КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Адвокат кровожадных злодеев

Степняк-Кравчинский. “Грозовая туча России”

Книга, о которой пойдет речь, посвящена людям, чьи могилы вскоре после их гибели были стерты с лица земли, а имена за прошедшие с той поры сто с лишком лет сначала долго предавались анафеме, потом высекались на мраморе и присваивались улицам и площадям, а в наше время в лучшем случае предаются забвению, если еще не торопливому поношению заодно с современными террористами, на которых, однако, их былые “коллеги” разительно не похожи.
Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский – и автор в выпущенном издательством “Новый ключ” сборнике “Грозовая туча России”, куда вошли его очерки о товарищах по народническому движению 70–80-х годов XIX века, и герой целого ряда включенных в книгу воспоминаний. Ее составитель и комментатор Б.Н.Романов напоминает в предисловии, что облик Кравчинского запечатлен и в поэме Блока “Возмездие”, а сам считает даже, что “было в характере Кравчинского что-то солженицынское – редкостная воля, неколебимое упорство, страстная уверенность в собственной правоте в борьбе с властью”.
В кругу единомышленников его порой именовали баловнем судьбы, которому “изумительно везло в жизни”.
Как сказочный колобок, увертывался Кравчинский от преследователей, выскальзывал из-под ареста; расправившись среди бела дня на петербургской улице с жестоким гонителем народовольцев шефом жандармов Мезенцовым, так и не был пойман за все время своего дальнейшего пребывания в столице, хотя осторожностью, по горестному замечанию близкого друга Петра Кропоткина, отнюдь не отличался; приняв участие в вооруженном восстании в Италии, избежал расстрела и попал под амнистию!
Все его любили – от солдат, которыми в молодые годы командовал и которых просвещал, до соратников, а позже многочисленных зарубежных друзей, даже саркастического Бернарда Шоу, ценившего в своем добром знакомом “сердце любящего ребенка наряду с могучим и очень живым интеллектом”.
Один из пионеров знаменитого “хождения в народ”, страстный проповедник свободы и равенства, Кравчинский не только пережил все драматические фазисы эволюции народнических идей – от мирной пропаганды до вынужденного правительственными репрессиями перехода к отчаянной вооруженной борьбе, к ответному террору, но и, оказавшись в эмиграции, куда его, по выражению одного из мемуаристов, буквально “выжили” боявшиеся за его жизнь товарищи, стал блистательным литературным “адвокатом” тех, кого и отечественная, и европейская печать рисовали просто кровожадными злодеями.
Он и вообще-то всегда отзывался о людях положительно, а в своих книгах, в особенности в вошедшей в нынешний сборник “Подпольной России”, стал, по выражению Льва Дейча, певцом своего поколения, страстно поведавшим и о его героизме, и о его трагедии, когда, по словам писателя, “млеко любви”, с которым эта молодежь шла в народ, под воздействием арестов, каторги и казней “превращалось мало-помалу в желчь ненависти”, изливавшуюся на гонителей и палачей.
Лучшие качества людей или пропадали впустую, или страшно искажались. “Олицетворенная юность” – Софья Перовская должна была сыграть роль мстительной Эринии, да и Кропоткин, по убеждению Кравчинского, “рожден для деятельности на широком поприще, а не в подпольных сферах тайных обществ”.
Говоря о людях “с сердцами из золота и стали… которые во всякой другой стране были бы гордостью, украшением нации”, автор “Подпольной России” страстно вопрошал: “А у нас где они, где?.. Одни переморены в тюрьмах, другие сами наложили на себя руки; те погребены в тундрах и рудниках Сибири или раздавлены под бременем безграничного горя о потере всего, всего, что было для них дороже жизни… Где наши Пушкины, Гоголи, Белинские? Там, там похоронены они заживо, – там, в этих диких юртах, изнывают они, завидуя товарищам, погибшим на виселице”.
Кравчинский оплакивал, спасал от клеветы и забвения и горячо, даже подчас запальчиво, восславлял не только тех, чьи имена были тогда у всех на слуху, но и людей, по конспиративным соображениям бывших мало кому известными, вроде работников тайной типографии, один из которых, например, “безыменным… жил, безыменным сошел и в могилу”, застрелившись при появлении полиции и оставшись в памяти лишь своим прозвищем – Птица.
Рядом с такими людьми Кравчинский и сам ощущал себя баловнем судьбы: “Вся наша деятельность при дневном свете, среди возбуждающей обстановки борьбы, в кругу товарищей и друзей, разве не была она праздником по сравнению с поистине каторжным существованием, на которое эти люди обрекали себя в своей унылой, темной норе”.
Очерки Кравчинского позволили зарубежным читателям понять и ощутить драматизм и логику происходящих в далекой России событий. «Все читали этот очерк, – писал Кропоткин об одном из этих, по убеждению самого автора, лишь “бледных, сухих профилей” революционеров, все выстрадали его, все спрашивали: “Неужели это возможно в России? – и заканчивали словами: – Если бы я был в России, я тоже был бы “нигилистом” (т.е. террористом). Эту фразу, впрочем, мы слыхали тысячи раз от самых спокойных англичан, мужчин и женщин: политических деятелей, известных всему миру, ученых, которых имена повторяются с благоговением, – людей всех партий и сословий».
Исключительно драгоценным свойством Кравчинского, явственно отразившимся в его сочинениях, являлось и то, что, по единодушному мнению знавших его, он “был совершенно недоступен для мелких партийных раздоров и личной полемики”. Он не только сам не хотел властвовать, но и – один из немногих, как подчеркивал Кропоткин, – считал, что “великое дело никогда не делается одною партиею, что для великого общественного переворота нужны усилия разных партий, что каждая из них нужна и что им следует не стараться задушить друг друга, а идти, каждая своей дорогой, к общей цели – делу освобождения”.
В недавние еще времена эти мысли только гневно заклеймили и высмеяли бы. Нынешнему же читателю подумается, что он обрел интересного и прозорливого собеседника, – и это в лице человека, которому нынче исполнилось бы сто пятьдесят!
…Может, это он и подразумевал, когда весело уверял приятелей, что проживет не сто даже, а именно полтораста лет?