ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ЧЕРТЫ ВРЕМЕНИ 

Синдром профессора Плейшнера

Опьяненные воздухом свободы, мы и не заметили, как из обещанного информационного общества вдруг попали в малоприятное общество дезинформации, где с некоторым недоумением и пребываем ныне

В книжном магазине вдруг начинаешь размышлять о целомудрии профиля в сравнении с анфасом. Обложки трезво попрали библиотечное смирение корешков. Полки ухмыляются, подмигивают, наваливаются на тебя глянцевой грудью (иногда вполне антропоморфной), отчего возникает желание кратчайшим путем выскочить на улицу.
Сразу нырнуть в книгу и не видеть проклятые обложки тоже не всегда получается. Текст в современных изданиях, манкирующих подробными глоссами, производит впечатление четвертованного и своим намеренным уродством отталкивает всякого академических привычек библиофила… “Экие, право, церемонии! – возразит иной читатель. – Оставим комментарии пожирателям праха. Главное сам текст. Зачем осложнять жизнь академическими привычками?”
С подобного рода мнением я сталкивался не раз и одно время сочувствовал этому лирическому культу непосредственности. Тем более что его, случалось, поддерживали уважаемые люди – Виктор Астафьев, например. Но сам я принадлежу к другой категории читателей, а именно к тем, кто думает, что сообщение, которое автор передает через свой текст, – это еще не вся книга, а часто даже и не самое интересное в ней.
Книга – структурно бесконечный объект.
Может быть, на это намекал автор старого слогана: “Книга – лучший подарок”, только по соображениям выгоды не акцентируя внимание на том, что в его силлогизме имеется в виду все же Книга, но не всякое печатное издание. Книга суть спасающая красота, хранилище информации, машина времени, суррогат-беседа, запечатленный жест, генератор речи, глухонемой учитель, раек на ладони, омертвение идеи, письменная исповедь, форма жизни, апология etc.
Вряд ли есть другой такой многофункциональный предмет, другая так по-разному понимаемая идея. И головокружение, испытываемое в современной книжной лавке, – тому подтверждение. Издательская практика легко гасит войну вкусов, с воодушевлением поддерживая каждую из противоборствующих сторон. Среди обложек и под обложками легко найти любую – и самую камерную, и самую абсурдную – трактовку книги.
Альбом, продающийся в комплекте со столиком. Лаковые пособия для разглядывания – чудесные, как азбука папы Карло. Подчеркнуто сдержанные, как плевок сквозь зубы, издания детективов. Барабанно-однообразные собрания сочинений. Пестрядь руководств и стихотворных сборников. Заполненный исключительно пустыми страницами фолиант (суффистский трактат). Том с картинками без комментариев. Том без картинок и комментариев. И, наконец, вожделенный том одних комментариев.

Восьмилетний мальчик долго ходит среди обложек, в ансамбле изображающих что-то вроде драки тортами. Подходит, ласково гладит полку возле меня.
– Папа, у тебя есть сорок рублей?
– Что?.. Неужели ты выбрал себе книгу?! Сорок рублей? Есть, конечно.
– Купи мне наручники!
Оказывается, тут же продается всякая дребедень: накладные вампирские клыки, покемоны, культовое оружие...
Гора книг шевелится, мигая, раскрываясь в каждой своей точке. Многообразие создает иллюзию движения: кажется, страницы, развоплощаясь, льются с еле слышным шелестом по каскадам полок, собираясь под пальцами в любую приятную для тебя форму.

Но – время привести одну цитату.
“...Свобода слова, как и всякая благоприобретенная, а не завоеванная свобода, имеет свои теневые стороны. Ибо свобода во втором поколении обладает достоинством скорее наследственным, чем личным. Аристократия, но обедневшая. Это та свобода слова, которая порождает инфляцию слова.
Тут, конечно, есть и свои плюсы. Такая свобода, во всяком случае, дает возможность взглянуть на вещь со всех возможных точек зрения, включая и абсолютно идиотическую. Решение, которое мы примем, таким образом гарантировано от каких-либо упущений. Но чем больше обстоятельств и точек зрения мы учитываем, тем труднее нам это решение принять. Дополнительные реалии, как и дополнительные фикции, возникающие при инфляции слова, засоряют нам мозг и, начиная жить собственной жизнью, зачастую затмевают подлинное положение вещей. В результате возникает не свобода, но зависимость от слова”, – писал Иосиф Бродский издателю “Нью-Йорк таймс”.

