КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Борис ПОКРОВСКИЙ

«Я жил в век Мейерхольда и Шостаковича»

Музей-квартира Всеволода Эмильевича Мейерхольда очень дорожит не только тем, что она музей, то есть учреждение научное, но и тем, что она – квартира, то есть место, из которого не ушла жизнь. Сюда редко-нередко приходят, как приходили при Мастере. Сидят беседуют, спорят, пьют чай, гостеприимно предложенный Марией Алексеевной Мейерхольд-Валентей, потратившей не один год, чтобы двери квартиры ее деда наконец-то открылись для всех желающих там побывать.
Вот и на этот раз Мария Алексеевна собрала гостей в честь Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, который не раз бывал в доме в Брюсовом переулке.
Гостей собралось немало,  но главным был Борис Александрович Покровский – патриарх оперной режиссуры, чье дерзко-классическое творчество пользуется безусловным уважением всех, кто любит музыку и готов принять новаторство.

– После того как меня назвали патриархом, пришлось согласиться говорить. (Смеется.) А говорить в общем-то трудно, вряд ли найдется много людей, которые носят в сердце имена Мейерхольда и Шостаковича. И об этом приходится сожалеть.
А между тем эта самая мысль – нести в сердце искусство учителя, хотя этот учитель может быть по возрасту учеником, – эта мысль мне приходит очень часто потому, что сейчас наступила эпоха довольно темная. Мы можем, к счастью, публиковать многое, чего не могли сделать раньше. Да, опубликовать можем, но можем ли понять то, что написал или что подумал Шостакович?
Так же мы не можем понять и Мейерхольда и разобраться в том, о чем он мечтал, к чему призывал и что хотел. Очень часто мы что-то ему приписывали, но это зависело от уровня культуры, в котором мы находились, да и сейчас находимся, к сожалению. И собираемся, кажется, находиться в будущем. Это уровень такой самоуверенной культуры, когда мы забываем, что в нашей жизни есть много недоступного.
Я сижу сейчас здесь, очень старый человек, вы даже не представляете себе, какой я старый, и горжусь тем, что я здесь. Почему? Да потому, что в этом доме я встречался с Мейерхольдом. Я приходил к нему мальчишкой, студентом ГИТИСа, и не один, а вместе с некоторыми друзьями, которыми наша страна может теперь гордиться.
Но все это было признаком времени, и времени, которое я бы обозначил не как «советское время, ах, какое плохое время!», а время необыкновенное, трагическое время, ибо то, что случилось с Мейерхольдом, – этим на всю жизнь заклеймил себя великий русский народ. Это не то, что кто-то там один виноват, кто приказал, кто указал, кто настоял. А тут важно, кто сделал, кто свершил. Это моя точка зрения.
И когда я говорю о Мейерхольде, я не могу оторвать это имя от того времени, в котором мы все существовали и в котором, не будучи дураками, продолжаем существовать и сейчас. Потому что очень глупо, неразумно было бы, если бы мы перестали, не захотели существовать во времена Шостаковича. Или во времена Мейерхольда.
Конечно, Мейерхольд – замечательный режиссер и, конечно, Шостакович – замечательный композитор. Это известно, об этом написано, это признано. Но самое-то главное, что это необыкновенные личности, необыкновенные люди. То есть люди, о которых можно сказать: они – явления. Поэтому я смело вышел сюда, чтобы сказать: да, я был здесь, у Всеволода Эмильевича.
Да, за столом мы сидели, несколько человек, он с нами говорил, он с нами шутил, а мы его захотели разыграть. Он же сразу разгадал наш розыгрыш и начал разыгрывать нас в отместку.
Для того чтобы попасть к нему, наш студент Варпаховский предложил сделать подложное письмо от имени Министерства культуры: дескать, мы, группа провинциальных режиссеров, «просим встречу с Мейерхольдом». «Вот тут уж он не откажет», – сказал Варпаховский, человек очень деятельный.
Мы действительно подали письмо Всеволоду Эмильевичу. И он нас принял. И стоило ему нас принять, как он сразу понял, что мы его разыгрываем. И тогда мы ему сразу понравились. Почему? Потому что мы пришли с ним не разговаривать серьезно, а пришли на него посмотреть.
Нельзя себе представить тот сложный спектакль, который в конце концов организовался сам собой. Я помню, автомобильная покрышка стояла в передней и произвела на меня огромное впечатление, тем более что я сравнительно недавно был у Станиславского и там видел совсем другие предметы, а здесь была покрышка и ждала ремонта. Вы понимаете – эпоха! И розыгрыш его был розыгрышем эпохи. Это розыгрыш миропонимания, которое тогда существовало, которое тогда не принималось как некий идеологический постулат, а должно было восприниматься как единственно правильное, единственно возможное человеческое существование. В тех условиях!
Я вам рассказываю о Мейерхольде, но у меня в голове, можете себе представить, Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Мне приходилось с ним встречаться очень часто. Я ставил спектакль «Нос», сидел рядом с ним или, вернее, он сидел рядом со мной, потому что я-то хотел сидеть с ним, а он-то считал нужным сесть со мной.
Хорошую музыку может слушать каждый, а вот увидеть в исполняемом произведении событие, одухотворенное человеческим сердцем, – это другое – это особое свойство особых людей, которые живут в особую эпоху. И Мейерхольд, и Шостакович жили в эту особую эпоху. Это время не политбюро, это время вот этих двух-трех десятков, дай Бог пятидесяти русских людей, которые заложили фундамент культуры на веки вечные. И эти времена, эти веки вечные будут продолжаться долго. И наша обязанность не только пользоваться этими благами, но уметь их понимать и развивать.
