ДОМАШНИЙ АРХИВ 
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА 

Жди три звонка!

Письма к возлюбленной с фронта

14.11.43.

Здравствуй, Ира! Я сижу сейчас в землянке, среди развалин когда-то большой и красивой Вязьмы. Трудно поверить, что недавно здесь был город. Холмы, из которых торчат остатки стен, трубы... а люди ютятся в норах, лишь кое-где возводят постройки из старого кирпича.
...Грусть охватывает какими-то волнами. Мне все казалось в поезде, что ты совсем недалеко, что стоит только вылезти из вагона, и я сразу встречу тебя. И мне больших усилий стоило убедить себя, что поезд несется уже далеко-далеко от Москвы.
Рядом в купе сидела какая-то девушка, голос которой удивительно походил на твой. Я нарочно не смотрел в ее сторону, чтобы не разрушить это очарование. Будто ты сидишь рядом и что-то рассказываешь, и смеешься...
Позавчера еще мне было безразлично, буду ли я воевать месяц, полгода или год, а сегодня мне хочется кончить эту треклятую войну как можно скорее и скорее приехать в Москву.
Если бы я был для тебя тем же, чем ты для меня! Я пронесу свою любовь через боль и страдания войны – это я знаю. Если ты чувствуешь то же – пиши не стесняясь, забудь, что письмо будут читать чужие люди – цензура.
Ира! Может быть, я обижаю тебя этими предположениями – прости. Я ведь в этом опыта не имею.
А все, что произошло, случайностью, тем более грязной, назвать никак нельзя...
А так скоро все произошло, очевидно, потому, что теперешняя жизнь делает отношения между людьми искреннее и проще. С тобой, насколько я могу теперь понять, происходило приблизительно то же. Ну, слово за тобой, Ира! Жду твоего письма...

10.12.43.
Письмо из Сухиничей не отправил. Еле добрался до Кричева. Ехал в товарных вагонах, пришлось даже ночью висеть на буфере, чуть не попал в контрразведку из-за своих документов... Ну ничего – береженого бог бережет. Кажется, так? Сегодня поеду к большому начальнику, а там, м.б., снова поеду в Москву за машинисткой и бумагой. Иринка, любимая... Для того чтобы тебя увидеть, я готов еще в десять раз больше мерзнуть и путешествовать. Ты разбудила во мне такую жажду действия, какую я никогда в себе не ощущал. За одно только это я должен быть тебе благодарен. Ведь как раз этого мне в армии часто не хватало...
Если я для тебя так же дорог, как ты для меня, Иринка, то я не могу не вернуться... «Жди меня, и я вернусь! Только очень жди...!» Хороший поэт! Родина для меня – это ты. За нее, за тебя я буду драться. Не жалея ничего. Меня нисколько не пугают теперь трудности борьбы – холод, голод, смерть. Я знаю, что вытерплю все это, потому что так надо, потому, что ты меня ждешь. И я вернусь целым, невредимым.
Я, как верующие крест, ношу на груди твою звездочку. Она мне кажется такой теплой, ласковой – эта маленькая желтая звездочка... Твоя звездочка, кусочек Иринки...
P.S. Через два дня – месяц, как мы встретились...

