ЛЕГЕНДЫ XX ВЕКА

Слишком много жизни.
Слишком много смерти...

История Чарльза Мэнсона в зеркалах наших глаз

Я никогда не любил Мэнсона

Но с очень давних пор, почти с отрочества, состоял в чрезвычайно сложных отношениях с его образом. Я отлично помню весенний вечер, когда впервые прочел его историю. Стояли глухие семидесятые годы, родители уехали в город и оставили меня одного на даче. Везде жгли костры, распространялся неистребимый запах горькой паленой травы. Было очень грустно и одиноко. Кажется, собрался дождь, поднимался ветер, огромные сосны раскачивались на фоне медленно, но неуклонно темнеющего неба, и вся природа как бы свидетельствовала: люди, чьи крики доносились с участков, взрослые, которые заботились о забытых вещах, недоеденном ужине, не желающих уснуть младенцах и грядущих важных делах, – лишние, совсем лишние существа в этом непобедимом, вечном и бесконечном мире. И ветер когда-нибудь сметет их прах. Сметет как мусор.
Пытаясь спастись от схватившего за горло одиночества, я рылся на веранде в подшивках старых журналов и наконец нашел что-то стоящее. То был судебный репортаж с процесса по делу об убийстве жены Романа Поланского – актрисы Шарон Тейт и ее гостей. «Преступное общество, – витийствовал журналист, – порождает новый, совершенно хладнокровный тип убийства, ритуальное священнодействие во имя самой идеи смерти. Социальные противоречия становятся неразрешимыми и вынуждают отчаявшихся идти с оружием против жизни как таковой».
В целом беднягу-очеркиста следовало пожалеть. Он разрывался между на сей раз вполне законным желанием покарать Америку за все ее сатанинские фильмы и голливудские нравы, удовольствием разоблачить «кризис империализма», посочувствовать угнетенной и «лишенной будущего молодежи Запада» и еще более естественными – оторопью, ужасом, смешанным с восхищением, который вызывали у него Мэнсон и его друзья.
Действительно, у стремительно стареющей и теряющей зубы советской журналистики появился почти идеальный сюжет. К крови нам было не привыкать, убийцы-народники еще ходили в героях. Да и жертвы – явные буржуи, примерно такие же, как и те, которым так сладко дырявили пузо каждый день в десяти театрах страны на представлении лучшей советской детской пьесы «Три толстяка», – не должны были вызывать особого сочувствия. Как ни крути, классовая ненависть сочилась изо всех пор этой истории. Но все же, все же, все же... Девушки и юноши с ножами, хладнокровно убивающие безоружных беременных актрис и пишущие кровью на телах и стеклах окон «Смерть свиньям!» и «Война!», совсем не то же самое, что классовая борьба в деревне, – предатель своих собственных родителей пионер-герой Павлик Морозов на подобном фоне смотрится почти идиллически, по меньшей мере без всяких магических выкрутасов. К тому же есть в СССР и родная недовольная молодежь, вдруг она возьмется за секретарей райкомов или редакторов партийных газет?
В общем, между строк этого материала, как ни пытались грамотно его закруглить опытные репортеры, дул какой-то метафизический сквозняк, била чистая энергия распада. Она была очень созвучна мне и моим ровесникам. Примерно в то же самое время моя первая возлюбленная дала мне на подпись клятву, аккуратно списанную ею с самиздатовской копии оруэлловского «1984-го», – там следовало «без малейшего сожаления выжигать детские лица серной кислотой», если того потребует дело борьбы с Большим Братом. Мы были страшно глупыми, конечно, разудалые школьники советской поры, но нам очень хотелось, чтоб наступил настоящий «хельтер скельтер», день расправы со свиньями. К тому же «Мэнсон полагал, что заниматься любовью следует как минимум четыре раза в сутки. Три раза после еды, чтобы вернуть миру украденную у него под видом пищи радость, и еще раз в полночь, приветствуя наступление нового дня» – такие фразы нечасто можно было встретить в советской печати. На фоне всеобщего ханжества они смотрелись, да и что греха таить – смотрятся великолепно...

