ЦВЕТ ВРЕМЕНИ
Османия: фантазии на исторические
темы
Память об Османии
Какие ассоциации приходят в голову
образованного русского читателя, когда заходит
речь об Османской империи? Так и не обретенные
проливы, безнадежно проигранный
Константинополь, ключи от храмов на Святой Земле,
вечные споры о разделе и переделе турецких
земель в дипломатии второй половины XIX века и,
наконец, победоносные войны: Суворов,
вдохновляющий солдат на штурм стен Измаила;
Кутузов, форсирующий Дунай; Скобелев, гарцующий
по улицам Андрианополя, – читай Эдирне. И мало
кто помнит, что именно османы – они и только они
– приютили 100 тыс. евреев, которые под угрозой
полного уничтожения были изгнаны в 1492 году из
Испании, что в середине XV века в том же Эдирне
султан Мурад Второй оставил престол и решил
посвятить себя философии и искусствам, что он, не
уставая, основывал школы и академии по всей Малой
Азии, и не было равных тем школам ни на Западе, ни
на Востоке, а еще на пятьдесят лет раньше – почти
одновременно с кострами инквизиции и
исступлением Реформации – дед Мурада Баязид
проявлял чудеса религиозной терпимости и
пытался создать единую государственную
христиано-еврейско-исламскую религию, способную
соответствовать тому великому синтезу, который
была признана воплотить его всемирная держава.
Еще меньше любят вспоминать о Сулеймане
Великолепном (1520–1566), который в те дни, когда его
флотоводец Хайраддин Барбаросса опустошал
побережья Испании и Италии, предпочитал
устраивать у себя при дворе изысканнейшие
философские диспуты и поэтические турниры и
награждал победителей этих соревнований
настолько щедро, что им могли позавидовать даже
прославленные полководцы...
...В европейском сознании старая Турция так и
остается вечным пространством войны. В памяти
людей Запада еще слышны отголоски жуткой
османской угрозы, последнего нашествия из-за
евразийских холмов, из-за монгольских степей. В
1396 году в сражении при Никополе на Дунае Баязид
разгромил сто тысяч английских, французских,
немецких и фламандских крестоносцев, в 1430-м Мурад
Второй взял Солоники, в начале июня 1453 (плачь,
православный Восток!) Мехмед Второй молился в
Святой Софии о дарованном ему городе
Константинополе, а в 1526-м султан Сулейман
присоединил Будапешт, и только чудо спасло Вену...
Земля, живущая иначе
Но историей побед и поражений не
исчерпывается наследие Османской империи. Это
был очень причудливо, оригинально устроенный
мир, который на протяжении почти всего нового
времени соперничал с Западной Европой и только в
девятнадцатом столетии окончательно проиграл
свой поединок. Тысячи говоров сливались на
просторах этой странной страны в какой-то
нестройный хор, отголоски которого и доныне
слышатся то в преданиях о Мевляне,
перетолкованных турком Орханом Памуком, то в
рассказах о бесконечных битвах, превращенных в
миф сербом Милорадом Павичем, то в рассуждениях о
народе и власти, плавно перетекающих в гимны
кнуту и бюрократии, пропетые русским
Константином Леонтьевым и подхваченные на
исходе ХХ века сотнями наших соотечественников
– его единомышленников. Да, люди странствовали
по этой огромной земле, и слово, произнесенное в
Белграде, могло легко аукнуться в Дамаске, и
начатая издалека речь заводила поэта из Каира в
Солоники, оттуда в Истамбул и дальше в Антиохию.
Есть удивительная, почти магическая сила у
подобного рода объединенных пространств. Даже
самые удаленные их уголки, даже самые затерянные
городки и деревушки никогда окончательно не
становятся провинцией. Они связаны с великой
жизнью, с тысячами нереализованных возможностей,
и потому их повседневное бытование, сколь бы
ужасно оно ни было, несет на себе отпечаток
легенды, большого смысла, куда можно уйти
целиком, без остатка.
Эту удивительную способность Османской Турции
заманить человека иной культуры, затянуть его в
омут своей жизни чувствовали в разные времена не
только романтические писатели, насочинявшие
тома о восточных красавицах, гаремах и бродячих
отшельниках, но и вполне практичные деятели,
которым нельзя отказать в реалистическом
взгляде на события. Юный Дж.Казанова, оказавшись
по случаю в Истамбуле, чуть было не остался там
навсегда. Он сам пишет, что еще шаг – и быть ему
совершеннейшим турком, ходить в халате и
развлекать свой гарем. Столетием позже русский
революционер и писатель Василий Кельсиев сделал
удивительную карьеру на османской службе и почти
десятилетие прослужил губернатором провинции
Тулча, что в нынешней Румынии, возле самой
молдаванской границы.
