КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Николай Трофимов:
«Я всегда жил, помня слова Платона»

В десять лет от роду Николай Николаевич Трофимов вышел на сцену в школьной самодеятельности и с тех пор заболел театром. Всем его комическим персонажам был свойствен особый, тонкий юмор.
А в таких ролях, как Вафля из «Дяди Вани», Перчихин
из «Мещан» и, конечно, капитан Тушин из фильма «Война и мир», актеру удалось создать образы маленьких людей с огромной трогательной душой, чем-то очень похожей на чаплинскую...
Николаю Николаевичу недавно исполнилось 82, а я едва поспевал
за ним, когда мы вприпрыжку бежали по коридорам легендарного БДТ. Несколько эпизодов нашей беседы я предлагаю сейчас читателю.

– Родился я в Севастополе. В юности один мой друг соблазнил меня театром, пригласив в ТЮЗ на репетицию «Хижины дяди Тома». Мне страшно захотелось на сцену, но поскольку все роли были уже распределены, мне дали бессловесную роль раба. Я был и этому рад, тем более что меня загримировали – намазали какой-то ваксой. Рабов было человек десять, и мне захотелось как-то выделиться. Я попросил разрешения у режиссера после сцены продажи рабов уходить последним. Он разрешил. На спектакле, когда злой рабовладелец отвернулся, я ударил его ногой под зад. Зал был доволен, аплодировал, проявляя классовую солидарность. Но на следующий день меня расстроила рецензия, где было написано, что мальчик Коля Трофимов, видимо, плохо знает историю. За такой поступок раба повесили бы на первом суку.
– Я читал, что в школе вы поразили всех чеховским рассказом?
– Да, это был рассказ «О вреде табака». Монолог пожилого человека, обремененного всякими семейными проблемами. А я был маленький, тщедушный, с огромной головой. И когда я в сердцах стал топтать свой «фрак», который мне сделал отец из своего пиджака, в зале стоял гомерический хохот. Кстати, отец всегда хотел, чтобы я стал актером. А мама поначалу не очень... Но потом, когда я уже поступил в Ленинградский театральный институт, приезжая домой в Севастополь, я видел, как мама гордилась, прохаживаясь по улице под руку с сыном. Соседи кланялись нам и перешептывались: «Вон артист идет...»
– С детства к вам прилип ярлык комика. Но это вам, как мне известно, не совсем нравилось?
– Да, пожалуй... Когда зрители смеялись, нравилось. Но когда все время называли комиком – не очень. В институте я хотел быть героем-любовником. На занятиях по вокалу всегда выбирал арию Ленского и трагическим тенором ее пел. Сами понимаете, что творилось в зале.
– Прошли годы, и после фронта вы попали в Театр комедии. Критика писала, что, играя там, вы создали «индивидуальную комическую маску». В чем был ее секрет?
– К маске я не стремился, она получилась как бы сама собой. Это был образ молодого человека – наивного, не умеющего устроить свою жизнь, всеми обижаемого, удивляющегося всему и вся и к тому же попадающего в нелепые положения. И мой маленький рост тоже сыграл свою роль. Отчасти этот образ я использовал в «Войне и мире» у Бондарчука.
– Эта роль до сих пор незабываема. Мне кажется, она стала как бы квинтэссенцией русской души и, простите за высокие слова, одой русскому солдату...
– Мне хотелось показать трудягу-солдата, настоящего русского героя. Мы ведь таких людей порой и не замечаем...
– Как вы встретились с Георгием Товстоноговым?
– Это произошло еще в Театре комедии на спектакле «Помпадуры и помпадурши» по Салтыкову-Щедрину. Это была наша первая совместная работа. А до этого я видел его спектакли и восхищался ими. А в этом спектакле я играл Феденьку Козелкова.
– Эта роль была, как я читал, необычной для вас – этакого себялюбивого и злобного человека?
