КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

В. КАРДИН

Только он мог сыграть эту роль

Благодаря Евгению Лебедеву появилась
сценическая “История лошади”

В прихотливо пестром телевизионном потоке, где допотопные кадры сменяются политическими сенсациями, сенсации – рекламой, реклама – бесконечным детективом, вдруг человеческое лицо из какого-то иного мира. Да человеческое ли? Откуда уздечка, перехватывающая высокий лоб? Почему большая часть левой щеки белая, а правой – темная, нос и подбородок едва не черные?..
Появление этого необычного лица (все же лица) побудило вспомнить толстовскую фразу: “Табунщик обнял его шею и надел уздечку”.
Но Лев Толстой не предвидел сценическую жизнь Холстомера. “История лошади” – не для театра, и понадобилась незаурядная художническая дерзость инсценировщика и режиссера М.Розовского, постановщика Г.Товстоногова, дабы решиться на такое. Но их благородная отвага осталась бы втуне, не докажи Евгений Лебедев, что ему по плечу беспримерная задача, куда сложнее тех, какие он решал до сей поры.
Актерам, особенно начинавшим в детском театре, на роду написано изображать зайчиков, собачек, кошечек. Еще на заре своей сценической карьеры Е.Лебедеву довелось сыграть пуделя Артемона в “Золотом ключике”. И тогда не обошлось без сомнений, терзаний. О них, как и о многом другом, сопряженном с его ролями, Е.Лебедев расскажет в своих “Театральных тетрадях”. Вместе с его отличными рассказами, выдержками “Из записных книжек”, с воспоминаниями друзей, коллег они входят в книгу “Великий лицедей”, составленную Е.Алексеевой.
Обращаясь к собственной памяти, к личным впечатлениям от спектакля в Большом Драматическом театре, недавно показанного и по каналу “Культура”, рецензенту не обойтись без этого тома в полтысячи страниц, где фотографии перемежают лебедевский текст, в котором натыкаешься на удивительные по искренности, а то и беспощадности к самому себе признания, со скрупулезным анализом едва ли не любой роли.
Исходная беспримерность сценической “Истории лошади” в отказе, следом за Толстым, от уверенности, будто человеку в отличие от “братьев меньших” внятно все. Или, напротив, животное наделено особым чутьем, оно позволяет проникнуть в тайники души человеческой.
Есть лишь взаимодоступные зоны сближения, лишь минуты сближения. Благодаря им способно иногда выразиться сокровенное, обнаружить себя с точки относительной близости. Относительной и примечательной.
Да, Холстомер готов подчиниться молодому князю, любя его, наивно почитая лучшим из людей. Но и себя признает далеко не последним среди лошадей. Он испытывает счастье от такого альянса, счастье, недоступное князю. Тот никогда никого не любил. Правда, гордясь своим “пегим”, мог называть его другом. Но эта мнимая дружба не исключает для князя измены, предательства. Но и ему самому изменит любовница. Среди людей измена в порядке вещей.
Актер, по самой своей сути да и по судьбе тяготевший к Достоевскому, мучительно обретавший собственное постижение Рогожина в “Идиоте”, теперь жил жизнью Холстомера, опираясь не только на классический текст, но и на обостренно-личный опыт.
Позади оставались бесчисленные роли на подмостках и в кинематографе. Роли, созданные классиками или написанные драматургами, чьи имена канули в Лету. Зрительский успех не всегда совпадал с мнением знатоков и ощущениями самого советского актера, получавшего награды, звания отнюдь не обязательно за то, что относил к своим достижениям. Но принимал, если и не как должное, то как причитающееся за бесконечную самоотдачу.
Однако никакая самоотдача, никакая слава не заглушали в Лебедеве взыскующую неудовлетворенность собой. Прежде всего как человеком, а уж потом лицедеем.
Сознание отступничества (князь, не терзаясь, в какой-то момент перестает замечать коня, недавно вызывавшего у него гордость) вечно преследовало Е.Лебедева. В молодости он отрекся от арестованного отца-священника и даже в преклонные годы был не в силах приглушить боль. Она-то помимо всего прочего усугубляет трагическое восприятие необычной роли.
Е.Лебедев говорит и об эмоциональной, звуковой памяти, уцелевшей от давних лет коллективизации.
Ночной вой бабы, вцепившейся в рога коровы, которую отбирают в общественное стадо. Военный бьет плеткой по рукам крестьянки...
“И теперь, через пятьдесят лет, стоит мне закрыть глаза, я слышу этот вой. Так, мне казалось, выл и Холстомер, когда его кастрировали, делали из жеребца мерином”.
Ни у Толстого, ни в спектакле нет этой сцены. Она “за кадром”. “За кадром” и то, что, преследуя Е.Лебедева десятилетиями, выплеснулось раздирающим душу воем Холстомера.
Уподобления чреваты упрощением. Но Е.Лебедев был великим актером и потому, что, на собственной шкуре изведав трагедийность времени, вложил в роль не только многообразный сценической опыт, но и свое человеческое “я”. В минуту гибели Холстомера под ножом он едва заметным движением выбрасывает из-под ворота перетянутой сбруей рубахи кроваво-алую ленту.
Это – одна из деталей, идущих от актера. Для него участь “пегого” причастна к собственной участи.
«Я играю лошадь. Прежде чем сказать первую фразу, я всегда вспоминаю отца и мать, а уж потом говорю: “Когда я родился...”»
Эти же слова услышал переполненный зрительный зал, не догадываясь, что артист, произносящий их, недавно перенес тяжкий инсульт.
“История лошади” сыграна так, что вряд ли отныне за нее возьмется какой-либо исполнитель. Как не брался еще при жизни Евгения Алексеевича Лебедева.
Тот, кто видел спектакль в БДТ или на телеэкране, его не забудет. И не расстанется с чувством: мы – современники великого лицедея.