Еще несколько лет спустя, когда увлечение «радикальными методами борьбы с системой» было уже давно позади и мы начали мало-помалу (кто лучше, кто хуже) обвыкаться во «взрослом мире», я увидел у одного моего балашихинского приятеля стильно выполненную фотографию Мэнсона. Портрет, который явно нес на себе отпечатки творчества не самых бездарных фотографов: Чарли был изображен в зале суда с пылающим знаком Хs на высоком, изрезанном морщинами лбу и висел в красном углу среди православных икон. «Зачем?» – спросил я друга. «Мы задушим их в запахе наших цветов», – ответил он цитатой из всем нам тогда хорошо знакомой листовки московской хиппианской группы «Дети подземелья». Я возмутился, случилась драка, и мы на некоторое время поссорились.
Но фразу «мы задушим их в запахе наших цветов» мне доводилось повторять в жизни несколько тысяч раз, порой в удивительных обстоятельствах и с удивлявшими меня самого интонациями...

Нынче о Мэнсоне пишут все кому не лень. Разумеется, большинство просто смакуют подробности «серийных убийств». Но есть и более любопытные версии и трактовки. «Чарльз Мэнсон, – сокрушается в своем «Забриски Райдер» рок-поэтесса Маргарита Пушкина, – один из последних гвоздей, забитых в гроб хиппизма. У этого гвоздя были горящие адским пламенем глаза. Пронзительный, выворачивающий наизнанку взгляд. Он ничуть не изменился с 9 августа 1969 года: насмехающийся над человечеством гном, посланец черной звезды или мусорной свалки. Он сделал свое дело: детей Мэнсона на земле стало гораздо больше, чем детей цветов». Вот уж воистину демонический пафос: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».
Немногим лучше и Граф Хортица, он же Гарри Осипов, – шансонье и ведущий недавно почившего «Радио Трансильвании». Он просто трактует события с обратным знаком, но также захлебывается в истерике: Мэнсон-де рыцарь «несбывшегося, готовый защищать природу доступным ему путем, сколько хватит таланта и силы воли. Человек, сумевший навязать себя и пережить навязанную извне легенду. Молодые знакомые Мэнсона не сделали ничего за рамками тогдашней нравственной моды. В районах победнее по ночам и не такое бывает. Тем более никто из озолотившихся сочинителей не поплатился за вранье и небрежность. Мэнсон любит повторять: “Я ни разу не переступил черту”. Судьба удержала его на пороге газовой камеры, вынесла из огня. Поэтому пишущему эти строки не по найму, а по просьбе друзей остается лишь сказать по-русски: “Живет такой парень”. Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

В общем, полная путаница. Пушкина считает, что Мэнсон пошел на мокруху из-за зависти. Мол, не признали меня великим музыкантом – держитесь! Осипов полагает, что люди истеблишмента из-за зависти погубили Мэнсона, а он-то как раз стремился прочь, в пустыню, к земноводным и пресмыкающимся. Действительно, богодьявол, аскет новой эпохи.

Вероятно, мы стоим на пороге новой мэнсономании. Поланский собрался фильм снимать, Джон Депп – в главной роли. Курт Фетхе уже опередил Поланского, песни Мэнсона записывает.
В Америке-то, понятно, одно упоминание имени Чарли продолжает приносить хорошие деньги. Но в России-то, в России все авторы руководствуются чистой страстью – и Пушкина, и граф Хортица, и сочинители бесчисленных интернетовских статей-пересказов.
Сам я, кстати, никогда не вернулся бы к этому сюжету, если бы недавно, перечитывая в какой-то криминальной антологии материалы дела «семьи» Мэнсона, не ощутил знакомого толчка в грудь. Сила, заключенная в этих событиях, вновь проявила себя, и значение, знак этой силы мне пока еще непонятны. Я хочу разобраться вместе с вами. Кажется, что в этой истории – ключ ко всему двадцатому веку, и, если мы отложим ее на потом, она уже в двадцать первом столетии ворвется в наши дома, и ее герои, возможно, примут еще более жуткие обличья.