5.1.44.
Сегодня вручили мне твое письмо от 25-го – со сказкой... подают и улыбаются – вот тебе, говорят, долгожданное... Догадываются, что за такая товарищ О. ...Маленький твой подарок до меня не доехал. Какой-то чересчур подозрительный цензор взял на память. Только одна золотистая волосинка случайно приклеилась к конверту...
Ни разу я так не грустил и не радовался от писем, как сегодня от твоего. Бедная моя, ты болела, оказывается, и все думала обо мне. Ну, ты смотри не грусти! Это, верно, всегда так.
Теперь мы, кажется, переменились ролями – я уж тебя утешаю. Хоть не большой я в этом деле мастер... Трудно это. Да и стоит ли? Она, любовь, ведь и в том, «чтобы мучиться от разлук, чтобы помнить при расставании боль сведенных на шее рук»...
В общем, не тоскуй так сильно, Ирка. Может быть, конечно, ты и права, когда себя «нехорошей» называешь. Человек так устроен, что чаще жалеет о том, что чего-то не сделал, чем о том, что сделал что-то. А вообще-то говоря, я больше «нехороший». Ты понимаешь.
Обязательно присылай свою фотокарточку. Я много бумаги перепортил – все пытаюсь нарисовать тебя. Получается хоть и похоже – но – не то... не Иринка...
Да и вообще-то я плохо представляю, как это могло бы быть, что мы с тобой не знакомы.
Так-то, товарищ младший лейтенант. Я тут обрядился наконец по-человечески. Шинель хорошую получил, валенки, рукавицы и прочее. Хожу, как ведмедь...

Двадцатые числа января 1944.
Иринка, я сижу с тех пор, как оставил тебя у остановки троллейбуса, и у меня все навертываются на глаза слезы. Я сижу вот до сих пор – сейчас половина первого.
Я, верно, скоро дойду до того, что где-нибудь при всех обниму тебя и зарыдаю. Это не шутка, Ирка, противиться этому я не могу.
Одно я тебя прошу, Ирка, – стань моей женой, иначе все это кончится для меня черт знает чем. Я никогда не думал, что смогу любить так.
Пусть будешь ты женой мне всего один день – этого счастья хватит мне на всю жизнь. Пусть ты потом уедешь, пусть потом весь мир перевернется вверх ногами – я буду жить только этим счастьем. Я разорву потом все, что будет связывать меня, когда увижу тебя снова. Сейчас я для тебя все готов отдать – и жизнь, и счастье – все к черту. Пойми же меня, Ирка!

28.5.44. Москва
Я в Москве, такой пустой и никчемной без тебя... Меня все время не покидает чувство, похожее на то, которое охватывает, когда ждешь без дела долго не прибывающий поезд. Ни на месте не сидится, ни заняться ничем не могу. Ходишь-ходишь, как Агасфер, так и тянет к бутылке. Это я перед тобой оправдываюсь на тот случай, если твоя мама напишет тебе, что «Вальдек окончательно пропащий человек, которого среда заела и с которым знакомства лучше не водить»... Никак я не пойму, за что она меня так мучает. Я приду тихо-мирно на фотографию твою посмотреть, а тут и начинается...
То я фуражку в комнате забыл снять, то локти на стол положил, то еще что-нибудь... Вот представь себе картину: сижу я на стуле, руки не знаю куда девать – потому что обязательно сделаю не так – и смотрю жалобными глазами на Марию Ильиничну. А она с жестоким наслаждением обучает хорошим манерам. И никак не убежишь... Век бы не приходить! А только «куда ни поеду, куда ни пойду», все меня на Кузнецкий мост и тянет... Беда, да и только... А ты на все это спокойно смотришь со стенки да еще премило улыбаешься...
Думал я, что тянет меня в этот дом пыток только фотография твоя; взял да и стащил потихоньку. Так нет же, опять пришел мучиться.
Ирка, приезжай, помоги! Отвлеки на себя хоть часть этой воспитательной работы!..

