ЛЕГЕНДЫ ХХ ВЕКА 
 

Дни радости Агнес Бояджиу

История женщины, которая известна всему миру как мать Тереза

Она умерла оттого, что хотела
любви без меры и без предела…
Из песни Ольги Арефьевой

Не хлебом единым

После стольких единиц времени – и не счесть – пребывания на Земле человек неустанно продолжает искать подтверждения божественного начала во всем сущем.
Один, разуверившись, готов вернуть билет, даденный свыше, и, чертыхаясь, плюет: мол, такая поездка ему и даром не нужна. Другой с завидной настойчивостью требует устроить хотя бы простенькое, но чудо – например, в виде лотерейного выигрыша с поездкой на модный нынче курорт. Слезо- и мироточиво открывающиеся нам образа иные объясняют известными свойствами дерева, из которого делаются иконы.
Как-то случайно появившийся в поле моего зрения маловозрастный подросток-футболист ломким голосом заявил своим родителям, что не притронется к Библии, пока кто-нибудь ему не объяснит, зачем это нужно; а иначе – у него и времени-то нет на исследование столь громоздких трудов.
Вот ведь – молодой батюшка, пришедший освящать недавно снятую квартиру, потрясая знанием аглицкого и головой, благостно так молвил:
– Ну… Значит… Осветим ваш flat. Грешники вы, грешники!.. – И, совершив пятнадцатиминутный обряд, поинтересовался ценой на ноутбуки.
После эдакой небывалой истории ее участники (кроме, наверное, продвинутого священника), он и она, перебивая друг дружку вариациями на тему и досказками по поводу, поведали всем своим знакомым, что им таки флэтарик святанули и что времена, видно, меняются.

Словом, как нас и предупреждали, полотно мира многокрасочно, а люди, его облепившие, зачастую теряются в разночтениях.

Бывает, узрев предел и почувствовав сопротивление материала, за которыми всего лишь зависть, недовольство или банальная глупость доброжелателей, мы останавливаемся – брови к макушке, разрозненные бескрылые существа, вечно ждущие чего-то нового. А новое в контексте ожидания интерпретируется только как лучшее: больше, чем мы имели, круче, чем у нас есть.
– Все не так, как у людей, – причитают мамоньки, глядя на своих лохматых детишей – троечников в школе и прогульщиков степенных домашних трапез.
– Да сколько же это может продолжаться?! – скрипят касками никому не нужные шахтеры.
На все эти приговорки типа “мне бы это – и я бы” то тратится много больше сил, чем понадобилось спортсменке Ларисе Лазутиной для преодоления нескольких десятков километров в ее недоудачном лыжном пробеге.
Равно же нелепо наивничать, будто наша авто-техно-мобильно-компьютерная цивилизация одаривает нас большим объемом возможностей для самореализации, нежели языческие боги своих смертных, когда наряжали уроженцев Афин в тоги, учили наминать виноградные гроздья и даже когда сопровождали Генриха Шлимана к Гасарлыку, посулив ему Елену Прекрасную, что была явлена на одной из фотографий, принесенных по просьбе Генриха его другом.
Возможность – это ни много ни мало воля. А для воли – в сакральном ее понимании – пределов быть не может.
Кто-то нарушает социальные установления; кто-то устает от поста и пускается в развеселый пляс; кто спит по два часа в сутки, а в остальное время растрачивает себя на перестановку мебели; а другой раз в год рисует эскиз невиданного витража, потом множит его, тиражирует, пополняя тем самым банковский счет, из которого периодически огромные суммы переводятся ради благотворительных акций и на содержание около сотни крупных европейских музеев.

