ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Не-спрашивай-по-ком

До
Данька-Колокол наивный и благостный. Такой, какими могут быть только маньяки или монахи. Однако кресты он воспринимал исключительно в драгоценных слитках, а что касается кровожадных наваждений, то до этого, говорил Данька, как-то руки не доходят. В общем, заурядный наркоман и талантливый вор.
К началу 1990 гг., когда реанимационные капельницы заряжались не глюкозным раствором, а, что ни говори, свободой, Даниил Колоколов (Валериев сын), четырнадцати лет от роду, еще ни разу не был уличен во лжи. Но однажды утром ему не поверили, рассудив, что серьезное заявление типа больше в школу не пойду – не иначе как первоапрельская шутка, и рассмеялись. Врать светлоокий отрок по своему обыкновению не собирался, потому, отчаявшись, ушел из дома – и был таков.
Страдание, голодный волчий паек в виде оставленного в McDonalds’е чизбургера, одиночество, грусть-тоска – не то это все. Не то – и все. Даник решил долго не скитаться. Посмотрел направо, зыркнул налево, поморгал через плечо, сплюнул через голову новообращенного бомжа…
Проще говоря, устроился он на автозаправку – одну из первых в послепереворотной Москве, стал бог знает чем разбавлять топливо, сливал бензин из баков оставленных поблизости иномарок, хорошенько отмытых отечественной пылью. Довольно скоро появились деньги: не заработанные, а настоящие, сообразил Даник. И потому как соображал Данька не туго да самостоятельно, закурил он «Marlboro», что полегче, прямо рядом с драконьей колонкой, и без затруднений был изгнан из рептилиева логова хозяином по фамилии Тушилов, или по ласкающему предпринимательское брюшко прозвищу Тушка. Тушка этот вскоре обрел вид достопочтенного, мутированного в габаритах окорока, купировал огнеопасные заправские хвосты и, перебравшись поближе к прохладительным питерским линиям с поребриками, сплел себе золотую сеть из автосалонов и платных стоянок.
На винт Даник подсел летом после пятого класса. Подсел или подсадили – такой вопрос Данька считал по меньшей мере странным и отвечал на него встречным: а мы сами учились ходить или учил кто? Все проще простого: занудные московские дожди, пустой, как высушенная ташкентская тыква, двор – одноклассники по дачам. Красивые юноши и девушки рисуют на стенах маки, пускают по лужам бумажные корабли, играют на гитарах «Metallica». Дым вокруг голов, выразительный туман где-то в глубине глазного яблока – и не оправдание это вовсе, а притягательная неизвестность.
По настоянию отца (военного летчика с казачьими усами) Даньку в свое время отправили сдавать экзамены в суровое Суворовское училище. Поступление шло лихо, под диким маковым кайфом, и наконец успешно завершилось нежеланием нерадивого сына изучать уставы и жить в нагуталиненных казармах. Так и проклял бы Валерий Колоколов свое мужеполое чадо, если бы не мать: та усмотрела в Данике какие-то деловые способности и, выложив на обеденный стол громадную грудь, принялась тараторить о синей кожи сапогах, шиншилловых шубах и о вязком немецком ликере, которым Зою Колоколову на закате угощает сам босс. Отца семейства, видавшего небо во всех заоблачных видах и недалекого от мудрости житейской, страшно раздражали буржуазные пристрастия жены; он горюнился, пил горькую и в алкогольном запале грозился развестись по политическим разногласиям. Домашний очаг, как всегда, спасали глубокое декольте и поглощающий всю вселенскую злость взор Зои Колоколовой.
Когда-то она, усаживаясь напротив меня с тонкой сигареткой, объемистым грудным голосом наущала: «Ты знаешь, детка, и в сорок лет любовь случается». Она до сих пор демонстрирует свое пышное тело плешивым существам, которые называют ее белокурой богиней и одаривают автомобилями, музыкальными центрами, приносят деньги – на красоту навести. К матери тайно прибегал уже двадцатилетний Данька, жалуясь на то, что не в силах справиться с ломкой, и Зоя Колоколова, напялив самую короткую на свете юбку, тащилась то к цыганам за дозой, то в Кузьминки, где с машин “скорой помощи” продавали всевозможные снадобья и одноразовые шприцы.
Данька-Колокол безвестно шатался по Москве, напевая какую-то душевыворачивающую вариацию из Круга, или бубнил себе стихотворения Есенина. Он дружил с надушенными валютными проститутками в солнечных париках, лакированных шортах, и те рассказывали ему о знаменитых певцах, политиках, о том, что последние обычно жуткие скряги или вообще отказываются платить искусницам за их любовные умения, что кавказские ребята не так уж плохи, если их не злить, а смиренно молчать.