В реалиях новейшей российской истории свобода слова оказалась немного старше всех прочих свобод, но это первородство не избавило нас от ее некоторого идиотизма. Идеологи всепобеждающей современности начали с того, что произвели кардинальную перетряску образовательного минимума банальностей, а закончили тем, что потребовали отречения от единства реальности вообще. В социальном пространстве стала быстро утверждаться физическая модель “пузырьковой Вселенной”, потому как власти любого уровня, медиа-консорциумы, бизнесмены, продвигающие на рынок свой товар (и определенный образ жизни как товар), и просто графоманы всех мастей принялись в пределах своего влияния культивировать и навязывать нам свои фантазии, кухонные воззрения, суррогатные теологии и проплаченные приоритеты. Опьяненные воздухом свободы, мы и не заметили, как из обещанного информационного общества вдруг попали в малоприятное общество дезинформации, где с некоторым недоумением и пребываем ныне.
Отдельные попытки выработать формальную методику, способную определить степень подлинности любого сообщения, убедительных результатов не дали.
Верификации в некоторой степени поддаются только устные высказывания. Способ их раскодировки прост и давно известен. Настроение говорящего выдают жесты, мимика, взгляд, поза – бессознательный язык тела, независимый от естественного языка и совершенно искренний. Держать под контролем этого немого комментатора очень сложно. Полной власти над ним достигают только профессиональные “лгуны” (например, актеры), прошедшие через многолетние тренировки. Все же прочие легко выдают себя. Говорящий неправду ребенок, например, или безотчетно пытается спрятать свой рот от слушателя, или разбрасывает мелкие, ненужные жесты (точно рука его трепещет, выказывая стремление приложить палец к лживым губам)... Правдивые высказывания тоже комментируются телом, причем настолько внятно, что в некоторых случаях могут передаваться без слов. Самые сильные переживания молчаливы.
Подлинность бессловесной коммуникации, кстати, прекрасно чувствуют дети, отчасти поэтому подростковая субкультура (как бы в отрицание лицемерия, закумыристости взрослого языка) строится прежде всего на жесте. И если в книжном магазине ребенок выбирает наручники, он, очевидно, требует молчания.
У заранее подготовленной и разыгранной речи (например, у письменной), к сожалению, нет столь же очевидного комментатора. И нынешнее обвальное развитие неподцензурной рекламы, предвыборных технологий и сетевой словесности прекрасно иллюстрирует мысль Ролана Барта о том, что язык – это структура, цель которой – нейтрализовать различие между истиной и ложью. Весь современный мир, подобно единому агентству слухов, пребывает в состоянии экзальтированного мифотворчества. При этом запускающие очередной фантом: “конца истории”, “войны цивилизаций” (называют только самые глобальные и пристойные) – ладошкой рты не прикрывают, разве что не слишком обеспеченные фактами слова спешат залить следующим словесным периодом, столь же малодостоверным, и так до бесконечности. Широкомасштабная война со скукой покрывает любой бред. Невольно вспоминается один из рассказов Честертона, герой которого спровоцировал целое сражение, чтобы скрыть свое преступление: ведь “труп легче всего прятать среди трупов”. Виды из окна в нашем доме заставлены экранами, внутренняя жизнь загромождена трупами текстов. Реальность отчуждена и разыгрывается как глобальная мыльная опера.
На фоне истеричной новостной гонки привычки книжной культуры кажутся милыми и старомодными, а ее влияния – малоэффективными. И все же через книгу тоже осуществляется истечение в мир новой, сначала призрачной, а потом все более и более плотной и властной реальности. Она кипит и остывает карнавальной лавой. Здесь неузнаваемо обезображенные исторические лица и колготливые орды всевозможных сказочных народцев, неисчислимые, как морской песок, красавицы и различной формы усов и комплекции детективы. Я уж не говорю о непролазной роскоши живописных деталей, экзотических пейзажей, фальшивых идиологем. Вся эта призрачная масса питается нашей психической жизнью, не боится многолетнего забвения и предполагает жить вечно.
Право, стоило бы правительству всерьез озаботиться поддержкой этого маскарада, освоением внутренней степи умозрений и вожделений, способной поглотить миллионные толпы. Увести весь российский народ в этот скрытый простор, беременный как тучами революций, так и очистительными ливнями верноподданничества, вряд ли слишком сложно, учитывая нашу историческую литературоцентричность и непритязательность. Зато если бы идея Великой Библиотечной империи была бы подхвачена с тем же энтузиазмом и финансовым воодушевлением, что и парадная в недавнем прошлом космическая идея, то Россия быстро восстановила бы свой статус геополитического сфинкса, пасомого Богом в неведомых метафизических пространствах где-то между Золотой Ордой и Марсом.