То, что мы называем участью – она же судьба, фатум, – получается в результате наших поступков, слов и жестов; и чем меньше мы полагаемся на случай, тем выстроеннее и целостнее наш образ.
Рембо, Генри Миллер, Сэлинджер, Джон Леннон, тот же Шлиман сами выкраивали себе биографии – без соответствий с чем-либо принятым; с осознанием того, что их умения – немалые и разметать их по бумаге или втянуть в микрофон, сидя в (пусть даже самом скромном) кабинетике, еще не все, недостаточно.
Так что поговорка “На Бога надейся, а сам не плошай” не только фольклорский изыск, но очень удачная формулировка того, над чем так долго размышляли теологи и гуманисты, последователи экзистенциализма и сторонники дарвиновской теории, марксисты и просто мизантропы.

Чем больше изменяется мир,
тем больше он остается неизменным.
Сомерсет Моэм. «Тогда и теперь»

Смертей и рождений тлен, пишет наш современник. Уходят некоторые реалии. Перестают быть понятными какие-то слова. Например, нынешние выпускники в основном городских общеобразовательных школ не знают, что такое брегет; не застали они (за редким исключением) и дверных цепочек; преподавателям приходится объяснять, как выглядит сарай, для чего носили с собой трость и когда это в Москве продавали хлеб с телег, запряженных лошадьми, которые сейчас исполняют функцию скорее развлекательную, а в лучшем случае спортивную.
Люди – заложники перемен, утверждает теперь московский поэт, и трудно с ним не согласиться.
Однако слово работает, как прежде: напрямую, в лоб, без обиняков и опосредований. Долго ли, коротко ли – действие его, произнесенного сгоряча или по глубокой доброте, обязательно обретает вживленную в реальность силу (кто знает, может, Нострадамус и видел будущее, уготованное Господом, а может, сказал как отрезал – и сбылось). И никаких стопроцентных гадалок не понадобится. Достаточно страсти, забитой в речевой сапог; веры, найденной, безусловно, где-то за пределами мозаичной обыденности и выпростанной в пространство для того, чтобы его растормошить, изменить, взорвать, успокоить, внушить окружающим смирение, проклянуть врага, вложить иной смысл в избитые фразы.
Неизвестный по авторству, но явно неглупый человек давно заметил: «Первый, кто сравнил женщину с цветком, был гений, второй – пошляк».
Думал ли Достоевский, произнося: “Красота спасет мир”, что это его абсолютно правдивое ощущение станет присказкой в восторженных ртах искусствоведов и гринписовцев?
Дабы избежать пафоса, о таких словоявлениях, как милосердие, любовь, надежда, мы или стараемся хотя бы в своей речи умалчивать, или цинично пришиваем к ним справа матерные крючки, а слева неумело высаживаем сорняки типа “и как бы”.
Тем не менее есть люди, для которых все это не пустозвонский пшик, далеко не последняя правда жизни, а суть таковой; единственный, имеющий значение шаг – тысячи и тысячи раз повторенный не для себя, но ради других.

Ничто человеческое

…Психиатр, когда-то работавший в «Крестах», прочитав записи, заключил:
– Огромная жизненная сила. Цельная натура. Находится во власти навязчивой идеи. Скорее всего сумасшедшая. Черт знает что – возможно, святая. Не опасна… Но скажите же мне, кто она?

Алла Глебова. «All you need is love»

Скопье – небольшой городок на реке Вардар, той, что одним стежком пронизывает Македонию и Грецию, а затем, поютивши свои водяные волосы в заливе Термаикос, блуждает в Эгейском море.
Скопьевские базары устланы мягкими рукоткаными коврами, которые при желании можно свернуть и отвезти к себе в дом, уплатив несколько динаров щербатому торговцу да носильщику, жилистому от физического труда и от горной близости.
По утрам молодая женщина надевает хлопковую юбку, просвечивающую на солнце ее ладные ноги, а к вечеру она украшает свой наряд бесконечными нитями арахисовых бус. Старухи варят рис для всего семейства и целыми днями пекут грубый хлеб из кукурузной крупы или тонкие пшеничные лепешки.
Около аптечной лавки здесь можно встретить студента, готового всучить вам и опийный мак за несусветную сумму и подозрительно дешевую анисовую настойку. Сам же стяжатель наук знай себе пожевывает родной табак да покручивает четки с кисточкой из овечьего хвоста.
И как-то странно здесь пересеклись славяне и словенцы, хорваты и сербы с албанцами, что кажется: стоял бы город неизменным со времен Юстиниана, принявший на свою землю турецкие мечети и ранневизантийские крепости… Только обглоданные веками камни античного города Скупи минорно поют колыбельную всеядной Лете.