Мне отвратителен любой бунт, особенно тогда, когда вооруженный идет на безоружного. Я не любил и не люблю Мэнсона. Но я понимаю логику Сюзанны Эткинс, когда она на вопрос: «Сожалеете ли вы, девушка, что лишили жизни восьмерых человек?» – отвечает: «А сожалеете ли вы, господа судьи, когда выжигаете чужую землю напалмом?» И напрасно сокрушаются многочисленные комментаторы, что не юристы же в Калифорнии и не польский эмигрант Роман Поланский с домочадцами воевали во Вьетнаме и сбрасывали убийственные «поздравления с Пасхой» на югославскую землю. Надо помнить, господа, основания представительской демократии. Это они, законопослушные граждане, избиратели, передали полномочия правительствам, развязавшим войны. Это они поддерживали эти войны – по результатам сотен социологических опросов.
Никто так и не доказал, кстати, что Мэнсон хотя бы раз сам убивал. Его приговорили к смерти «за подстрекательство к убийствам».

Обычно историю Мэнсона рассказывают примерно так

Чарльз родился 12 ноября 1934 года в Цинциннати. Его мать, 15-летняя Кэтлин Мэддокс, забеременела то ли от своего семнадцатилетнего приятеля, то ли от какого-то малоизвестного полковника Скотта. По крайней мере в свидетельстве о рождении Чарли было записано: имя матери – Мэддокс, имя отца неизвестно». Через пять лет Кэтлин вышла замуж за Уильяма Мэнсона, и он дал мальчику свою фамилию.
Матушка Мэнсона была вполне романтической, пригодной для кинематографа героиней. По словам ее прославленного сына, она жила «тем же, чем в шестидесятые жили “дети цветов”», – тосковала по любви и удаче, не признавала логики и прав большого общества, шаталась по стране, крутила бесчисленные романы, порой приворовывала, порой попадала в неприятные истории. Единственное, чем ей было очень тяжело заниматься, так это воспитанием ребенка.
Чарли то и дело оказывался на руках родственников и чужих людей, он чувствовал себя заброшенным и покинутым. Однако никакой обиды на мать не было. Много позже он напишет:

В тюрьме я вырос. Там мои
                                        палаты,
где правят надзиратели и судьи,
но мать родная в том
                не виновата, –
един закон корежил наши
                                  судьбы.

Первый раз в приют для неблагополучных детей Мэнсон попал в восемь лет. Все его отрочество и юность прошли в этих заведениях. Он бежал, его опять возвращали, он вновь бежал.
Понятно, что на воле отрок из исправительной колонии ведет себя иначе, нежели воспитанник частной школы. Мэнсон угонял машины, воровал в магазинах, дрался, напивался. Но уже тогда проявилась в нем тонкая психическая организация, склонность к нервным срывам и нежелание искать какого-либо контакта с миром взрослых. Отзывы в классных журналах гласят: «Плохо привыкает к режиму. Отношение к учебе в лучшем случае весьма посредственное... В те редкие моменты, когда Чарльз ведет себя послушно и чувствует себя хорошо, он производит приятное впечатление... Подвержен приступам дурного настроения и страдает манией преследования...» или: «С учебой справляется довольно успешно. Но если не будут приняты меры к тому, чтобы избавить его от подавленного настроения и склонности к капризам, может попасть в карцер. Находясь не в подавленном состоянии, ведет себя вполне прилично и понимает, чего от него требуют».
Да, он отлично понимал, что от него требуют, но по большей части не желал этих требований выполнять. Большой мир, мир законов и статусов, сходился на том, что «Мэнсон настроен чрезвычайно антиобщественно». Впрочем, какой стороной оно оборачивалось к нему, это общество?
Американские исправительные заведения, колонии для малолетних преступников и тому подобные институты социальной санитарии лучше всего характеризует откровенное признание их устроителя и вдохновителя евангелического пастора Джека Раллефа: «Пусть лучше зад будет красным, чем душа черной... Мы порем их с любовью и плачем вместе с ними. И они нас за это любят. Мы наказываем так, чтобы не оставалось следов»...