Сюда, к берегам Босфора, полтора века назад
вообще бежали все те, кого отвергла Европа и кто
отверг Европу в надежде затеряться, сгинуть из
западного каталогизированного и описанного
мира, – польские повстанцы, итальянские
оккультисты, русские старцы-отшельники. Каждый
народ, каждая община жила здесь в особицу – у
султана на вооружении были не только
прославленные янычары, но и свои собственные
казачьи части, – и не зря Константин Леонтьев
считал Великую Порту последним оплотом
«цветущей сложности» в стремительно
обрушивающейся в стандарт Европе: турецкие паши
умели ценить чужой уклад и не стремились к
единообразию. Конечно, за совращение
мусульманина в иудаизм или христианство грозила
неминуемая смертная казнь, но и тому же
Кельсиеву, чтоб стать крупным чиновником на
официальной государственной службе, не пришлось
принимать веру Пророка...
...Представим себе Истамбул середины XIX века. На
одной площади жили и в одних и тех же изданиях
сотрудничали недавний сотрудник «Колокола»,
друг Герцена петербуржец Василий Кельсиев,
принявший ислам польский повстанец краковянин
Станислав Подлясский и явившийся из Кабула
богослов, проповедник и философ Джемаль аль-дин
аль-Афгани. Все трое говорили на османском
наречии и прекрасно понимали друг друга. Один
писал книгу о старообрядцах, другой – проекты
восстановления Польши под протекторатом
султана, третий – формулировал постулаты
панисламизма...
Кризис империи
Историки сходятся на том, что кризис
Османской империи начался очень рано, почти
сразу же после смерти Сулеймана Великолепного,
во второй половине XVI века. Но какой же мощью
должно было обладать это государство, если оно
разваливалось больше трехсот лет!..
Так или иначе, после Сулеймана мы видим очень
мало ярких и удачливых людей на истамбульском
троне. Говорят, что над османской династией
тяготело родовое проклятие. Еще Баязид Первый
приказал удавить своего брата Якуба,
отличившегося на Косовом поле. Убийство братьев
вошло у султанов в привычку и продолжалось до XVII
века. Но и после этого – почти до самого краха
империи – потенциальных претендентов на престол
заточали во дворцы-тюрьмы и пожизненно держали
там под неусыпной стражей. И это было рядовым
обычаем. Кажется, только Сулейман Великолепный
оставался единственным сыном у своего отца
Селима Первого и по счастливому стечению
обстоятельств не отягчил правление традиционной
жестокостью...
Разумеется, подобные привычки создавали
совершенно особую атмосферу власти. В османских
дворцах никто не мог чувствовать себя в
безопасности. Рассказывали десятки историй, как
министрам запрещали годами спускаться из
собственного сада в город, уверяли сотни раз, что
сердцем и разумом султана полностью завладела
красотка из гарема и повелитель воистину сошел с
ума. Доверительный шепот с оглядкой на доносчика
стал стержнем политической жизни. Сплетни,
домыслы, подозрения, постоянные и нескончаемые
интриги – все это делало османскую
государственную машину на редкость
неразворотливой, чуждой всему необычному и
новому.
Такой политический быт оказал неистребимое
влияние и на османское общество. Само это
общество, то есть среда, болеющая самоанализом и
независимая от государственной бюрократии,
начало формироваться в Истамбуле, некоторых
европейских и старых арабских городах довольно
поздно, только в середине XIX века. Неудивительно,
что на фоне постоянных околодворцовых сплетен и
пересудов его главным интересом почти тут же
стала легальная и запрещенная политическая
журналистика, его главным методом – интрига и
заговор.
Многие думающие люди страны неожиданно ощутили
себя заложниками очень своеобразной культурной
ситуации, символ которой проявился в невероятном
разрыве между традиционной, изысканной, почти
эротической, часто мистически окрашенной
«диванной» или суфийской поэзией, составлявшей
неизбежную часть образовательного багажа
представителей мусульманской элиты, и грубой,
сильно европеизированной, не омраченной никаким
философствованием политической риторикой и
публицистикой, реально волновавшей умы и сердца.
Почти не было попыток соединить эти традиции,
осмыслить их как-то взаимно, и этот разрыв очень
болезненно бил по самоощущению огромной страны.
Туркам мнилось в ту пору, что их «прошлое и их
будущее никак не связаны друг с другом, а
настоящее – один неизменный провал» (Намык
Кемалбей).
Удивительно, что такое состояние культуры
причудливо перекликалось с положением турецкого
народа внутри созданной его военными усилиями
огромной державы. Турки либо обрабатывали землю
и пасли скот – и часто прозябали в крайней
бедности, либо управляли государством и воевали
– и тогда, как паши и визири, утопали в роскоши, не
замечая простонародья и его невзгод. Всю
середину общественной лестницы, особенно
городской класс, взявший себе на откуп торговлю и
другие экономически активные виды деятельности,
составляли инородцы – армяне, греки, евреи,
устроенные согласно законам Порты внутри своих
общин как государства в государстве, то есть не
имевшие на общеимперском уровне никаких прав. В
итоге, когда пришла эпоха капитализма, заняться
предпринимательством в стране оказалось некому:
для паши это было постыдно, для крестьянина
немыслимо, а представители этнических
меньшинств оказались зажатыми в пределах своих
традиционных возможностей, льгот и запретов.