В нынешней столице Македонии и родилась Агнес. 27 августа 1910 года.
Семья Бояджиу являла окружающим нетипичное сочетание албанских корней с католической верой. В остальном это были обычные люди: не слишком богатые и не побирались (отец обеспечивал городских лекарей медикаментами); старательно честные, но не отказывали себе в безделицах; работали по надобности, любили для радости; мирские и суетные, смиренные и слушающие.
Глава семейства погиб в 1918 году. Его жена Драна осталась с тремя детьми – старшими Лазарем и Агой и с младшей Агнес.
Католическая община в Скопье была настолько мала, что люди знали друг друга в лицо и каждого по имени, утраты становились общим горем, успех – всехней улыбкой. Поэтому пропасть вдове и затеряться сиротам Бояджиу соседи не дали.
Лазарь вскоре уехал изучать военное ремесло в Австрию.
Ага – на подхвате у матери.
Агнес для них троих оставалась все той же маленькой девочкой, которой нужен глаз да глаз и прочие инструменты воспитательного искусства.
В своем отрочестве Агнес слыла больно уж набожной, слишком покладистой для родительницы и чересчур внимательной по отношению к своим сверстникам. Не тихоня, но одиноко-романтическая юница, часто отводившая взгляд куда-то сквозь окна, сквозь гостей, выглядела более чем необычно в открытом Дранином доме, всегда полном соседями и голосами.
Вокальные способности позволяли ей петь в церковном хоре. Младшая Бояджиу страстно грезила писательством, однако словесные экзерсисы легко укладывались в каждодневную молитву. Позже она хотела миссионерствовать в Африке, затем в Калькутте, куда в 1924 г. отправилась группа балканских католиков.
Все это могло так и остаться в трогательных юных мечтаниях, но с каждым годом желание обретало большую осознанность, в мыслях появилась четкость восприятия, в эмоциях – тонкочувствование.

…Так, в какой-то из летних дней восемнадцатилетняя Агнес испросила у своей матушки соизволения оставить мир человеческих чаяний, стать монахиней и уехать в перенаселенную Калькутту.
Драна, надо отдать ей должное, поняла: слова дочери не какой-нибудь девичий каприз, не обычный вопрос, а продуманное решение – столь ясное, что и материнский отказ не помешал бы произойти тому, к чему Агнес испытывала почти фанатичное пристрастие.
«Ты что, Агнешка, умом тронулась? – безутешно писал из военной академии старший брат Лазарь. – В твои-то годы… Целовалась бы себе, училась танцевать, я и жениха тебе присмотрел – смелого да ласкового.
Бог ведь, он никуда не денется – ни от тебя, ни от меня. Вспомни, сестричка, как веселились с тобой на речном берегу, считалки сочиняли, чтобы не быть похожими на соседских ребят…
В общем, как говорят, оставайся с нами. И знай заботы только мелкие».
Письмо, присланное в ответ, – краткое и твердоносное, словно высекалось оно на горных
балканских булыжниках: «Ты считаешь себя значительным, потому что станешь офицером и будешь стараться угодить королю с миллионами подданных. Я же хочу служить властителю целого
мира».
Родственники Бояджиу сознавали, что могут никогда больше не увидеть свою Агнес, что ее монашество – это полный разрыв, отречение, забвение.

Поезд в Загреб отправился с тарабарского скопьевского вокзала 26 сентября 1928 г.
Спустя несколько дней из Хорватии по направлению к Дублину ехала темноволосая девушка – низкого роста, тонкогубая, с довольно крупным носом на небольшом лице, легкая и сосредоточенная.
Там, в столице Ирландии, ей суждено было поселиться в монастыре ордена Лорето, принять постриг и за два месяца выучить чужой язык.

