лавке сидели трое: коротко стриженный пьяный парень Серега, некрасивая, пожилая, клюющая носом тетя Катя и молодая женщина с прекрасными светлыми длинными волосами. Парень пьяно горланил, а она наигрывала на гитаре, немного его останавливала. Голос у нее был волнующий, низкий, и я ждал, когда она запоет. Парень орал что-то про Алешку, который «весь вышел». Эта молодая женщина с низким голосом и прекрасными светлыми волосами не имела ничего общего с таинственной героиней лермонтовской повести, но дело происходило все же в Тамани, и я ждал, когда она запоет. Напрасно: когда она запела, это тоже не имело ничего общего с лермонтовской героиней. «Вам понравилось?» – спросила она, выходя из закусочной и поддерживая вместе с Серегой не вяжущую лыка тетю Катю. Я показал палец вверх. «Вот такие мы, таманские», – сказала она на прощание.
Погода дурная, делать нечего. Я читал рефераты учеников. Одна написала про амазонок на Тамани. Были тут такие, с длинными, до плеч, волосами, перехваченными повязкой. Одевались в короткие, с поясом хитоны, ниспадающие на ноги волнистыми складками. Разводили сады, охотились верхом. Имели железное оружие, в то время как вокруг все – каменное. Были очень эмансипированные. С мужчинами из соседних племен вступали в брачный союз, а после отправляли мужей на историческую родину. Если рождались мальчики, отсылали отцам, а девочек оставляли себе и воспитывали из них женщин-воительниц. Чтобы было удобнее стрелять из лука и метать копье, выжигали себе правую грудь. Этого, правда, на рельефах с амазонками, найденными в Тамани, не видно. Да и вообще, как считали греки, это были не женщины, а мужчины-варвары, вроде хиппи. «Тема, – пишет ученица, – до конца не исследована».
Береговая полоса – сплошь ушедшие под воду города, водолазы говорят, с каменными стенами, прямыми пересекающимися улицами, вымощенными булыжником, с водостоками и колодцами…
Почему ушли под воду? Как распалось могучее Боспорское царство? У другого ученика прочел: подрыв хлебной торговли. Массовое сокрытие кладов. Гибель сельских усадеб. Переименование городов… Что-то знакомое? Надо копать глубже.
«Нет, – говорит Никита утром по дороге к себе домой (пришел-таки за мной, и пошли вместо уроков к нему в гости), – копать нельзя, берег может упасть».
У Лысой горы обрушился берег, и одну семью завалило. В другом месте археолог разбился, упал с обрыва. «Как же исследовать?» – «А хотят, вместо того чтобы копать, использовать ультразвук, геолокацию», – сообщает мне новую информацию Никита. «Это как?» – «Ну, создают компьютерную базу, находку дополняют, раскрашивают и получают виртуальный портрет того, что находится в земле… Правда, предполагают, – помолчав, добавляет Никита, – что в России эти методы заведут не скоро. У нашего музея нет денег протирать стекла…»
Одна надежда, думаю я, на богатого Никиту – будущего Шлимана. Признаюсь, он мне интересен. А как, спрашиваю его, в первый раз возник интерес? А шел по берегу моря и нашел кусочек отесанной ручки амфоры. «Для меня это была такая радость, – говорит Никита, – я чуть сознание не потерял…»
Для того чтобы человек ощутил – это его амфора, ее самому надо найти. Не всем дано. И 2000 лет назад были люди, которые просто жили, а были – увлекающиеся. Никита вот нашел кремниевый нож в эпохе бронзы и железа, таких ножей, говорит, тогда уже не было, не делали. Кто-то, значит, в бронзовом веке его нашел. Пришел домой, сказал: смотрите, что я нашел.