С одной из этих мутнооких дев с рабочим прозванием Мила у Даньки случился настоящий роман. Даник выкупил ее у сутенеров за какие-то несусветные деньги, выгадал ее настоящее имя и увез за Урал к своей бабушке по материнской линии – от греха подальше. И все бы ничего, если бы какой-то из Милкиных сутенеров не выследил его в Петербургском порту, не навел нужные справки у местной братвы, а потом выкрал Данькину подружку.
Даник вернулся в столицу, сначала пытался хоть что-нибудь разузнать о своей любовнице: выяснил, что она беременна и в городе ее нет. А месяц спустя к нему подошел уродливый мордоворот с набухшими, видать, от жадности пальцами и забасил: мол, девку, свою не ищи – хуже будет; и уж теперь Милка по-настоящему заработает, потому как квалификацию повышает и пребудет вечной роженицей, пока не иссякнет. Тогда и начинался этот безумный бизнес по продаже младенцев за океан несчастным бесплодным американским мамашам.
Данька весь как-то сник, потускнел, съежился, испросил у матери разрешения пожить, пока закончит очередные курсы, кажется, компьютерные или еще что подобное. Начал, было, осуществлять задумку, а тут дружбаны вывалились из прошлого в настоящее со своими веселыми идеями и разухабистыми жестами. Продемонстрировали убитую черную «девятку» под окном – и пошли-поехали.
Колокольчик, самый быстрый из них троих, выдирал магнитолы, выворачивал антенны, забирал антиполицаи, мобильные телефоны, модно примостившиеся на пластмассовых подставках, и, прихватив несчастно забытую сумку, несся со всем этим барахлом к своим ржавым «Жигулям». Паше-Жирному, до сих пор не выпускавшему руль из поросячьих ладоней, оставалось только выжать педаль газа – да так, чтобы никто не спохватился исчезнувших вещиц, а если и заметили, то не догнали бы.
Вообще-то у Паши было еще одно погоняло – Паша-Папаша. Он народил трех упитанных дочек, мечтая о парне, трогательно любил свою жену Светку, которая не уступала ему в размерах.
После окончания школы Паша служил в мотострелковых войсках, остался в ГДР, получил прапорщика и склад под личную ответственность. А вот ответственности хватало лишь на то, чтобы никто не заподозрил его в краже воинского обмундирования и табельного оружия, которые он продавал, перепродавал, обменивал на совсем уже невероятные предметы вроде стартеров в больших количествах, барабанов для автоматических стиральных машин, кроличьих полушубков и просроченного арахиса в ядовито-красной глазури, конечно, сотнями килограммов.
Позже его перевели в Москву, он чинно ушел в отставку и к тридцати годам женился. Необъятная милушка его вовсе не знала, как Паша зарабатывает, а для детей и прочих он – грузчик на овощной базе, причем старший. Это была правда.
После дела Паша-Папаша ехал к домашним, если время – вечер, если день – туда, где он старший. Но дело сие завершалось не сразу, а тогда, когда он отвозил Серого (третий соподельник) с наворованным товаром на точку сбыта. Ее же, точку эту заковыристую, надо было еще найти, присмотреться, выйти на нужных людей и оставить хлам с Серегой. Так было поначалу. Со временем они нашли пару постоянных мест и с пяток надежных скупщиков.
Никто из троих участников не ограничивался одним занятием – скучно. Жирный таскал туда-сюда лук и пожирал в неимоверных количествах жареную картошку. Серый приторговывал героином и посильно изучал английский язык, общаясь с неграми, известными своим наркодилерским ремеслом. Данилка – тот списывал девушек, готовился стать первоклассным крупье в блескучем казино со значительным названием «Кристалл». К тому же Данька не забывал о мелкотравчатых шалопаях, что так и липли к нему с просьбами поведать о различиях между клеем «Момент» и поцелуем, о том, откуда дует бандитский ветер и как свистеть, чтобы стекла вылетали.
Оказывались в поле зрения Дани-Колокола и самые обычные люди – к примеру, в милицейской форме, просили показывать документы и карточные фокусы, грозили армией, называли его черным романтиком. Если бы Данька внял народной мудрости и оценил неизбежную справедливость русских пословиц, так часто произносимых избранно для него, – драться ему за спальное место на пару часов с татуированными злодеями и бритыми прихвостнями их. Но Колокол озвучивал только себя, и никакое уважение к фольклорной житейской наблюдательности не заставило его отказаться от ощущения, что он – непойманый вор, и всего-то. С товарищами же краснобаистый Даник делился менее веселыми размышлениями: такой вот он недоудачливый, а для земного счастья обычно недостает чистоты действия и долгоиграющей честности. Потому что Робин Гуда Даник считал простым, Раскольникова – сложным, а в переходе от плохахости к хорошести замечал недостоверный героизм.