На палубе парохода, плывущего из Европы – через Суэцкий канал, по Красному морю и, наконец, в Индийском океане – стояла корреспондентка загребской газеты «Католическая миссия», новообращенная монахиня, юная сестра Тереза, молившая Бога о том, чтобы оставленные ею люди пребывали в мире и благоденствии.

Калькутта. Бедные рвут одежды на нищих. Соседи жгут друг другу дома, не поделив ближайшего арыка с затхлой зеленой вонью, которая лишь слепому от рождения может показаться жидкостью. Час от часу не легче из-за лихоманки, хватающей дрожащими пальцами каждого второго жителя города.
Вот почти голые люди хоронят своего родственника. Вот по традиции измазывают ему лицо красками. Так выглядит покойник: дитя с иссохшимися ногами, похожими на изломанный бамбук. Так кричит его отец, сошедший с ума от новой скорби и постоянных вшей:
– Заберите его отсюда! Иначе оставлю это здесь, на траве… Пусть достанется шакалам!..
Музыка калькуттская – стон. Дыхание – вопль. Сон – для улыбающихся наяву. Явь – гримаса, попытка слова. Тень – человек. Свет – луна.

Это были репортажи тяжкие, потому что правда; лживые, поскольку так не может выглядеть настоящая жизнь.
– Если бы наши люди увидели все здесь происходящее, воздержались бы от жалоб на свою участь и поблагодарили Бога за то, что пребывают в изобилии, – возбужденно говорила сестра Тереза.
Но обиды, ощущения несправедливости не хватало для помощи страдающим, казалось, от всего на свете людям, и Тереза на шестнадцать лет остается в индийской змеиной чаше, через края которой тянутся хвори, а на дне – бурлящая безграмотность.
В школах ордена Лорето она преподавала историю и природоведение на бенгальском; ездила в Даржилинг с лекциями; она произнесла все монашеские обеты, и с 1937 г. ее стали называть матерью. Как вдруг, ничего не объяснив, Тереза исчезает, оставляя преподавателям их учеников, а последним – незатейливые общеобразовательные знания.

Господь! Что за муки одиночества сегодня?
Из дневника Матери Терезы. Запись 1946 г.

Много позже она расскажет, что по дороге из Даржилинга в Калькутту она увидела молодого мужчину лет тридцати, который оставил у дверей местной больницы коляску с умирающей матерью. Врачи отказались принять ее, а Тереза, попытавшись хоть что-нибудь сделать для несчастной, с ужасом поняла – не все в состоянии снести человек: «Я не могла находиться возле нее, была не в силах дотронуться до завшивленной головы, до гниющих рук. Ту женщину окутывал запах, который нельзя было перенести без рвотной судороги. Я убежала и стала молиться:

Святая Мария!
Дай мне сердце, полное чистоты, любви и смирения,
чтобы я могла принять Христа,
коснуться и любить Его в этом разрушенном теле!..

Я вернулась к ней, прижала к себе, вымыла ее.
Через полтора часа женщина умерла – но умерла с улыбкой... И это был знак для меня, подтверждение того, что милость Христова и сама любовь к Нему много сильнее моей земной слабости».
Этой же ночью, говорила потом Тереза, ей снизошло откровение – оставить нынешнюю обитель, поселиться в трущобах города и служить там беднейшим из бедных.
По прибытии в Калькутту она тут же отослала письмо в Рим с мольбой разрешить ей стать вольной монахиней. Переписка длилась целый год; да как только оттуда пришел наконец-таки положительный ответ, Тереза бежала, купив на ближайшем рынке поношенный сари.
Так скрылась с пятью рупиями в матерчатом кошеле чутко спящая Божия дочь, поющая Его слово на латыни, произносящая Имя с тем, чтобы истощить суету и напоить тех, кто ждет, миром и тишиной.

