ДОМАШНИЙ АРХИВ
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

«Речь идет о любимом и главном...»

Неизвестные письма поэта Бориса Чичибабина

Богатейшее эпистолярно-творческое наследие большого русского поэта второй половины двадцатого века Бориса Алексеевича Чичибабина щедро отдается читателям. В вышедшем совсем недавно в Харькове трехтомнике, еще не успевшем пересечь границу между Украиной и Россией, почти половина содержания – переписка. Письма поэта и письма к нему.
Мы хотим познакомить вас с “избранными местами” хотя бы некоторых из них, напоминая, что письма юного Бориса Чичибабина, узника Вятлага, к родителям и сестре вы могли прочесть на нашей странице несколько лет назад. Теперь же перед нами фрагменты письменных диалогов поэта с его современниками – друзьями последних трех десятилетий – людьми очень разными, порою незнакомыми друг с другом, жившими и живущими в разных концах планеты. Бережно сохраненные и собранные вдовою Бориса Алексеевича, его Музой и хранительницей его архива Лилией Семеновной Карась-Чичибабиной, письма эти вошли, точно под общий теплый кров, в том, названный “Благодарствую, други мои...”

Благодарствую, други мои,
за правдивые лица.
Пусть, светла от взаимной любви,
наша подлинность длится.

“...Я пишу эти слова, совершенно не представляя, что буду писать дальше (потому что невозможно передать словами все то, что сейчас происходит внутри, ту и грусть и боль, и веру и радость, и утешение и счастье, которые и не смешиваются – и не отдельно, а вместе и сразу), а у нас дома праздник. У нас долго не было баховских “Страстей по Матфею”: свои пластинки, – так пришлось, – мы подарили, а достать других не могли, и вот сегодня купили – и слова эти пишутся под музыку Баха. А в соседней комнате чудо: в вазе с водой настоящие живые деревца. У нас были ветки тополя и каштана, подобранные на морозе без всякой надежды, и вот все это ожило, налилось, распустилось, зазеленело, нежно и горько запахло весной, жизнью, вечностью. (Это не синонимы и не из одного ряда.) И это чудо Баха, и зеленых веток, и Зининых “коктебельских” стихов тоже в душе вместе с тоской и страхом от неподлинной, дьявольской, лживой жизни, и с любовью и нежностью к вам, и с верой и радостью и тишиной, и все это, не смешиваясь, но и не отдельно, не по очереди, а сразу вместе, одно, – как же про это можно написать словами?..”
А как можно выразить чувство от этих строк, обращенных к Г.Померанцу и 3.Миркиной в давнем декабре 1978-го, чем ответить хотя бы себе? Быть может, ответ не в словах, а просто подберешь беспризорные веточки, упавшие с “деревьев бедных зимою черно-голой”, опустишь в воду – вдруг оживут?
Не знаю, отчего “попросился” сюда именно этот, приведенный выше абзац, один-единственный из огромного “философского романа в письмах” – так хочется назвать переписку Бориса Чичибабина с Григорием Померанцем и Зинаидой Миркиной, занимающую добрую половину тома. Как всегда, невелик, к сожалению, тираж, капля в море в духовном пространстве Украины – России, но какая драгоценная капля!.. Пусть же ей будет суждено утолить чью-то жажду.
А пока хоть немного приблизим к вам менее известных людей чичибабинского братства. Каждый по-своему они служили и служат великой нашей культуре, более же всего – поэзии.
Все эпистолярные “главы” книги, как бы сотканной из сотен и сотен исписанных листков, некогда вкладываемых в почтовые конверты или передававшихся с оказиями, начинаются с кратких вступлений Лилии Карась-Чичибабиной. Иначе и не может быть: адресаты Бориса Алексеевича были, есть и пребудут в равной степени дороги им обоим. Под каждым из писем Поэта две подписи: Борис и Лиля. Потому-то они дошли и до нас.