– Да, это так. Товстоногов придумал мизансцену, когда я садился на стопку громадных книг и говорил: «Что мне закон?! Я – закон!» Мой персонаж был пренеприятным типом, этаким деспотом.
– После этого спектакля Товстоногов пригласил вас в БДТ. Пришлось ли ломать себя в новых условиях?
– Да, конечно! В Театре комедии все определял жанр. Это было «искусство представления». Можно было стоять за кулисами и травить анекдоты, а потом выскакивать на сцену и играть. В БДТ такого не допускалось.
– По нутру ли вам оказалась первая роль в БДТ – Чебутыкин из «Трех сестер»?
– Да, конечно! Но мне поначалу все время казалось, что зрителю скучно, и я все что-то придумывал забавное. Георгий Александрович меня останавливал и говорил: «Стоп, Николай Николаевич! Это вам не Театр комедии». Так он меня переделывал, наверное, полгода. Критика потом писала, что такого Чебутыкина еще не было – «колючего, замкнутого». Товстоногов старался расширить мои возможности.
– Вы довольно часто пели на сцене. Это вам нравилось?
– В Театре комедии я пел очень много. Так много, что это мне порядком поднадоело. Придя в БДТ, я думал, что отдохну от вокала. Но не тут-то было! Товстоногов стал ставить «Хануму», где было огромное количество песен. А потом пришлось сыграть Расплюева в почти «настоящей» опере. Было трудно, но страшно интересно.
– Но до этого вы сыграли Расплюева в кино, не так ли?
– Да, в фильме, который ставил Эраст Гарин. Старшее поколение помнит этого замечательного актера и режиссера. Гарин решил, что Расплюев – толстяк, обжора и пьяница. А я был тогда молодым и худеньким. Мне сделали «толстинки», но этого оказалось мало.
– Как вы считаете, вам в кино повезло?
– Я все свои роли люблю, как детей. И капитана, который за ухо вводил в вагон слона из фильма «На пути в Берлин», и Льва Гурыча Синичкина, и Африканыча, и потешного старика из фильма «Фро»... Еще помню роль священника из фильма Сергея Бондарчука «Степь». Видно, он не забыл меня после «Войны и мира» и пригласил на необычную для меня роль.
– Вернемся в театр. Не могу не вспомнить вашего Перчихина в знаменитых товстоноговских «Мещанах». Стала ли эта роль событием для вас?
– Да, безусловно! Мне кажется, что мой Перчихин как бы «оттенял» эту ругающуюся и скандалящую компанию. Он был гармоничен душой, потому что был связан с природой, с птицами. Он был мне близок. Пожалуй, эта роль стала для меня второй по значению после капитана Тушина.
– Ваши персонажи вписывались в тему, которую принято называть «чаплинской». Такими стали, мне думается, и Пиквик, и Вафля из «Дяди Вани».
– Да, я всегда относился к этим ролям с огромной любовью. Правда, Пиквика я поначалу играл не так, как следовало бы. Мне казалось, что в этом персонаже должно быть больше сатиры, а в результате пропадал сам человек, его любовь к людям. На самом деле он очень трогателен, так же как и Вафля. Мы очень бережем эти два товстоноговских спектакля.
– Вы обладаете удивительным сценическим обаянием. Это от Бога или существуют какие-то актерские тайны?
– Наверное, это зависит от мировоззрения человека. Я воспринимаю мир с любовью. Мне все интересно и любопытно. Эта «непосредственность» моих персонажей возникает без моего участия.
– А вы никогда не пробовали уйти со своей проторенной дорожки и сыграть резко отрицательного героя?