Индия рождалась новым днем – шестнадцатым августа 1948 г.

Нет ничего проще, чем разделять противоположные понятия: жажда и пресыщение, движение и апатия, голод – крупяные запасы, рост – увядание…
Но ежедневно – минута за минутой – мы продолжаем удивляться тому, как похоже друг на друга ведут себя люди, отлученные от домашних застолий, спившиеся; сколь одинаковы речи новоявленных мам, держащих на руках своих трепещущих детенышей. От головной боли – анальгетик, для поехавшего шва – игла да нитка в тон, дождю – тучи, хорошему настроению – всего лишь солнце и достойный собеседник.
Нет ничего сложнее, чем найти границу между отличными друг от друга явлениями и не потеряться в их одинаковости.

Тереза заплетала своими шагами улицы Калькутты. Она смачивала лицо мазутной водой из Ганга, в дельте которого размещался порт, просила подаяния у хозяина чайной торговой лавки. Она учила малолетних бродяг мыть руки и рисовать мелом; с ней за огромной свалкой на отшибе жили девочки и мальчики – калеки, полоумные сироты, которые каждый день притаскивали в сморщенном тряпье младенцев, брошенных около городских урн. К реке под самоделанный из веток навес Тереза приводила болящих бедняков и приносила их умирающих собратьев.
По просьбе одного священника некий господин Альфред Гомес поселил бездомную монахиню у себя на верхнем этаже; а вскорости о ней прослышали местные власть имущие люди, и милосердной женщине большие начальники выделили пустующее помещение, что примыкало к храму богини Кали, – большущий мрачный ангар с сырыми стенами и с рассохшейся деревянной дверью, где до поры до времени держали жертвенный скот. Таким был Nirmal Hriday – первый дом для умирающих в Калькутте.

Через год Терезу совершенно случайно встретит ее бывшая ученица, в миру – Субхасисни Даш, теперь – монашица Агнес. Она-то и станет ее первой послушницей, а впоследствии всегдашней помощницей.
Затем придут еще сестры, числом по какому-то высшему провидению или же странному совпадению двенадцать.
В следующем 1950 г. Орден милосердия будет официально признан Римом и с радостью принят слабыми мира сего, беднейшими из бедных.

– Истина в вине, – чмокали греки и разбавляли правдоносный напиток водой.
Так что вольно слагать легенды, проецируя реальность на расцвеченный приукрасами лист; вольно глину заливать в форму интерпретации, мифа. Можно обманом взять природу, убедив ее в том, что яблоко со вкусом груши – это не просто садовничий эксперимент, а, например, образ времени, где одно понятие влегкую подменяется другим. Можно по-брюсовски шагать сквозь стены, смеясь над архитектурным пространством.
Только ведь правда всегда одна: спел когда-то солист «Наутилуса» – и навязчивый смех вместо сообразного ситуации сожаления воспринимается как банальная истерика. А мы начинаем понимать, что киви – всего лишь искусственно выведенный плод, что красного дерева компьютер – издержки дизайнерской мысли, что рекламные тексты на глянцевой бумаге не лучше и не хуже графоманской вычурности.
– Чтобы простое сделать сложным, нужно однажды соврать, – говорил изобретатель громоотвода, ожидая от комиссии по патентам добро на свое приспособление.

Господь! Дай мне силы
утешать, а не быть утешенным,
понимать, а не быть понятым,
любить, а не быть любимым.
Ибо, когда отдаем, получаем мы.
И, прощая, обретаем себе прощение.

