ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ЗНАК ПОВОРОТА
Культура и тинейджер: гонка с
преследованием
Просуществует ли российское
образование до 2004 года?
В статье философа Григория Померанца
“Пауза созерцания” (“Дружба народов”, № 2) с
тревогой говорится о том, что современной
культурой потеряна способность осваивать новое,
приручать его, сохраняя необходимое равновесие
жизни: “Сегодня Новое так стремительно
нарастает, что культура разваливается и падает
“ценностей незыблемая скала”. Примитивные
культуры умели воспитывать своих мальчиков и
девочек. Простая культура целиком влезала в одну
голову, и в каждой голове были необходимые
элементы этики и религии, а не только техническая
информация. Культура была духовным и
нравственным целым. Естественным примером этой
цельности были отец с матерью. Сегодня тинейджер,
овладевший компьютером, считает себя намного
умнее деда, пишущего авторучкой. Мир изменился.
Каждые пять лет он другой, и все старое
сбрасывается с корабля современности”.
Профессор, доктор филологических наук Максим
Кронгауз в статье «А был ли кризис?» (“Новый
мир”, № 4) также считает проблемой номер один
неспособность сегодняшнего образования
справиться со стремительно меняющейся жизнью:
“Несколько лет бесконечных и довольно
бесполезных разговоров о кризисе образования
завершились весьма неожиданно. В самом начале
осени 2001 года образование в нашей стране было
объявлено проблемой номер один. Однако эти слова
Президента России, вместо того чтобы стать
кульминацией, по сути, оказались концовкой
истории. На смену бурным дебатам как-то почти
бесшумно пришло постановление правительства,
фактически утвердившее, правда, не реформу, о
которой столько говорили, а модернизацию
образования. Несложный лингвистический анализ
показывает, что слово “реформа” скорее страшит,
а “модернизация” скорее успокаивает. Очевидно,
что резкие движения в нашем обществе ныне
немодны. Реформы как бы проведены, и их время
уходит. Кроме психотерапевтического, эта игра
словами имеет и еще один эффект: “модернизация”
подразумевает медленный и растянутый процесс.
Самые пугающие моменты, а именно – единый
экзамен и переход на двенадцатилетнее
образование, будут осуществлены не сразу, а
позднее. Но проблема номер один в том, что кризис
образования не в плохих учителях, и не в плохих
учениках, и даже не в его неудовлетворительном
содержании. Более того, он вообще не в
образовании. Он в нашей растерянности перед
стремительно меняющейся жизнью, в которой дети
ориентируются лучше родителей, а ученики — лучше
учителей. Что мы им такого хотим и можем передать
(не квартиру, автомобиль или счет в банке), что они
еще согласятся у нас взять? И пока мы этого не
поймем, будет кризис”.
В размышлениях педагога-словесника Льва
Айзермана “Похмелье. Из записок учителя”
(“Знамя”, № 2) сделан акцент на негативных
тенденциях самой готовности учеников и учителей
следовать за “стремительно меняющейся жизнью”:
“Ориентиры – чувства, вкусы, образ мыслей,
стремления – перемещаются к личному, частному,
приватному. На мой взгляд, в этом перемещении
устремлений и интересов человека к
индивидуальному проявляется очеловечивание
нашей жизни, ведь еще недавно личное
благополучие, собственные интересы объявлялись
атрибутом чуждого нам буржуазного мира. Но
нельзя не сознавать, какие тяжелые испытания,
издержки, соблазны, деформации ждут нас на этом
пути. Естественно, не в учениках, не в уроках
литературы, не в школе тут лишь дело. Тут дело в
атмосфере нашего времени. Русскую классическую
литературу отличают нравственный максимализм,
ожоговая реакция на чужую боль, стремленье туда,
“где униженье, где грязь, и мрак, и нищета” (Блок).
Но в наше время все это нередко воспринимается
как нечто несвоевременное и чуждое”.