В стихотворении “На вечную жизнь Л.Е.Пинского” (литературоведа, эстетика, педагога, скончавшегося в 1981 году. – И.Б.) Чичибабин скажет: “...бросив времени перчатку, это он меня нашел и пустил в перепечатку”.
В 1972 г. Л.Е. собрал и выпустил в самиздате сборник стихов Чичибабина, благодаря чему даже в те глухие времена имя поэта стало известно в кругах московской интеллигенции.

ПИНСКИЙ – ЧИЧИБАБИНУ
10 июня 1969
“...Собирался я писать только о Ваших стихах. Итак, я читал их многажды друзьям. В стихах для меня почти не существует авторитета чужого мнения, просто хотелось поделиться “нечаянной радостью”. Впечатление у них то же: это настоящие стихи, большая поэзия. Между прочим, это мнение больного Галича (второй месяц он лежит после приступа стенокардии, позавчера я читал ему Ваши стихи, и он просил передать Вам это). Также много других, кто живет стихами, как живут мыслью, верой, добром, музыкой, живописью. Сегодня я их буду читать Н.Я.Мандельштам (вдове).
<...> У меня к Вам целый счет (больше мелочи), из коего в этом письме предъявляю Вам лишь одну статью: Вы не имеете права на отчаяние чисто личного порядка. От него, как позднего Паскаля или кальвиниста, исповедующего предопределение, Вас должна вывести уверенность, что Вы уже “спасены”! А ведь Вам, кажется, лишь немного за 40, Вы на дантовской “полдороге” <...> мы вправе ожидать от Вас еще много “добрых дел”. На Ваше “На свете счастья ровно кот наплакал” отвечу блоковским “И, наконец, постигнешь ты, что счастья и не надо было, что сей младенческой мечты и на полжизни не хватило”. Не могло, не должно было хватить, раз есть “творческая чаша”.

ЧИЧИБАБИН – ПИНСКОМУ
Февраль 1976
Спорю же я с Вами мысленно о долге и о призвании русской интеллигенции. <...> И тут дело уже не в “чувстве вины” интеллигенции перед народом, а в простой, в примитивнейшей, в наивнейшей справедливости: если огромное, прямо-таки несравнимо, невообразимо огромное количество людей вынуждено из-за денег, из-за существования делать или прямо нелюбимую, или хотя и любимую (в своей основе, в призвании), но каторжную, отнимающую большую часть времени и по тратам души неоплачиваемую (как в случае с учителем, врачом или инженером) работу, а совсем небольшая, ничтожная кучка людей, располагая всем своим или большей частью своего времени совершенно свободно, что само по себе уже огромное благо и счастье, получает при этом плату за то, что и помимо платы доставляет удовольствие и радость, – то разве не должна эта кучка людей быть нравственней, ответственней, жертвеннее всего остального народонаселения. И не “хотелось бы ожидать”, а именно должна, потому что нужно же платить за привилегии. Вот Вы – платили и платите, Померанц – платит, Сахаров – прозрел и платит, все лучшие платят...

* * *
Евдокия Мироновна Ольшанская – автор нескольких сборников стихов. Создательница домашнего музея Анны Ахматовой. Многолетняя руководительница киевского по этического клуба “Родник”.

ОЛЬШАНСКАЯ – ЧИЧИБАБИНУ
Киев. 13 февраля 1973

Как хорошо, Борис, что Вы прислали мне свои стихи.
Я не хотел быть частью целого,
Я превращал, чтоб вы не зябли,
Кристаллы зла заледенелого
В добра отрывистые капли.

Это так точно, когда – о Вас, Борис, о Ваших стихах и вообще обо всем Вашем облике. Спасибо Вам за все, родной человек!..

ЧИЧИБАБИН – ОЛЬШАНСКОЙ
Июнь 1984
Милые наши люди! Мы застали вас в период “житейских” или “служебных”, не знаю, как сказать, огорчений и неприятностей. Родные, не придавайте им большого значения, не тратьте на них сердца и души. Я знаю, что большинству людей это наше пожелание показалось бы невыполнимым и обидным, оскорбительным, кощунственным, но ведь у этого большинства нет ни Пушкина, ни Толстого, ни Ахматовой, ни знания о вечном и главном, но ведь с большинством-то мы и не “дружим”, и не “водимся”. А вы же знаете, что все это суета и “майя”, все это не стоит одной строчки Пушкина или Ахматовой. Любите друг друга (ну, и нас немножко) – и живите всем, что, как эта ваша любовь, прекрасно, свято и вечно.