Утро начиналось в четыре часа с молитвы Франциска Ассизского. День продлевался иными стихирами (термин введен Владимиром Борисовичем Микушевичем), и никто не мог умалить веры монахини-доброволицы с крохотным распятием на левом плече.
Болезнь? Микстура, и …отыми, Боже, от одра смертнаго… Лихие увечия? Бинт – и кондак нараспев. Неизбежная кончина? Со святыми упокой…
«Ничто так не укрепляет дух, как вычищенная выгребная яма», – любила повторять Тереза и носила вместе с сестрами ордена простую одежду, стаптывала дешевые сандалии, отказывалась от самых скромных гостиничных номеров, предпочитая им госпитальный матрац – рядом с ранеными и прокаженными. Сочная в своих земных трудах и сухая до высоких нравоучений, она давала своим послушницам возможность обходиться не минимумом, но тем, что есть, да сама, не имея средств на авиаперелеты, устраивалась в Air India бортпроводницей.
В интервью нетерпеливым телевизионным компаниям каждая из милосердиц объясняла:
– Мы не социальные работники, мы не бригады скорой помощи, мы – из Ордена любви Христовой.
Какой-то слабонервный журналист, пронаблюдав за работой сестер, мямлил: мол, такие подвиги страстотерпия он не совершил бы и за миллион – повалился в обморок; а когда чуть оклемался, увидел перед собой Терезу, которая в благостной улыбке, отводя руку с пузырьком нашатыря, приговаривала: «За миллион и я, милый, не согласилась бы, и я…»

Проказа в Индии до сих пор считается дурным знамением, Господним проклятием. А в те времена здоровые люди старались избавиться от зараженных: выгоняли их из дому, травили ядами, усыпляли и хоронили заживо, произносили заклинания, окуривая свои помещения чудодейственными травами.
Местные власти ни в какую не соглашались строить нужные лечебницы.
Пройдет год, прежде чем суеверные столоначальники разрешат ордену работать в лепромобилях, которые начнут разъезжать по всей стране, и врачи в них будут пользовать прокаженных прямо на колесах, облегчая болезненную смерть, а то и спасая от оной.
Понадобится еще время, чтобы основать поселок специально для страдающих лепрой людей, где последние, заручившись обыкновенной человеческой поддержкой и медицинской помощью, станут жить, создавать семьи, рожать полноценных детей, выздоравливать и покидать спасительное место или смиренно ожидать печальной участи.
– Что вы сделаете, если… – изощрялись в вопросах-страшилках праздные гуляки.
– Как Мать скажет, так и будет, – размеренно отвечали им сестры.
Тереза же, не замедляя своей речи, приглашала любопытных в поселок испить жаждоутоляющего напитка – чаю, например. Однако желающих можно было перечесть по пальцам.

Shishu Bhavan – детские приюты в нескольких индийских городах, созданные на содержимое какой-то совсем уж небывалой премии Magsaysay Prise.
Белфаст...
Эфиопия...
Бейрут, в который Тереза приехала с пасхальной свечой и иконой Девы Марии.
Молитвы.
Перемирие.
Кинофильм Малькольма Мугериджа «Something Beautifull for God», вышедший на экраны в 1969 г.
Скепсис и циничные ухмылки раздраженных политиков: «Вы лечите не причину, а следствие. Вы латаете дыры. Вы пускаете пар. Ваш труд тонет в океане проблем, которые могут быть решены только совместными усилиями на государственном уровне».
– Я не знаю, что такое апартеид, не понимаю, – отвечала им одержимая, брала с собой помощников – китаянку, бенгалку, негритянку – и… прямиком, не задумываясь, в Преторию, где об ужасах добрососедства и терпимости детям рассказывают только на ночь, и то, чтобы они не вывалились из люльки и не кинулись бегать по дому в поисках недоломанной игрушки.

Плод покоя – молитва,
плод молитвы – вера,
плод веры – любовь,
плод любви – покой, —

писала Тереза в своем дневнике, ввиваясь в дыхание медитации.
Она общалась с представителями английской королевской династии, запросто шутила с римскими папами, журила Фиделя Кастро за пристрастие его народа к сигарам, призывала Ясира Арафата к веротерпимости. Бараки и дворцы не знали замков, когда Тереза оказывалась поблизости. Ей же самой можно было позвонить среди ночи и получить аудиенцию ранним утром.
– Люди – явление круглосуточное, – убеждала с телеэкранов Тереза нас, изумленных.

