ОТКРЫТЫЙ ДИАЛОГ

Родина, семья, любимая работа

Из трех базовых ценностей в 90-х годах
мужчине было разрешено оставить только две.
И вот что из этого получилось...

Полвека назад в Америке и Европе расклад был такой: все деньги должен зарабатывать мужчина; женщина годится лишь на роль секретарши, все равно она ничего не может решать сама, и о ее счастье позаботится мужчина.
Наши бабушки и дедушки жили совсем в другом мире, потому что в СССР с равноправием полов дела обстояли получше. Одна беда – равноправие это было насильственным. Точно так же, как уважающая себя американка должна была сидеть дома с детьми, советская гражданка обязана была ходить на работу.
И вот женщины сказали: нет, мы не хотим играть по этим правилам! На свет появилась самостоятельная женщина, сама принимающая решения: работать или нет, быть с этим мужчиной или с тем, рожать ли детей и сколько...
Американки озаботились равенством полов, француженки – различием между ними. Российская женщина стала рядиться под мужчину, чтобы победить на его поле. Но зачем?
Да, мужчины рациональнее и целеустремленнее, но ведь от этого они не лучше: недостаточно гибки, ориентированы на достижение цели, а не на процесс, у них слабо развита интуиция, уверяли феминистки.
Ну и чего добились? После нескольких десятилетий войны настало перемирие. Не только потому, что женщины устали, но и потому, что мужчины поняли: больше свободы для нас – это больше свободы для них. Разрушив стереотипы «женского», феминистки и их освободили от оков «мужского»: кому охота быть мачо 24 часа в сутки?!
В итоге мужчины получили возможность быть мачо только когда они этого хотят, моду унисекс, фильм «Солдат Джейн», подруг, которые зарабатывают больше, начальниц-женщин. Хитрюги. Решили, что игра стоит свеч. Если отношения между полами – это война, то выиграть у сильного противника куда почетнее и интереснее. А если это любовь, то какая разница, сколько мы зарабатываем и как одеваемся? Победа сокрушительная.
Почему же наш сегодняшний «Открытый диалог» так печален и полон упреков? Да потому, что в пылу сражения третьей заинтересованной стороне – детям – мы, не сговариваясь, уступили роль жертвы. «А где же наши настоящие отцы?» – риторический вопрос. И это все, что мы им оставили?!

Однажды мы услышали удивительную историю о коренном населении какой-то небольшой страны, захваченной европейцами. Африканской или океанской. Так вот, мужская половина этого населения вдруг утратила охоту к противоположному полу. В итоге нация практически вымерла, попав в демографический коллапс. От нее остались лишь следы на уровне экспонатов для туристов.
Здесь, наверное, были бы уместны гумилевские категории (пассионарность) или фрейдистские (либидо) – но от умных разъясняющих слов существо дела не меняется. Героями стали не термины, а ферменты. Мужчины, совокупно пережившие национальное унижение, перестали быть мужчинами. В неволе не размножаются.

Один человек, приехав из Кишинева, дал краткую его теперешнюю характеристику: я впервые видел город, так разрушенный без войны. Отчего-то эти слова, сказанные в довольно большой аудитории, прозвучали особенно жутко. Понимаете, в военных разрушениях есть горький привкус величия, подвига, стойкости. “Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна”. Если же дом превратился в руины просто от нищеты и чиновничьего равнодушия, тут только унижение и стыд. Такую память трудно сохранить и вписать в ландшафт в качестве мемориала, хотя, может быть, и стоило бы.
С этой точки зрения не такие уж катастрофические по российским масштабам события девяностых годов ХХ века – от роста цен до дефолта – проступают как самые унизительные. Войны, революции – тягчайшие испытания, но бенефис для настоящих мужчин. А вот эта уходящая из-под ног почва, нестабильность, постепенно становящаяся постоянным, стабильным фактором существования... Да, конечно, были беспримерно унизительные, безысходные и несравненно более жестокие сталинские репрессии. Но арест, висевший над каждым, напоминал смерть из парадокса Жуковского – пока ты есть, ее нет; когда она есть, тебя нет. Зек оказывался в аду, но с него как бы по уважительной причине снималась ответственность за семью. Инженер, чья зарплата приближается к цене за упаковку сигарет, не настолько загнан, чтобы освободиться от ответственности. Его никто не арестовывает. Его оставляют в покое, вне игры. Он становится виноват, по сути, в том, что он – он, а не другой человек.
Это эмоции, а вот – общеизвестные факты. В начале девяностых в Москве – демографический спад. В конце века наши школы не забиты первоклашками. Закрываются детские сады.

“Полно, – скажете вы. – Не надо так подолгу смотреть телевизор и так буквально воспринимать слова диктора. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Связь между общественным и лицом хоть и есть, но не такая прямая.
Новое время разрушило стереотип мужчины, просто и без пафоса занимающегося любимым делом и тихо живущего в семье. Если кратко обобщить, из трех базовых ценностей: родина, семья, любимая работа – мужчине было позволено сохранить две. Не такое уж кошмарное насилие. Выбор жертвы с демократическим иезуитством предоставлялся самому клиенту. И получалось (не всегда, но очень часто), что все дороги вели к поражению. Уход из семьи – очевидно. Уход из доцентов в грузчики овощного магазина – своеобразная одноразовая жертва. Доцент – плохой, неорганичный грузчик. Проблемы не решаются, а множатся.
В 1998 году много говорили о среднем классе – и до дефолта, в интонации надежды, и после – в виде эпитафии. Это казалось людям чем-то вроде панацеи. Теперь все понимают, что ошибались. Это была бы очередная эмиграция: из общего пространства в какой-то узкий его слой, со своим подкормленным врачом и педагогом. Тот же оптический обман, усилие отвлечения от жизни, но с лучшей оптической системой.
А что, если окончательно излечиться от социальных иллюзий и просто служить своей семье? Тогда получается “крестный отец”. Создатели эпоса довольно убедительно доказывают, что мафия возникает именно в больном, слабом обществе, как естественная альтернатива унижению и вымиранию. Из гибнущей Италии семьи переселяются в Америку эпохи депрессии. А когда ситуация в стране нормализуется, хотят легализоваться – очень логично.
Сейчас многие открыто исповедуют волчий закон и оправдываются тем, что живут среди волков. Но это самообман. Они добровольно стали волками в очень травоядной, растерянной стране. Достаточно войти в автобус, чтобы почувствовать эту растерянность и травоядность. Тут даже агрессия какая-то баранья. Об этом выборе в немного других терминах писал Бёлль, говоря о причастии буйвола и причастии агнца. За счет травоядных и жиреют волки.

Так что, выхода нет? Скажем немного иначе: нет красивого, яркого, кратко сформулированного выхода. Есть постоянная суета, система нестрашных компромиссов. В общем, трудновато. Но ведь никогда и не было легко.