Педагог, математик и культуролог Валерий
Сендеров задается мрачным вопросом:
“Просуществует ли российское образование до 2004
года?” (“Новый мир”, № 4), но дает на него не столь
мрачный ответ, как можно было бы ожидать по
названию статьи: “Сегодня судьба образования в
России трагична: уже одно то, как ведутся споры,
рождает мысль о возможной скорой его гибели. Одни
беззастенчиво лгут, другие соглашаются с ними —
по легкомыслию или незнанию. Третьи пытаются его
защитить, но делают это смущенно и робко. И в
результате откровенная чушь часто остается
неопровергнутой и постепенно возводится в ранг
очевидной истины. Вот один из мифов: “Олимпиады
– занятие для немногих, крупные успехи — удел
элиты, избранных московских и петербургских
школ; а остальные...” Звучит это правдоподобно, но
никакого отношения к реальности не имеет.
Большинство школьников действительно ничего не
знают, это в любой стране так; от места, времени,
способа обучения этот всеобщий факт никак не
зависит, и ежели кто желает из гуманитарных
побуждений по сему поводу сокрушаться –
вольному воля. Все, что может и обязано
предоставить образование, – это возможности
развития: где бы ты ни жил, ты должен иметь доступ
к необходимым книгам, возможность решать
интересные задачи, ставить лабораторные опыты.
Проявишь интерес и способности – дело
образовательной системы тащить тебя вверх; а не
проявишь – это ведь тоже твое право: тогда
вызубривай, как оруэлловская лошадь, первые две
буквы алфавита”.
Судьбу культурных предсказаний прослеживает
критик и переводчик Алексей Зверев в статье
“«Умирание искусства»: 65 лет спустя”
(“Иностранная литература”, № 2), обратившись к
творчеству замечательного критика и
исследователя литературы, эмигранта первой
волны Владимира Вейдле: “Переиздание
критического наследия Владимира Вейдле
(“Умирание искусства”. М., Республика, 2001), второе
за последние годы, искушает потолковать о
состоятельности или эфемерности литературных
пророчеств. Дело в том, что трактат, давший
заглавие всей книге, был напечатан еще в 1937-м, а
по-французски, под заглавием “Пчелы Аристея”,
даже годом раньше”.
“Самоупоенная литературность”,
“развоплощенные и потому бессильные слова”
были для критика-предсказателя грозным знаком
“умирания искусства”. Был ли он прав? Разве
сегодня мы не твердим об утрате культуры чтения?
«Не оттого ли, – продолжает Алексей Зверев, – что
слова бессильны да и не ставят себе целью что бы
то ни было выразить из его реального опыта,
читатель, “живой человек”, так явно охладевает к
литературе? Это видел уже Вейдле и объяснял
причину: читатель чувствует, что перед ним не
искусство, которое “расширено до мира”, а в
лучшем случае некий полуфабрикат, где “мир сужен
до искусства, приготовлен, препарирован, нужным
образом окрашен”, чтобы ничто не мешало заняться
проблемами модификации и совершенствования
самого механизма творчества, словно для
художника нет задачи более существенной и
важной. И, осознав это, “живой человек” требует в
книжной лавке мемуары, документальные повести,
биографии, только не романы. Нынешний “живой
человек” поступает точно так же, однако
некоторая перемена все-таки произошла. Вейдле
подразумевал читателя, еще не до конца
разуверившегося в литературе, не привыкшего к
тому, что между текстом и реальностью за
пределами текста отсутствуют опознаваемые связи
и, мало того, такие связи старательно обрываются,
если они все-таки возникнут каким-то
непроизвольным образом. Теперь этот барьер между
литературой и реальностью сделался настолько
прочным, что стала считаться естественным
положением вещей та аномалия, которую Вейдле
зафиксировал шестьдесят пять лет назад:
произведение оказывается лишь “свидетельством
литературного сознания о самом себе”».
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|