ОЛЬШАНСКАЯ – ЧИЧИБАБИНУ
Киев, 25 февраля 1986
...А мы все не нарадуемся Вашим, Борис, новым стихам. “...И чувством вины уничтожено чувство обиды”. Как сказано! Эта формула может встать рядом с Вашей же:

Но у меня в России колыбель,
И не дано родиться по заказу...

Милый Вы, славный наш друг, ну откуда это берется – такая мудрость и такая чуткость? И вся ворожба этих стихов? И какое счастье, что эти стихи есть!

ЧИЧИБАБИН – ОЛЬШАНСКОЙ
Ноябрь 1992
...Я безумно счастлив и, конечно, благодарю Бога за то, что в последние годы нам удалось побывать за границей – больше за Лиличку, чем за себя. Это же, правда, Божья милость и счастье, что она, бедненькая, увидела, как живут люди в Германии и вот теперь в Израиле. А дома жизнь грустная и страшная. Не хочется и говорить об этом, вы же сами точно так же или очень похоже живете, думаете и чувствуете. Мы вас очень помним и любим. Года два тому назад, когда вышла моя книга и, казалось, наступают какие-то к лучшему перемены в нашей жизни, как я мечтал, что Лиля уйдет с работы и мы, свободные, сможем не на два-три дня, а на сколько захотим, на сколько будет нужно, приехать к друзьям в Москву, к вам с Олегом в Киев, пожить, наговориться, побыть с дорогими людьми, – и, видите, как все обернулось. Убийственные времена для культуры, для литературы, для поэзии, да и вообще для интеллигентности, для духовности. До пенсии Лиле-то остается совсем немного, но сможем ли мы, оба пенсионеры, живущие на эти нищенские выплаты, свободно ездить, как захотим и куда захотим? Вся надежда на Бога. А поэтому, – это я сам себе говорю, – и нечего хныкать: живы будем – все еще будет.


* * *
Два года, на самом излете “оттепели”, просуществовала в Харькове литературная студия Чичибабина – всего два с небольшим, но стала едва ли не легендою и неотменимым фактом судьбы как самого поэта, так и молодых его собратьев, друзей, учеников. “Воспитывался в литературной студии Бориса Чичибабина”, – с чувством признания и законной гордости говорит в предисловии к книжке стихов, вышедшей не так давно в Иерусалиме, Александр Верник.

ЧИЧИБАБИН – ВЕРНИКУ
30 января 1993
...А все-таки далеко от Харькова до Иерусалима – и жизнь у нас, как на разных планетах, в разных мирах: рассказывать – не услышите. Сашка, хоть и побывал дважды уже на своей родине, и великой, и малой, хоть и хвастается, что, дескать, не порывает связи, не теряет корней, а все это только утешение и неправда. У нас сейчас жизнь каждый месяц меняется, а то и каждую неделю, и нехорошо меняется, неладно, не по-человечески, не по-божески. И Питер не тот, и Харьков не тот, и Россия с Украиной не те, какими вы их пятнадцать лет назад оставили. Если что и осталось в памяти, – а для чего плохое-то помнить, и надолго? – так и того уже нет и все другое: как будто бы и навыворот, наизнанку, наоборот, а все то же – тот же абсурд, тот же ужас – тот же, да не тот. Вот и попробуй расскажи.