Крах
В Первой мировой войне Турция выступила
на стороне Германии. Поражение немцев обернулось
смертным приговором для Османской империи.
Судьба страны оказалась решенной секретными
протоколами Антанты. В 1918 году каждая область
былой великой державы находилась под контролем
или Лондона, или Парижа. В 1919-м в этот стройный
концерт влились греки. Они высадили десант в
Измире и начали продвигаться в глубь Малой Азии.
Отношения между турецкой и греческой общинами
накалились до предела. В 1920-м национальные
столкновения начались и в Стамбуле. Британцы
ввели в город войска...
Политический аскетизм Кемаля Ататюрка
Весной 1920 года Мустафа Кемаль, самый
яркий турецкий военачальник времен Первой
мировой войны, созвал в Анкаре Великое
национальное собрание, призвавшее изгнать
оккупантов и восстановить независимость
отечества. За три года кемалистам удалось
нанести поражение грекам и заставить уйти
англичан. В 1923 году они объявили султанат
упраздненным и провозгласили республику.
Мустафа, принявший имя Ататюрк (отец турок), спас
то, что можно было спасти. Он строил страну под
лозунгами последовательного национализма
(«Турция – для турок, и турки – для Турции»),
секуляризма и вестернизации, был сторонником
государственного регулирования всех сторон
жизни – от экономики до политических прав
граждан и их свободы передвижения, провел
широкую индустриализацию и поставил на ноги
национальную промышленность, запретил арабский
алфавит и внедрил латинский, сменил
аристократический османский литературный язык,
содержавший множество арабских и персидских
слов, на народный диалект тюркче, стал насаждать
обязательное начальное, общедоступное среднее и
высшее образование и формировать новую армию,
даже Адама в Коране – и того превратил в турка. И
хотя многие идеи Ататюрка давно устарели, а
новейшую историю Турции не раз потрясали мятежи
и казни, кризисы и гражданские конфликты,
республика сохранила благодарность к своему
отцу-основателю. Порой это выглядит даже
пародией на советскую действительность –
памятники Ататюрка стоят на каждом втором
перекрестке, и его портреты можно найти в любом
полицейском участке.
Современная Турция
Мустафа Кемаль сделал все, чтобы
заставить свой народ забыть образы времен
Османской империи. Он даже пытался избавить
Турцию от этнических конфликтов: греки были
переселены в Грецию, армяне, уцелевшие после
резни 1915 года, в большинстве своем уехали на
Запад. Правда, оставались курды, и они начали
сопротивление...
Видимо, прошлое окончательно изжить невозможно.
Турция, как и прежде, странная страна. Армия несет
здесь идеи секуляризации и политической свободы,
общество увлекается либо ультралевой риторикой,
либо мусульманской мистикой и эсхатологией,
каждый пятый юноша сочиняет стихи, между
социальным статусом журналиста и писателя нет
особых различий, а художественная литература в
массе своей до боли напоминает политическую
публицистику. Одна беда: все, кто может, торгуют, и
трудно поверить, что еще полтора столетия назад
турецкий народ не имел к торговле ни малейшего
отношения, дружно презирая своих соседей,
занимавшихся этим постыдным для мужчины
ремеслом.
Однако, несмотря на разительные перемены,
некоторые существенные черты, привлекавшие
европейца в Османской империи полтора столетия
назад, остались в неприкосновенности. Здесь,
особенно в провинции, за Анкарой и Стамбулом, еще
нет переизбытка форм, очень много пустот,
провалов, нуждающихся в заполнении. История
продолжается, и никто не даст окончательного
ответа на вопрос, выиграли или проиграли турки,
променяв статическое великолепие одной из
мировых держав на пусть несколько второсортное,
провинциальное, но все же динамичное и упорное
развитие современной экономики. А вопрос об
имперском наследии, как кажется, будут решать
теперь не политики, а поэты и художники. Между
полюсами современной жизни и старой культурной
традиции сохраняется невероятное по напряжению
и содержательности образное поле, и если у
кого-нибудь хватит таланта и воображения придать
этому напряжению цельную художественную форму,
то может возникнуть совершенно новый, очень
плодотворный синтез. Все-таки империи, даже
рухнувшие, обладают особой энтелехией...
...Однажды мы сидели в ателье архитектора в городе
Адане, где-то в восьмистах километрах к востоку
от Истамбула, и пили чай. Наш хозяин, чье жилище
было уставлено бесконечными подделками на тему
греческих древностей из археологических
раскопок и украшено картинками из американских
иллюстрированных журналов, рассказывал, что река
Сейхан разделяет Адану на две части – богатую и
бедную, западную и восточную, и именно здесь
проходит граница между вестернизированной
западной и традиционной восточной Турцией, между
двумя мирами...
В чем-то он оказался прав. Еще через несколько
дней и через триста-четыреста километров, в
Антакье, некогда носившей гордое имя Великой
Антиохии, в арабском алавитском доме счастливая
жена хозяина гордо расскажет, что у нее есть
картинка с изображением Москвы, и вынесет ее нам
– открытку с видами Венеции...
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|
