КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Мы все заблуждаемся, и может быть,
в этом наше спасение

Эти слова Олег Ефремов написал на программке спектакля “Дульцинея Тобосская”

В новой книге Анатолия Смелянского в главе “Козицкий переулок” находим страницы, открывающие малоизвестную, но существенную для историков Художественного театра подробность, к тому же закрепляющую принцип изложения, которому следует автор “Уходящей натуры”.

«Сталкивались два подхода: печатать “избранное” или издавать максимально полно, без купюр и многоточий... В ранг государственной тайны были возведены сложные отношения К.С. и Н.-Д. (Станиславского и Немировича-Данченко. – Н.Л.). Государственной тайной было то, что случилось с этим театром после революции...”
Как писать – так или этак? Смелянский написал свою книгу без купюр. Те, кто не дождался ее выхода в свет, прочтя несколько глав в старых “Известиях” и особенно главу “Когда разгуляется...”, были огорчены и рассержены до такой степени, что в письме – тоже в газету – поставили в вину Смелянскому неблагодарное отношение к памяти Олега Николаевича Ефремова, который пригласил Смелянского во МХАТ, сотрудничал с ним бок о бок в течение двадцати лет и имел все основания считать его своим единомышленником.
Написавших письмо – драматурга Михаила Рощина, самого близкого друга Ефремова, и Михаила Шатрова, пьесы которого О.Н. ставил, – можно понять. Их реакция была скорой и эмоциональной. Дождаться, когда книга появится на прилавках, им было недосуг. Автор “Уходящей натуры” понял их настроение и признался – тоже в газете – в своей необязательной поспешности.
Но дело не в признании “вины” – оно могло быть и формальным. Дело в том, что книга в целом как раз и есть ответ на упреки. Доказательство их необоснованности. Автор избрал Олега Николаевича героем своего сочинения и остался верен и ему, и своему отношению к Ефремову как бескорыстному строителю сценического дела, которое было для него и делом его жизни.
Очень хочется сказать: был верен этому делу, как Дон Кихот верен своей обязанности защищать слабых и угнетенных.
Дон Кихот появился в этих заметках не случайно. Он не мог не вспомниться тем, кто видел “Дульцинею Тобосскую” – первый спектакль, поставленный Ефремовым в Художественном театре, где он сыграл главную роль – студента Луиса де Карраскиля. Вместо Сурова и Сафронова – Володин, и стоило услышать голос Ефремова: “...мне показалось, здесь плачет ребенок”, увидеть его высокую худощавую фигуру с растрепанными волосами и со шпагой на боку – нельзя было не подумать о Сервантесе.
В утешение и надежду нам Володин сочинил пьесу о том, что мир не живет без донкихотов, и даже если они исчезают на время, то все равно возвращаются. На программке спектакля Ефремов написал одной из “современниц”: “Мы все заблуждаемся, и может быть, в этом наше спасение”.
За плечами у героя Сервантеса была битва с ветряными мельницами; у Ефремова и его талантливых товарищей – битва за “Современник”. За “Голого короля”, за “Назначение”, за “Обыкновенную историю”, за... Битва за все, что сделал театр за четырнадцать лет, когда его возглавлял Ефремов.
Именно поэтому такой веселой радостью и обещанием была володинская пьеса и ефремовский герой на сцене театра, который государство, и оно в том было уверено, взяло в бессрочную опеку. Следило за ним, как за “любимым детищем”, шаг в сторону – побег...
Но существовал уже не только “Современник”, но и Таганка, почему бы не возродиться “товариществу на вере”, как называли когда-то свое театральное начинание К.С. и Н.-Д.?
Случилось так, что один трезвый голос мне довелось услышать едва ли не сразу после ухода О.Н. из “Современника”. Смысл сказанного был в том, что хотя бы в первое время Ефремов должен ставить три-четыре премьеры в год, а это едва ли возможно. Труппу надо будет “переналадить” – он привык к другой атмосфере, к иному пониманию места театра в общественной жизни и культуре.