Полтора года спустя жирный серо-колокольный «трояк» поизвелся.
Первым ушел Паша – молча. Серый – с истерическим наркотским скандалом, а через несколько недель его по этому поводу и забрали в места, от которых принято не зарекаться. Тут Даник забил в колокола: склад их быстро обнаружили по наводке одурманенного Сереги – благо, дворового воспитания хватило никого не закладывать, хотя правоохранители так и цепляли всех подряд своими фасеточными глазами, так и норовили размяться да разогреть свои каучуковые орудия.
На родительский адрес приходили дружественные письма из прошлой жизни – от Андрейки Шестова… С зоны. С мольбами соорудить передачу из шерстяных носков черного цвета, из карамели, чая, хлеба и писчих принадлежностей. Белый порошок сыпался в этих заведениях, как вольный снег, а шприц можно было смастерить из стержня от шариковой ручки, по которому вместе с облегчающим тамошние понятия веществом елозил ржаной поршень-мякиш.
Даньке с подобными вещами светиться было не к спеху, а светиться радостью никак не получалось: уставший ждать спасительной передачи Шестов где-то как-то проговорился – и с Колоколовым начали проводить известные в таких случаях беседы, таскали за шкирку, смотрели в Данькины смешливые глаза, добротно исписали кипищу серой бумаги. Но так ни черта у них не вышло.
А Даник плакал, Даник плыл, печаль свою в вине топил и по потребности лупил окрестных девок. Первая пела. Вторая терпела. Третья, забывшись, ключами огрела. Пятая вдруг оказалась невинна, канула где-то в восточном Берлине. А о четвертой Данила молчал, только улыбкою губы качал.

После
В Крутицкое Подворье Данила Колоколов зашел так, поглазеть. Реставраторы деятельно лазили по лесам. Один из них, лет двадцати пяти, с длинными рыжими волосами и закрученными вверх черными усами, опасливо рассказывал что-то о масонском заговоре и опричниках, о венграх и о вампирах. Соработники глазели на него как на ненормального (или на выродившегося юродивого), пожимали плечами и в большинстве своем не произносили ни слога.
Пантелеймонова часовня стояла на месте и была настолько глухой, насколько могли слышать лишь святопричисленные. У основания лежали две искусственные красные гвоздики, выпавшие из железной петли, которую когда-то приделали под образом исцеляющего великомученика.
За оградой сидел художник: как полагается, за этюдником и уж совсем неожиданно – с мелкой неясной породы сукой. Собака эта, просочившись между прутьями заграждения, подбежала к Данику и зацепила его за джинсовую штанину, отчего живописцу стало так неловко, что он, матерясь, крикнул псине, мол, та – Кнопка, а это – человек. И устыженная питомица переключилась на рыскающих рядом церковных собак.
Даник продолжал блуждать, отыскал дверь с надписью «Православные скауты», подивился столь нелепому сочетанию разноязыких слов, вычитал объявление о том, что со следующей недели начнутся какие-то правильные курсы, здесь же располагался и реабилитационный центр для наркоманов.
Храмная дверь была затворена, тем не менее на ней висела табличка, где бесцветными буквами значилось: открыто, и Данила, зачем-то рассовав обе руки по карманам, зашел внутрь. О чем он там думал, знает один Господь Бог; но, выйдя за пределы Подворья, где друг к другу железными боками жались черные лакированные автомобили наверняка важных людей, Даник сел в первую попавшуюся машину, наивно оставленную открытой и на удачу – с ключами, да поехал: спокойно, не оглядываясь.
Так же, в абсолютном умиротворении, Даник вылез из авто только у Таганской площади и, купив голландскую сигару вкупе с чешским пивом, направился обратно – к Крутицкому. Когда Данила-Колокол появился там вновь, угнанный им «BMV» уже стоял на месте; счастливый обладатель его, поправляя заморский костюмчик и краснея, отдавал налетевшим на него правопорядочным гражданам в фуражках почести в виде банкнот не нашего цвета.

Вскоре Данила окрестился, будучи двадцати четырех лет от роду, попросился в храм сторожем, участливо беседовал с многочисленными посетителями реабилитационного центра. А спустя два года уехал в Александрову Слободу, принял постриг и смиренное имя Михаил.