СПИД, пусть даже он и цеплялся сотни лет кряду за хвосты каких-нибудь там зеленых мартышек, но людей застал врасплох хотя бы своей неизлечимостью.
Нью-Йорк 1985-го сотрясался от истерического мандража, когда горожане узнали, что в местной тюрьме умирают от невиданной болезни трое преступников. По настоянию Терезы мэр отдал распоряжение освободить всех троих, а к Рождеству их поместили в специальное заведение для больных СПИДом – Gift of Love (Гринидж-виллидж).
Американцы испугались пуще прежнего: воры и убийцы на свободе, да еще жуть как заразны. Монашеские увещевания о том, что это знак свыше, что хорошо бы стать повнимательнее друг к другу и т.д., не возымели нужного действия.

Лето сменилось зимой, зима становилась летом,
Но в Святой земле ни лета нет, ни зимы:
Всегда прохладно вино, пища всегда согрета,
И солнце над головою проходит путем прямым.

Сергей Ташевский. «Святая Земля»

…Была жизнь, дождь заливал пески, облака раскрывались звездами, чернел асфальт, исчезали следы на нем.
– Кристально чистая биография – это всегда плохо, – резюмирует героиня отечественного детектива.
Где-то должны быть ляпы, подозреваем мы, и если не находим оных – удивление рассекает наши лбы. Журналисты ломятся за сенсациями, вытаскивают червяка, на который – удастся – поймают жирный скандалище с дутыми жабрами и хлестким хвостом. О простом писать скучно, о хорошем сложно, а чудо тем не менее бывает обыкновенным не только в советской киноцитате.

Что для меня Иисус?
Слово, что следует произнести. Правда, о которой не умалчивают. Путь, сложенный дорогами. Свет, неподвластный смене дня и ночи… Он – голодный, ему нужна еда. Он больной. Одинокий. Нежеланный. Прокаженный. Нищий. Запойный. Душевнобольной. Слепой. Калека. Заключенный. Блудница. Он – человек с зачерствевшим сердцем, которое смягчится… Я все ему отдала, даже свои грехи, и он перемолол их во мне в нежность и любовь. Я – супруга распятого супруга. Я – это Он, а Он – это мы все.
Дневниковые записи Матери Терезы не хранятся в тайниках Ордена, они прошили в печати долгие типографские строчки, являя миру открытость и искреннюю надежду.
Сестры милосердия (их более трехсот тысяч) работают ныне в восьмидесяти странах.
Секта? Что ж… Ее основательницу считали сумасшедшей, она, по мнению автора энциклопедии «Мистики XX века», питалась энергией солнца, не зная человеческой пищи. Она забыла медаль нобелевского лауреата где-то в гардеробной. Неужели страдала беспамятством? Вряд ли…

В меню некоторых дешевых индийских забегаловок два листа. На одном – чаи, лепешки, местные пряности. На другом – текст. Когда спрашиваешь официанта, кто написал эти стихи, он, странно переводя на вас свой взгляд, шепчет: святая. И вы перечитываете:

Жизнь – это возможность, воспользуйся ею.
Жизнь – это красота, восхитись ею.
Жизнь – это блаженство, вкуси его.
Жизнь – это мечта, осуществи ее.
Жизнь – это вызов, прими его.
Жизнь – это долг твой насущный, исполни его.
Жизнь – это игра, стань игроком.
Жизнь – это богатство, не растранжирь его.
Жизнь – это имущество, береги его.
Жизнь – это любовь, насладись ею сполна.
Жизнь – это тайна, познай ее.
Жизнь – это завет, исполни его.
Жизнь – это юдоль бедствий, превозмоги ее.
Жизнь – это песнь, спой ее до конца.
Жизнь – это бездна неведомого, ступи в нее, не страшась.
Жизнь – это удача, лови этот миг.
Жизнь так прекрасна, не загуби ее.
Жизнь – твоя жизнь, борись за нее!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"