Пришли с Никитой на самый конец Тамани. Виноградники… «Вы летом сюда приедете?» – спрашивает. «А что?» – «Летом тут красиво. Вот это все черешня и вишня, рви и ешь. А осенью – виноград, наесться и упасть в виноград. Не надо ничего покупать. Бесплатно все, – вздыхает будущий богач. – Видите, какие бескрайние виноградники.
Вот мой дом».
Дом в меру роскошный, из «новых таманских русских». Во дворе – обложенный камешками прудик с рыбками, большая зала занята Никитиными коллекциями.
Гвозди, чтобы сбивать мебель, без шляпок – из Фанагории. Белая глина из Византии. Звезда Давида. На многих находках – виноградная лоза, распаханная земля, вода. То есть чем жили, то и рисовали, замечает Никита. А кто датировал? И специалисты, и сам уже знаешь, когда находишь – по форме горлышка, по текстуре, цвету («Со временем все стареет», – говорит юноша).
Самое красивое – вот, вот и вот. Очень богатая посуда. Настолько богатая, что, когда разбивали, скрепляли свинцовыми скобами, видите дырочки? Это красный лак, а это черный, секрет которого до сих пор неизвестен. Ну какая бы из нынешних вещей так блестела. Смотрите, показывает на свет.
«Это был ширпотреб или индивидуальные заказы?» – «Индивидуальные были. Мастер оставлял свое клеймо. На амфоре – на изгибе ручки».
Вот клеймо мастера, похожее на перо павлина.
«А это что?» – «Донышко». Показывает руками в воздухе: была вот такая ваза, изящная. «А вам попадалось что-то цельное?» – «Нет. Тут были кочевники, они не признавали эту посуду, били…»
В точности как те, вспоминаю я, что копали уборную в огороде. Варвары, кочевники. Интересно, когда являются кочевники? Возможно, когда чувствуют распад, слабость. Но это следствие не открытости цивилизации, скорее ее изоляции, огораживания. Оборвали связи с Грецией, переругались между собой – вот тогда-то стали нападать кочевники.
По этим кусочкам, показывает Никита, можно представить, какая была красота. На дне тарелки иногда обнаруживаются надписи, имена. В семье были ребятишки, и каждый подписывал свою тарелку, как мы сейчас кружку покупаем, правда, пластмассовую, а на ней – Юля, Ира…
В то же время расшифровывают и плохие слова, писали типа того, что сейчас пишут на заборах. И еще две тысячи лет будут, наверное, писать. Но не один же мат. Двенадцать метров культурного слоя в огороде. А под двенадцатым еще слой, говорит Никита, – древляне, русский стиль, ваяние посуды, очень тонко, изящно сделано в десятом веке до нашей эры…
И все уживается. Японский фарфор с сакурой и иероглифами. Китайские домики. Английские овцы. Российский герб. Все есть. Все теперь мирное. И даже наконечник римской стрелы – длинный, как нож. «Острие сломано?» – «Да, острие сломано…» Но лишь временем. А мы, приходя в мир, всякий раз снова затачиваем…

Фотография его не вышла. Пленка кончилась, и я, жаль, не смог запечатлеть Никиту Кумейко, будущего Шлимана в ранней юности. Среди его амфор, стоящих на фоне зелени. Вот моя амфора, говорит, я ее из осколков склеил. Такой амфоры нет даже в музее в Тамани.
Да и вообще нигде такой нет, думаю вместе с Никитой и я.
Она уникальна. Не потому даже, что в единственном экземпляре. А потому, что это его амфора.
Его миг и его вечность. Он нашел ее осколок…

Завершая публикацию очерков «Жизнь среди синего», мы не закрываем тему судьбы Тамани. На наш взгляд, происходящее столь значимо, что нуждается в пристальном внимании и поддержке. Нередко случается, что именно там, где жизнь рождает высокие примеры гражданского мужества, культурные образцы, традиции, – почему-то именно там бесценные жизненные сокровища оказываются в опасности.
Тамань – знак, вечный парус не должен потерпеть крушение.
Мы не закрываем тему.