Характер моего выступления скорее эмоциональный, чем осмысленный. И эмоция моя заключается в том, что я не могу признать наше время приличным. Моя мама знала, что мне можно, а что нельзя. И самое страшное, что она мне говорила: «Боречка, это же неприлично!»
А сейчас время не очень приличное, потому что мы не ощущаем величайшее духовное сокровище, которое существовало, которое мы не должны потерять.
И задача наша в том, чтобы мы это не только почитали, но чтобы мы постарались это понять. Ведь понять Шостаковича в общем-то не очень просто. Если начинаешь его понимать очень раздумчиво, все разваливается, и получается ерунда. А если к нему подойти с открытым сердцем, то оказывается, что он величайший духотворец.
Я уже говорил, что собирался поставить «Нос», и когда Шостакович об этом узнал, он словно преобразился в другого человека. Мудрая штука, вы не думайте, что он просто чудак. Я потом записал, как он мне доказывал, что этого ставить нельзя. Во-первых, он «не сумел написать альтам партии. Это очень трудно, и ни один альтист никогда в жизни не сумеет это сыграть». Между тем в маленьком оркестрике моего маленького театрика, который только что открылся, уже был один альтист, который сыграл то, что было написано композитором. И другие сумели это сделать.
Потом Дмитрий Дмитриевич придумал историю с партией балалайки, которую тоже никак нельзя сыграть. Пришел балалаечник, он доказал, что партия действительно написана неправильно и неверно. Тогда встал наш первый скрипач, который взял балалайку и сыграл то, что написано.
Дмитрий Дмитриевич очень смутился и стал извиняться передо мной, что он мне морочил голову. Но я-то знал, почему он морочил мне голову. Боялся, что выйдет не так, как надо. Но я поставил «Нос» потому, что меня поддержала э-по-ха. Это не пустые слова: меня поддержал и Хренников, и вся команда композиторов того времени. Поддержала официально. Меня поддержали люди, которые не очень понимали и в Гоголе, и в Шостаковиче. Поддержали певцы, певицы, которым упорно говорили, что петь эту музыку не надо потому, что она плохо влияет на голос, но они в это не поверили.
Почему? Потому что одухотворение мира, которое чувствовалось в его музыке, сказывалось помимо разговоров и помимо каких-то логических доказательств. Такая же история и с Мейерхольдом. Я думаю, что люди моего поколения, возможно, помнят, что к нему на репетиции можно было прийти спокойно, свободно. И даже открытые репетиции бывали.
Он репетировал не для себя, не для актеров. Он репетировал для тех, кто сидит в зрительном зале, то есть для нас. Причем он репетировал грандиозно. Он непременно должен был добиться, чтобы мы все кричали: «Ах, это гениально, это потрясающе!» И когда он этого добивался, он спокойно уходил. Но если мы не кричали: «Ах-ах-ах, ох-ох-ох, это гениально!», он тогда продолжал делать одну мизансцену за другой, пока не добивался своей цели.
И смотрите, какая мудрость! Однажды только он нас остановил: один мой товарищ сказал: «Всеволод Эмильевич!» (ну подхалим, мы все были подхалимы, мы так воспитывались), он сказал: «Всеволод Эмильевич! Это – гениально! Это – открытие! Это – но-ва-тор-ство!» А мудрый Мейерхольд сказал: «Тсс!» И тихо добавил: «Новатор только один. И он уже эту нишу захватил. Это Станиславский». И еще сказал: «А наше дело собрать, что осталось после него, с умом собрать». И ушел.
Вы понимаете, что с нами произошло? Переворот всего, чему нас учили в
ГИТИСе. А нас учили в ГИТИСе, что Мейерхольда надо опасаться, не делать так, как он, не подражать ему, потому что это формализм. Но если вы думаете, что какой-нибудь учитель, который нам это говорил, верил в это... Ни черта он не верил, он знал, что Мейерхольд – гений. Никто не верил, но говорил. Ну страна лжецов, гениальных лжецов. Была, есть, ну, может быть, и будет. Но понимаете, это лжецы, которые тем не менее что-то восприняли, потому что жили в эпоху Мейерхольда и Шостаковича.
Я что говорю? О чем? О том, что мы должны знать, что это огромная духовная драгоценность нашего народа. Неоценимая и неописуемая.
Однажды мне Дмитрий Дмитриевич говорит:
– Вы там словечко вставили, у меня его нету, в клавире не написано.
Я отвечаю:
– Дмитрий Дмитриевич, мы снимем его, это я так просто, случайно.
– Что вы – «снимем»? Это самое лучшее, что написано!
Я говорю:
– Кем же написано? Этого у вас нету.
– А у Гоголя?
– Да и у Гоголя нету.
– Бегу домой, – кричит он, – смотреть, у Гоголя нет ли этого.
Бежит домой и мне звонит по телефону:
– Вы посмотрели?
– Посмотрел.
– Есть?
– Есть.
– Я вам говорил, что есть!
Вы понимаете, что талант, одухотворение и познание момента у них, у этих особых людей, предвосхищали их действия, их существование и их работу, их труд в театре, их деятельность. Вот этих людей мы должны чтить. Чтить не для того, чтобы просто быть культурными людьми, ибо царит у нас страшное бескультурье, конечно. Оно как бы утверждается. Но в конце концов это пройдет, и люди начнут понимать, что есть такие, как Шостакович и Мейерхольд.
А между тем мы-то продолжаем жить и существовать. И я хотел бы мое длинное и не очень расчетливое выступление закончить тем, что поклонение их натурам людским, и того и другого – а, конечно, они не только двое были в той эпохе, – и есть та эпоха, которой мы должны гордиться, которую мы должны вспоминать и у которой мы должны учиться.