– В моей биографии была такая роль. Георгий Александрович ставил венгерскую пьесу «Тоот, другие и майор» о фашисте, подлеце. И главную роль дал мне. Но и после нее мне говорили: «Да, он подлец, но какой обаятельный!» Зрители меня принимали хорошо. И не только наши. За эту роль я получил премию, причем венгерскую. В качестве премии должен был получить путевку в Венгрию на десять дней. А мы в то время репетировали «Мещан», и Товстоногов меня не отпустил. Спустя два года во время гастролей в Венгрии на одной из встреч со зрителями я публично поблагодарил венгерское министерство за нереализованную премию. После встречи меня пригласили в кабинет министра, и тот предложил мне получить премию... деньгами. Кто бы отказался в этом случае?! (Смеется.)
– В одной из статей я прочитал: «В пластике, в танце Трофимов умеет много рассказать о своем герое». Так было и в Театре комедии, и в БДТ. Вы этим премудростям учились специально?
– Наверное, и это от природы. Мне кажется, что все южные люди умеют петь, танцевать, дурачиться. Я очень люблю яркую форму, мне нравится лишний раз «крутануться и кувыркнуться». Сейчас, правда, становится труднее, но иногда бывает.
Когда я был молод, у меня все находилось в движении: и руки, и голова, и глаза. Впервые увидев себя на экране, я ужаснулся. Все было как в немом убыстренном кино. Я понял, что у меня, как у южного человека, очень много лишних движений.
– Опять процитирую статью: «Трофимов сам себе режиссер». Но, работая с Георгием Товстоноговым, вряд ли можно было заниматься саморежиссурой. Говорят, что он был очень строгим.
– Он не терпел таких актеров, которым надо было все преподнести «на блюдечке». Он любил тех, кто сам что-то приносил и предлагал. И тогда он загорался, что-то добавлял, и шла настоящая совместная творческая работа. Его надо было видеть в работе! Он за всех играл все роли, сопереживал. И очень расстраивался, когда я забывал текст. А у меня есть такой грешок. (Смеется.) Однажды он подошел ко мне и говорит: «Николай Николаевич, я знаю очень хороший индийский способ запоминать текст». Я заинтересовался: «Какой, расскажите, Георгий Александрович». Он отвечает: «Его нужно учить!» (Смеется.) Он очень поддерживал находки актеров. Так было, например, и с моим Хлоповым в «Ревизоре», который постоянно падал в обморок, а в финальной немой сцене вообще умер. Это я действительно предложил сам.
– Знаю, что вы не прочь сымпровизировать. А как реагируют на это партнеры?
– По-всякому. Вот Басилашвили сам это любит. И Лебедев умел и любил. Сейчас в спектакле «Кадриль» мы с удовольствием импровизируем с Усатовой. А с теми, кто не очень к этому расположен, я веду себя осторожно, не позволяю лишнего.
– Вы сыграли огромное количество ролей и в театре, и в кино. Но про вас говорят, что вы до сих пор ненасытны.
– Да, у актера такая природа: сколько ни давай ролей, все мало.
– А мечты актерские у вас есть?
– Я всегда хотел сыграть Сократа и Платона. Я их часто перечитываю. Ну и Лира, конечно.
– Я знаю, что вы в свое время пристрастились к изобразительному искусству, в частности к чеканке, резьбе по дереву и даже мозаике. До сих пор этим занимаетесь?
– Этому научила меня покойная жена. Но наша мозаика составлялась не из камешков, а из кусочков разноцветной пластмассы и даже старых грампластинок. Мы делали панно на деревянных досках. Есть у меня такая картина, называется «За Русь», а вторая – «Шекспир. Фальстаф».
– Вы прожили огромную интересную жизнь. Что для вас было в ней главным?
– Я постоянно анализирую свою жизнь, думаю о том, что сделано и что не сделано. И прихожу к выводу (хотя, может быть, это прозвучит нескромно), что я жил, помня слова Платона. То есть старался любить. Он писал, что «...возраст и опыт делают свое дело, и человек начинает видеть красоту своего времени... Он приходит к большой любви, к человечности, к гуманизму. И это все – любовь, любовь, любовь». И я желаю всем такой любви.