Столь дикий проект – следствие минутного отчаяния. Просто я больше не хочу дорогих полукниг и не хочу покупать наручники ребенку, я хочу книг, полных эха.
Ведь книга – это структурно бесконечный и бесконечно открытый объект. Одно из главных ее свойств – то, что она имеет в виду другие книги, существует в Метакниге.
Мне кажется существенным, что на это свойство первой мне указала моя белорусская бабушка, не умевшая ни читать, ни писать.
Однажды в очередной свой приезд я вечером открыл книгу. “О! – сказала бабушка (единственный человек, умевший удивляться и радоваться каждому моему действию), – ты уже другую книжку читаешь. Ну и что там дальше? Я помню…» И она в несколько слов изложила то, что я рассказывал о книге, которую читал в прошлый раз. Я вдруг понял, что, по ее представлениям, книги продолжают друг друга и каждая новая начинает свой рассказ с того места, на котором закончила предыдущая.
Со временем я понял, что это представление совсем не такое наивное, как это кажется на первый взгляд.
Книга лишь оболочка жизни, психическая машина, ждущая своего одушевления. Мертвое, в любой момент готовое стать живым. Постоянная жизнь теплится только в классических книгах (поэтому они почти зримо окружены ровным гулом). С какого-то момента – перед лицом смерти – для человека имеет значение лишь то, что продолжает и готово к продолжению, то, что остается. Каждый подлинный текст пытается попасть в корпус мировой литературы, которая уже не первое тысячелетие производит исследование и описание реальности (видимой и невидимой). Даже бунт книги, если такой случается, бушует внутри языка, а значит, всегда в определенной степени регламентирует сам себя. Важный момент для любой книги – ее навигация, проверка на эхо: в ссылках, именах, автокомментариях.

Ведь каждая книга имитирует Книгу книг, и в ней содержатся – как свидетельство единственной реальности, развернутой в шеститысячелетний текст ради каждого из нас:
“… не существует истории Церкви, как и истории народа, без истории составляющих их личностей; и прежде чем то, о чем мы говорили, осуществится в масштабах одного народа, или целой Церкви, или, наконец, всего человечества, оно должно совершиться во внутреннем мире каждого отдельного человека.
Все библейские повествования о путях патриархов, об их странствиях, встречах, битвах и примирениях описывают наш собственный внутренний мир. Для того чтобы постигнуть эту истину в большей полноте, нужно вчитываться в каждое слово. Мы часто читаем невнимательно: не обращаем внимания на обороты библейской речи, на соседство и взаимосвязь тех или иных описаний, а ведь все это имеет глубочайший сокровенный смысл. Собственно говоря, Библия – одновременно шифр и нашей общей судьбы, и жизни каждого из нас. Учась по-настоящему читать ее, мы учимся лучше прочитывать и понимать то, что написано в книге нашей собственной жизни, лучше разбираться в том, что происходит с нами на каждом шагу. Ибо все нас окружающее – только символы, указания, образы, отражения высшего мира. И, начиная лучше понимать эти символы, указания и образы, правильнее к ним относиться, мы вступаем в общение с нашим Господом, с высшим духовным миром, и тогда осуществляется то, что написано в Послании к Евреям:
«…Вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живого, к небесному Иерусалиму и тьмам ангелов...» (Евр. 12, 22–23).

Из книги Дмитрия Щедровицкого
«Введение в Ветхий Завет. Пятикнижие Моисеево».
Фото из журнала “Focus”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"