6. XI.1944.
Ирка, ура, ура!!! Ты в Москве!!!
Сижу и смеюсь без причины, а этого уже давно не было. Были одни огорчения да трудности, ничем не скрашиваемые, а теперь, хоть путь мой дальнейший во сто раз труднее, я буду идти с легкой душой, зная, что ты дома, что тебе не грозят нелепые злые случайности.
Теперь слушай, буду рассказывать о себе. В запасном, где я служил, я решил больше не быть и вырваться хоть в штрафную.
И вот я вырвался. С треском.
И вот я на маленьком кусочке земли, который немцы отчаянно пытаются отбить обратно, чуя, что этот кусочек земли на берегу одной реки недалеко от Варшавы, к северу, явится роковым для всего Reih’a...
День и ночь – огонь. Снаряды, скрипуны, пули... Мы лазим по траншеям, сырым, мокрым, холодным, живем в ящиках, глубоко под землей. Пушки наши, зарытые в землю, стоят, спрятав свои длинные стволы в высохшую траву и ждут тигров, пантер и прочих зверюшек. На нашем участке этих чудовищ уже неделю нет. Они рычат все где-то в стороне.
Так и течет жизнь моя под землей, под несмолкаемую музыку, какой больше ни в одном концерте не услышишь.
Сегодня отправился я (это уже, вернее, вчера вечером, сейчас ночь) в тыл, а возвращался в полной темноте. А траншеи спутать легко. А тут еще не выглянешь, фриц сыплет веером трассирующие пули, вот и иди целые километры по траншее, по щиколотку в воде, а выглянешь – красиво... Ракеты фриц жжет беспрерывно, как во дни салютов в Москве... Правее горят пожары... Ухают орудия... Шел, шел, да не туда зашел... Пришел домой злой, за шиворотом песок, в сапогах вода... И вот – подают письмо. Я от радости чуть не задохся! Ирка, Ирка, ура!!!
Ну вот и все. Воюю я третью неделю.

2 января 1945.
Прости, что долго не писал, я правда уже потерял счет дням, потому что работаем день и ночь – на морозе, на ветру, сплю урывками, и руки все время от холода неловкие, карандаш держать трудно. Сейчас вот, скрючившись, сижу в землянке величиной с большой ящик. Еле-еле даже такую выдолбали в промерзшей чуть ли не на метр земле. Долбили больше суток, из-под ломов и кирок летели искры. Так всю ночь под новый год и проработали – днем ведь нельзя – днем сиди и не рыпайся...
Зима без снега, холодная и воющая...
Только утром выдали спирта, и это напомнило, что наступил новый, 1945 год...
Вот только писем от тебя я не получаю, из дому написали мне, что ты вышла из госпиталя и будешь учиться, а от тебя я ничего о тебе не знаю.

9 января 1945.
Очень я по тебе тоскую. Вот складываю письма так, как ты мне когда-то присылала – и чуть-чуть еще грустнее становится... Скоро будет год, как мы не виделись с тобой. Много произошло и со мной за это время... Пока везло и везет, не знаю, как будет дальше... А от тебя девять месяцев имею только считанные, написанные будто бы невзначай строчки.
Мать написала, что тебя положили еще на одну операцию и что на фронт больше ты не поедешь – а от тебя самой я ничего-ничего не знаю...
Пиши же, хоть изредка, но не так редко, как сейчас, за эти девять долгих месяцев.
Без этого ведь, кроме шуток, бесконечно труднее...
До свидания, моя маленькая вояка!

19.2.1945.
Три дня был в жестоком бою, фрица пересилили мы, и он бежал. Сейчас преследуем его на подступах к его логову. Это уж второй раз я иду туда.
До сих пор везет мне, родная.
Ближе, чем в двух метрах, снаряд ко мне не падал... а осколки только что шинель пробивали, меня не трогали... Дальше, если так будет везти, – жди трех звонков!
Вижу тебя во сне иногда, когда сон снится. Снится-то он не всегда – проваливаешься словно в черную яму, – ведь сон такой – час-два – все урывками. А приснишься – всегда ласковая и хорошая. Улыбаешься – чуть грустно и так хорошо...
До свидания, помни меня, если судьба зло подшутит надо мной...
До свидания, родная, спи спокойно, м.б., я приду к тебе во сне. Пусть пока только во сне, что ж поделать...
Пока!
Вадька.
Звериное логово п/п 16062-В.