В местах, где бьют, не оставляя следов, и требуют взамен любви, Чарльз с небольшими перерывами оставался до двадцати одного года. Его выпустили на поруки, тетка обещала позаботиться о племяннике и устроить его на работу. Чарльз даже женился, у него появился ребенок. Однако свобода стала лишь короткой передышкой. Мэнсон угонял машины, подделывал чеки, крал кредитные карточки – и итогом вновь явилась тюрьма, на сей раз на десять лет.
Это заключение стало для Мэнсона подлинным университетом. Он много читает, увлекается психологией и психиатрией, занимается самоанализом. Элвин Карпис, последний из выживших знаменитых бандитов Ма Баркера, учит его играть на гитаре. Удивительная преемственность, особенно если учесть, что Чарли суждено будет стать единственным широко известным в Америке неофициальным певцом и музыкантом, чьи записи не включены в коммерческий оборот, а передаются из рук в руки. Большой все-таки путь надо было пройти, чтоб избежать коммерциализации своего искусства – пятьдесят лет в тюрьме, смертный приговор и прочая, прочая, прочая.

Накануне своего последнего выхода на свободу, в 1967 году, Мэнсон больше всего на свете хотел остаться в заключении. Он вспоминал: «Я был так напуган. Я не знал, куда мне податься. Мне не хотелось выходить из тюрьмы, но они вернули мне мои 35 долларов и чемодан со старой одеждой. Несколько дней я просто шатался по автобусам. Там же я и спал, и когда мы подъезжали к какой-нибудь конечной остановке, водители будили меня».

«Семья»

Так или иначе, на перекресток Хейт-Эшбери в Сан-Франциско он уже явился, насвистывая. В 1967 году это был истинный хипповский рай. Волосатые люди бродили туда-сюда, пели песни, слушали музыку, обменивались сплетнями, занимались любовью, курили марихуану и употребляли ЛСД. Было им от четырнадцати до двадцати лет, играть во взрослые игры с враньем, лицемерием, покупкой и продажей они категорически не хотели и искали истину, по крайней мере, как им казалось, нашли спасение от всеобщей лжи.
Мэнсон пришелся здесь исключительно ко двору. С одной стороны, он смотрелся бывалым, а молодые люди из хороших семей умеют ценить чужой опыт. С другой – мало кому так же сильно, как Чарли, были нужны любовь и участие, а именно любви и участия на любом квадратном метре этого пространства концентрировалось так много, как, вероятно, нигде и никогда, ни до того, ни после того в нашем подлунном мире. И наконец, Мэнсон пел. Он пел под гитарный перебор глухим голосом свои тюремные мрачные песни и собирал сотни слушателей.
«Ты кто?» – спросила его после одного из таких импровизированных концертов Мэри Бруннер. «Сын человеческий, деточка, сын человеческий», – ответил Мэнсон. И действительно, на одной руке у него было вытатуировано «Иисус», на другой – «дьявол», и он уверял, что как человек объединяет оба эти начала и в нем они ведут нескончаемую борьбу друг с другом.
Мэри вспоминала, что Чарли излучал такое тепло, такую ласку, что не ответить на нее казалось невозможно. Дело коммуны было решено. Они раздобыли школьный автобус, выкрасили его в черный цвет и отправились путешествовать по Калифорнии, Неваде, Новой Мексике и Алабаме. По дороге в автобус входили девушки (чаще) и юноши (реже) и оставались там навсегда. Сюзанна Эткинс говорила: «Чарли дал мне чувство уверенности в себе. Он вернул мне веру в себя»... Ей вторили остальные: «Мы все считали, что принадлежим ему, и называли себя “Charlie-s girls”, однако сам Чарли всегда, практически каждый день говорил нам, что мы – люди и принадлежим только себе и никому больше. Чарли занимался любовью только ради Любви. Таким образом, он отдавал нам всего себя. Мы – девочки Чарли – занимались любовью и друг с другом. Нет ничего такого, чего мы бы не сделали для Него. Мы любим отражение, и отражение, о котором мы говорим, – Чарльз Мэнсон».
В конечном счете они обосновались в Лос-Анджелесе. В местном клубе, где Мэнсон подрабатывал пением и игрой на гитаре, он познакомился с Бобби Басолейлом, гитаристом и киноактером, сыгравшим роль Люцифера в андеграундном фильме Кеннета Янгера «Восстание ангелов». Басолейл стал одним из ближайших последователей и друзей Мэнсона и вскоре переселился к нему в коммуну.