ВЕРНИК – ЧИЧИБАБИНУ
Конец 1992
...Здесь нынче все так неопределенно, переговоры о мире с Арафатом, с палестинцами вселяют надежду, но и пугают сильно, знаете, как в туман густой, и ты ступаешь на движущееся шоссе, где нет правил движения, где хоть какой-то сложившийся порядок, правила вдруг сдвигаются, ломаются, рушатся. Тревожно, насколько достанет мудрости, спокойности и толерантности на обоих полюсах долгой вражды, злобы и недоверия. Бог бы дал. Вам-то это должно быть понятно более, чем иным: я с таким ужасом смотрю, слежу за грузино-абхазскими событиями. Как точно, Боренька, как мужественно звучат любимые Вами слова: – ...Твою, а не мою волю, Господи. – Если бы все так умели, сперва услышать эту Его волю, а потом не испугаться, не своевольничать и исполнить.
Живу суетно, хлопотливо, стихов нет. Чувствую тупик, не хочу, не должен писать так же, как прежде, без движения, без воздуха, слова кажутся скучными, тусклыми, великий Тынянов называл это, кажется, автоколебаниями. Понимание того, что в таком положении находится, вероятно, вся словесность по-русски, а может, и европейская вообще – не спасает. Чувствую, что недостает энергии...

ЧИЧИБАБИН – ВЕРНИКАМ
Октябрь 1993
...Сашины сетования на “чувство тупика”, на “недостачу энергии” мне понимать трудно, и не беря ни под малейшее сомнение Сашину искренность, слышится в этом какая-то придуманность, какое-то самонепонимание и самообман. Выше в этом же письме по другому поводу Саша вспоминает Зинину молитву: “Да будет воля Твоя, а не моя”. Но ведь в искусстве, в использовании Его дара, обращение к этой молитве, следование ей необходимо так же, как и во всех других жизненных обстоятельствах. Я бы сказал, что именно в искусстве в первую очередь. Потому что здесь речь идет о любимом и главном деле жизни, о несомненном, не допускающем сомнения Его, Божьем, Боговом даре, о призвании и долге. В этом случае (как и во всех других без исключения, как всегда и во всем, но в этом в первую очередь, потому что призвание, потому что дар, потому что долг) особенно нужно вслушиваться в Его волю и не допустить соблазнительного своеволия. И если услышал, если правильно услышал и верно исполнил, то “движение и воздух” сами собой появятся и приложатся и слова не будут “скучными и тусклыми”. Нужно просто в духовной тишине и свете, свободных от “суеты и хлопотливости”, ожидать и вслушиваться. В этом же и главный пушкинский завет: “Исполнись волею моей”, “веленью божию, о Муза, будь послушна”. Вопросов, вопросов: а как же освободиться, как услышать, и правильно ли услышал, и верно ли исполнил, – но ведь на то ты и поэт, чтоб самому решать, на то и совесть, и душа, и дар в тебе. Когда я написал посвященное тебе “Искусство поэзии”, я не знал Зининой молитвы и поэтому о том же (“...и горе, если в них не веет горний дух”) сказал не такими точными словами, но, в общем-то, то же самое. Понимаю, что пишу банальности, да ведь все самое главное в жизни уже и так известно всем, всем известно, да никто не исполняет.

ВЕРНИК – ЧИЧИБАБИНУ
Сентябрь 1994
...Все меняется. Бог мой, не предполагал, что мне доведется стать свидетелем такого немыслимого сдвига в истории, что России, что Израиля; странно, но их метафизическая судьба во многом совпадает: то же мессианство, то же ощущение избранничества, та же эсхатология: у бездны на краю. Господи, чем закончится?!
Хочется обняться, поплакать вместе, порадоваться, удивиться тому, что живы до сих пор, подумать вместе о том, что в общем жизнь оказалась такой длинной и такой замечательной, не счастливой, может быть, но замечательной, а иногда и прекрасной, только уж очень невозможной и печальной.
Обнимаю вас, родные. Храни вас Бог.


В день рождения Бориса Алексеевича, 9 января нынешнего года, в Харькове был сильный мороз. А в квартире то и дело звучали телефонные звонки поздравлений – и Александр Верник, чей далекий отсюда дом сейчас под обстрелом вновь вспыхнувшей войны, заботливо спрашивал: “У вас-то как, топят? Перезимуете?..”