13.3.45.
Каждый день приносит столько новых впечатлений, что разобраться в них нет никакой возможности сразу...
Ведь сейчас передо мной – картина крушения огромного государства, по величию не имеющая себе равных... Припоминается финал “Гибели богов” Вагнера... Там, куда я пришел, оказались старые знакомые – перепуганные немцы из Пруссии, которых мы обогнали, несмотря на то, что они бежали что было мочи в свой Vaterland...
Старики, женщины, дети... Судьба их очень трагична... Поляки не хотят ни приютить, ни дать им куска хлеба... Ну а солдаты – не стоит описывать, как с ними обходятся... Несмотря на строгие приказы... Уж очень накипело сердце...
Тысячи судеб, тысячи жизней переплетаются в страшном узоре этой гигантской катастрофы... Трудно сказать, что я испытываю при виде всего этого...
Да, нет сейчас большего наказания и позора, чем быть немцем...

25.4.45.
Пишу тебе из большого города, всемирно известного – если цензура не зачеркнет – Берлина. Сижу со своими ребятами на крыше, наблюдаю и командую огнем... Вдаль от меня уходит улица под красивым названием – “Unter den Linden” – это значит – “Под липами”...
В городе мне, как старому москвичу, воевать нравится больше, чем в траншеях посередь чистого поля...
Эх, рассказать мне тебе столько хочется! На днях водрузим знамя победы над этим треклятым городом, наверно – завтра к вечеру... А ты в Москве слушай салют нашему Жукову – хотя что я пишу? – ведь когда ты получишь это письмо, этот салют уже будет позади... А как мне хотелось бы, чтобы сегодня, 25 апреля, ты знала, что я сижу на крыше на одной из берлинских улиц и завоевываю салют, что ты будешь слышать в далекой Москве завтра-послезавтра!..
Ну всего! Жди все же трех звонков!

13.5.1945.
...Я сижу на высокой колокольне, и передо мной он, Берлин... Вниз смотреть жутковато, кажется, что она вот-вот рухнет от случайного снаряда, а до земли черт знает сколько лететь – люди внизу как муравьи... И, откровенно, только усилием воли, довольно напряженным, заставил себя не слезть вниз...
Бой днем и ночью. Грохот, треск, пламя и гарь, кровь и трупы... И финал – на трех аэростатах поднимается кверху над городом огромное знамя...
И вот – странное дело: никакого бурного чувства радости... Война кончилась. Как-то спокойно все это воспринялось... Сели, покурили... «Ну что ж, кончилась, что ли?» – ласково улыбаясь, скажет один; «Да что-то вроде... ну-ка, дай прикурить...» Совсем по-иному, чем в Москве, судя по фотографиям и рассказу отца... Это уж какая-то привычка, идущая, верно, оттуда, что после жаркого боя солдат вспоминает, что у него еще вчера оторвалась пуговица, и очень досадует на то, что потерял иголку и нечем пришить... Сразу появилось столько вещей, требующих внимания, что для того, чтобы осознать всю неповторимую великую радость момента, не осталось в душе места... А самое важное – остался живой, для живого человека мысль неудивительная, потому что иным он и не бывал...
Так что требуется какой-то взгляд со стороны, чтобы обрадоваться...
Еще мои личные переживания: очень жаль берлинских детишек и стариков, которые приходят просить хлеба... Для меня война кончилась, а для них началась другая, м.б., более жестокая.
А главное теперь, когда уже не рвутся снаряды, все это кругом, эти тряпки на плечах и все прочее кажутся таким постылым, что готов бы плюнуть на все и бегом бежать в Москву.
Теперь эта и ближайшая, и единственная в жизни моей задача... И вбежать в твой подъезд, распахнуть двери, ворваться к тебе... Вот только тогда, верно, почувствуется радость, которую Москва познала 9 мая...

Печатается в сокращении.
Журнал “Новая Россия”

Большинство личных романов военных лет не имели естественного продолжения. Не имела такого продолжения и наша история. У Ирины О. сложилась своя интересная судьба.
Эвальд Васильевич Ильенков закончил после войны Московский государственный университет и стал знаменитым философом. В 1979 году он ушел из жизни.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"