Мэнсон и «семья» входили в моду. Среди его приятелей и знакомцев мы видим ударника «Бич Бойз» Денниса Уилсона, пригласившего всю компанию пожить у него в доме, известную актрису Анжелу Лансберри, отдавшую Чарльзу на воспитание свою тринадцатилетнюю дочь Диди, некую школьную учительницу, пожертвовавшую коммуне все свои сбережения – 11000 долларов. Мэнсона звали на вечеринки, им восхищались, его заставляли петь, развлекались с девушками. Но очень скоро стало ясно, что богатые и преуспевающие знакомцы рассматривают молодых людей как забавную, но надоедливую игрушку, от которой можно легко избавиться. Устали, взмах платочка – забавных зверюшек больше нет рядом.

Мэнсону начал сниться один и тот же сон. Голливуд с его улицами и роскошными виллами, с его полицейскими и мотоциклистами – та же тюрьма, с неприступными стенами и решетками на окнах. Он пытался увести свою коммуну прочь из города. Сперва они жили на заброшенных ранчо, потом отправились через пустыню в национальный парк под названием «Долина Смерти». Но каждый раз приходилось возвращаться. Сгорели тормоза у автобуса, и его бросили на полпути: нужно было заняться поиском пустынных вездеходов – багги. Не хватало еды и денег – девушки отправлялись попрошайничать и копаться в мусорных свалках у супермаркетов. Чарльз надеялся на музыкальный контракт, его горе-продюсер Мелчер как-то привез «семье» 50 долларов. Дескать, откупился...
Разумеется, они приторговывали наркотиками, разумеется, они угоняли машины, разумеется, они шокировали общественное мнение. Еще бы, банда красивых и агрессивных оборванцев на улицах Голливуда – какая полиция смогла бы терпеть подобное положение вещей? От них ждали серьезных преступлений, их воспринимали как постоянную угрозу, и они стали этой угрозой.

Быт или миф?

Труднее всего восстановить повседневную жизнь «семьи» Мэнсона. Чем они занимались? Употребляли наркотики, любили друг друга, читали вслух «Сидхартху» Гессе, обольщали местных рокеров из банды «Путь Сатаны», растили и воспитывали детей, слушали путаные речи Чарльза. Собак там кормили раньше, чем людей, лечили раненых птиц и ящериц, нежили и ласкали младенцев, принимали роды. Драки и конфликты были строго-настрого запрещены, Мэнсон просто свирепел, если кто-то затевал потасовку.
Впрочем, чего только не рассказывают об этих буднях...
«Мы были как лесные дриады, мы бегали среди деревьев с цветами в волосах, а Чарли играл на маленькой дудочке».
Мэнсон обладал таинственной властью над животными...
Он умел делать стариков молодыми и, раскрывая сущность, превращал живых людей в скелеты...
Чарли оживлял погибших птиц, и они слетались на его зов всякий раз, когда ему было грустно...
У Мэнсона был ручной ворон по имени Черт, он говорил по-английски и предсказывал будущее...

Мы, наверное, никогда не узнаем, где здесь басня, а где – правда. По крайней мере прокурор Буллуози, весьма рассудительный человек, написал, что однажды Мэнсон остановил стенные часы в зале суда. Он назвал главку об этом эпизоде «Watch stopping incident», граф Хортица полагает, что именно так должна именоваться лучшая группа, играющая психоделический рок.