Сказано это было с глазу на глаз и как предположение, верить ему не хотелось, особый успех “Дульцинеи” неверие поддерживал.
А.Смелянский поместил Ефремова в центр круга, замкнутого цепями и запорами: государством и труппой. Труппа была непомерно велика, “развинчена”. Актеры годами не получали новых ролей, спектакли старели, со сцены уходила правда, из зала – зрители, но официально все было едва ли не так, как будто ничего этого не было.
Не знаю, что сталось бы с БДТ, вернее, сколько еще крови и нервов потратил бы Товстоногов, если бы сначала не обрел право расстаться с теми, кого в своем новом театре не видел. Ефремову в таком праве тишком было отказано – правительственная труппа была неприкосновенна. Стиснув зубы, О.Н. вынужден был труппу не сокращать, а увеличивать. Во главе с Евгением Евстигнеевым пришли несколько человек из “Современника” (театр за лидером не последовал, это был тяжкий, подкашивающий удар), появились Андрей Попов, Иннокентий Смоктуновский, с легкой руки Смелянского – Олег Борисов... Внутри одной труппы организовывалась другая – вопрос о разделе встал на повестку дня.
Автор книги прямо пишет, что помогал О.Н. в этом деле как мог. Иронически сообщает, что получил прозвище “серого кардинала”, добавляя, что все, кто мало-мальски Ефремова знал, знали и то, что главные для театра вопросы он решал сам. Слушал, советовался, но решал сам.
Актер, он понимал, как нелегко было тем, кто уходил. Но уходили не на улицу, во МХАТ “второй”, однако боролись за прежнее безрадостное существование отчаянно.
Письма-доносы, сколок с сочинений 37-го года, полетели в ЦК, такого потока лжи и грязи ни Ефремов, ни окружающие представить себе не могли. Труппа бурлила, сплетни носились по всему театральному пространству. Ефремов сохранял внешнее спокойствие. Его самыми сильными словами были: “Они не интеллигенты”.
Когда разгуляется – тогда и разгуливалось. Ефремов снимал напряжение самым губительным для себя и для театра способом.
Кстати, не боясь соперничества, зазвал во МХАТ А.Эфроса, Л.Додина, К.Гинкаса, А.Васильева, Р.Виктюка, Т.Чхеидзе, М.Розовского. Дал зрителям возможность увидеть “Вагончик” с Е.Васильевой, “Кроткую” – с О.Борисовым, “Господ Головлевых” – с И.Смоктуновским, “Тартюфа” – с А.Калягиным и С.Любшиным.
Однако те, кого он хотел видеть рядом, в общем деле, уходили. У некоторых уже был театр, другие его ждали. Мечта возродить “Театр-дом” теряла четкие очертания.
В книге есть жесткая и горькая глава “Звездные войны” – об уходе из МХАТа Е.Евстигнеева (Ефремов перевел его на пенсию) и О.Борисова. “Убрав из труппы Евстигнеева, Ефремов совершил своего рода показательную операцию. Он верил, что таким способом заставит сердце разделенного МХАта работать в ином режиме. Он не рассчитал удара. Евстигнеев был душою того дела, которое Ефремов творил. Сердце Художественного театра в новый ритм не попало. Напротив, начались сильнейшие сбои”.
Книга Анатолия Смелянского написана с тем же литературным блеском и так же проницательно и умно, иронично-умно, лирически, горько-умно, как его “Булгаков в Художественном театре” и “Предлагаемые обстоятельства”.
В новой книге нашлось место и для себя – в некоторых главах автор существует как герой, но не главный, а рядом с теми, кому отданы его любовь, уважение, понимание. “Уходящая натура” интересна и поучительна, невольно хочется сказать: “Век живи, век учись”, хотя кому Бог дал, тому он и дал.

P.S. За несколько дней до ухода из жизни Олег Николаевич вместе со своими студентами и верной помощницей Татьяной Горячевой поехал в Мелихово. Зачем? Может быть, за тем, чтобы укрепиться в ожидании неизбежного конца (его легкие отказывались дышать) и принять его с тем же достоинством, с каким принял свой уход Чехов?
В книге об этой завершающей земное существование поездке ничего не сказано. Она была уже в печати.
Н.Л.