«Helter-Skelter»

Как и многие харизматические лидеры, Мэнсон, человек с неуравновешенной психикой, к тому же подточенный бесконечными наркотиками, легко переходил от эйфории к депрессии. К началу 1969 года приступы отчаяния становились все более тяжелыми. Чарли смешивал песни «Битлз» «Revolution № 9» и «Helter-Skelter» с апокалиптическими пророчествами и предрекал, что вот-вот наступят расовая резня и всеобщий хаос. Этот массовый распад его группа призвана оседлать, направить в спасительное русло и тем самым приблизить преображение мира. Глянцевое общество, говорил он, идет к своему естественному концу, все они свиньи, и им следует объявить тотальную войну, резать свиней.
Кошмар начался в июле. Сначала Боб Босолейл попытался выбить 20000 долларов у буддиста и музыканта Гарри Хинмана, некоторое время жившего у Мэнсона. Хинман отказывался отдать деньги, и был убит.
Через пару дней Босолейла арестовали за рулем машины Хинмана. Он долго открещивался, дескать, купил автомобиль с рук и все такое, но улики казались неопровержимыми. Его обвинили в убийстве.

Вновь только общедоступная версия

Мэнсон воспринял действия полиции как объявление открытой войны. Дальнейшее слишком хорошо известно. 8 августа 1969 года Текс Уотсон, Сюзанна Эткинс, Патриция Кренвинкель и Линда Касабьян устроили кровавую бойню на вилле Романа Поланского. В следующую ночь в собственном особняке были убиты владелец сети супермаркетов Лино Ла-Бьянка и его жена. Всего жертвами «семьи» стали восемь человек. Полицию потрясли чудовищная, совершенно истерическая жестокость преступлений и угрожающие надписи кровью: «Смерть свиньям!», «Война!», «Начало!».

Арест и суд

Казалось, цель достигнута. Серия преступлений потрясла Калифорнию. В Лос-Анджелесе началась настоящая паника. Однако полиция подозревала кого угодно, но только не Мэнсона. «Семья» благополучно эвакуировалась в «Долину Смерти» и раскатывала по заповеднику на багги до тех пор, пока Мэнсон со товарищи не были арестованы по пустячным обвинениям. Им предъявлялось нападение на бульдозер заповедника – Чарльз был уверен, что техника разрушает окружающую среду, – и недоказанная торговля наркотиками. Однако дело вскрылось достаточно быстро. Сюзанна Эткинс, когда в камере речь зашла об убийстве Шарон Тейт, не смогла удержаться и похвасталась товаркам по заключению, что это она-де отправила на тот свет знаменитую кинодиву. На этом признании единственно и строится все обвинение. 1 декабря 1969 года шеф полиции Лос-Анджелеса уже докладывал на пресс-конференции, что виновные в чудовищных убийствах арестованы и дают показания...
Процесс по делу Мэнсона длился почти целый год. Невиданный ажиотаж и напряжение исключали возможность корректного судебного расследования. Под окнами шли нескончаемые демонстрации молодежи в поддержку Мэнсона. Президент Никсон задолго до окончания слушаний публично заявлял, что Мэнсон виновен. Сам Чарли на процессе, как полагается всякому политическому, произносил громоподобные речи. Он говорил: «Мое племя – это люди из вашего общества, вы их выбросили, а я подобрал. Это вы народили своих детей. Это вы сделали из них то, чем они стали... Вам давно пора оглянуться на самих себя. Вы живете лишь ради денег. Но ваш конец близок. Вы сами убиваете себя... Если бы я захотел, я смог бы убить любого из вас. Если это вина, то я виновен... Я король в моем королевстве, даже если это королевство помойных ям... Отпустите меня вместе с моими детьми в пустыню. Тюрьму и пустыню я предпочитаю вашему обществу»... «Я еще не решил, кто я или что я. Мне дали имя и номер и посадили в камеру. Я жил в камере с именем и номером... Я оставался глупым ребенком, наблюдавшим за тем, как развивался мир, в котором жили вы... Чтобы не попасть в тюрьму, мне приходилось искать себе пищу у вас на помойках. Мне приходилось донашивать ваши обноски. Я сделал все, что мог, чтобы приспособиться к вашему миру, а вы теперь хотите убить меня... Ха-ха! Я и так уже мертв. Я был мертвецом всю свою жизнь. Я жил в гробу, который вы сколотили для меня. Я отсидел 7 лет за чек на тридцать семь с половиной долларов. Я отсидел 12 лет за то, что у меня не было родителей... Когда вы в детстве катались на велосипеде, я сидел в построенной вами камере и смотрел в окно. Я разглядывал картинки в журналах и мечтал о том, что и я мог бы ходить в школу и на вечеринки, мечтал делать все то, что делали вы. Но все напрасно. А теперь я так рад, так рад, братья и сестры, что я – это я!»

Приговор был оглашен только в январе 1971 года. Чарльз Мэнсон, Сюзанна Эткинс, Патриция Кренвинкель и Лесли ван Хутен были признаны виновными и приговаривались к смертной казни. В 1972 году электрический стул в Калифорнии был отменен, и все они получили пожизненное заключение.

Но мэнсониана на этом отнюдь не кончилась. 4 сентября 1975 года воспитанница Мэнсона Линна Фромми стреляла в президента Форда. Пистолет дал осечку. Еще через неделю ее подруга Сандра Гуд опубликовала список нескольких сотен бизнесменов и политиков, приговоренных «семьей» к смерти за преступления против окружающей среды. В Америке началась настоящая паника. Это же все-таки не безобидный «Гринпис», вдруг возьмут да и начнут отстреливать за каждого погубленного кролика толстого сытого янки...
Сам Мэнсон тоже не успокоился. Он поет песни и пишет стихи, и эти произведения нелегально распространяются по всем кампусам США. В 1997 году, на слушаниях, посвященных перспективам своего досрочного освобождения, он очень огорчил судей, заявив, что ему недосуг заниматься собственным делом, так как он сейчас работает над созданием персонального интернет-сайта. На всякий случай Чарли обвинили в торговле наркотиками и перевели на строгий режим. Теперь его держат в одиночной камере и не дают общаться с другими заключенными...
Впрочем, есть еще и переписка. Говорят, что на американском черном рынке письма Мэнсона котируются значительно выше, нежели черновики Ричарда Никсона и Дуайта Эйзенхауэра...

Плохое хорошее кино

Кто бы ни был виновен в убийствах на вилле Романа Поланского, они стали первым крупным преступлением, направленным в самое сердце Америки – в ее миф о преуспевании. С тех пор сильно изменились масштабы и стали более разнообразными средства подавления. 11 сентября 2001 года Штаты получили еще один удар – теперь они не с небольшой хипповской коммуной, а с половиной мира сводят счеты. Истеблишмент учится защищаться, и чем более он станет неуязвим, тем более анонимными и массовыми будут ответные удары.

Левых и правых террористов, взрывавших вокзалы и универмаги, считают политическими преступниками. Я все-таки не понимаю, почему последователей Мэнсона называют серийными убийцами? Чем они хуже активистов группы Баадера и Майнхоф или красных бригад?
Наверное, дело в том, что Мэнсона трудно классифицировать. «Правое крыло, левое крыло, – шутила одна из его подруг, – у Чарли их по крайней мере два».
Сам Мэнсон говорил: «Там, где идут люди, там идет мусор. Пустые банки и масляные пятна на лужах вдоль дорог. Вам нужны уборщики, и я один из этих людей-уборщиков, человек мусора. Я люблю этот горько-сладкий запах догорающего гнилья». И еще он говорил: «Человек, который любит, не может ошибаться».

Многие из нас смотрят с восторгом «Бойцовский клуб» и «Прирожденных убийц». Так что же, значит, и нам понятен этот пафос?

* * *
Мрачная легенда тридцатилетней давности гласит, что Мэнсон перед арестом зарыл свою гитару где-то в калифорнийской пустыне. И всякий раз, когда на ней рвется струна, Америка вздрагивает от ужаса. 11 сентября 2001 года как раз лопнула четвертая – хотя глупости, конечно, нелепая мистика, кто это мог видеть?