ДОМАШНИЙ АРХИВ
ОДИНОКАЯ ТЕТРАДЬ

Воспоминание в синей куртке

Из юношеских дневников. Лето 1957 – весна 1958

При чтении дневников Шпаликова возникает (и не проходит после чтения) чувство утраты. Двойной утраты.
Прежде всего понимаешь, как велик был потенциал самого Шпаликова, полностью, безусловно, нереализованный. Это при том, что Шпаликов стал автором сценариев фильмов, пожалуй, наиболее точно выразивших умонастроение и состояние поколения шестидесятых. И тогда, когда им всем было по двадцать (в «Заставе Ильича», где Шпаликов был автором сценария вместе с Марленом Хуциевым, в «Я шагаю по Москве» режиссера Георгия Данелия). И тогда, когда они повзрослели («Долгая счастливая жизнь», где Шпаликов и автор сценария, и режиссер; «Ты и я», режиссер Лариса Шепитько – кстати, эта форма обращения, «ты и я», найдена уже в дневниках пятьдесят седьмого). К несчастью, в 1974-м все оборвалось.
Утрата во-вторых, но одновременно с «во-первых» это утрата самого времени, чьи приметы в каждой строчке дневников, в каждой реплике его персонажей. Ничего этого уже нет, хотя кажется, что было совсем недавно, час назад. Даже мне кажется, в шестидесятые рожденной.
Таким образом, предлагаемая публикация – это возвращение (хотя бы на время чтения) и ушедшего времени, и ушедшего человека.

Девочку зовут Элли. На ней оранжевое платье. Она светловолосая, и у нее светло-синие глаза.
Шведский паспорт – черная книжечка с золотой короной на обложке. Швеция, оказывается, королевство. А я и не знал.
Спрашиваю – видела ли она короля? Нет, не видела. Живого, конечно. А портреты – везде. Она говорит, что король у них плохой. Очень весело говорит – плохой и некрасивый. Ему семьдесят пять лет.
Kings nothing to be well. Может быть, это не совсем так (в смысле построения).
Потом мы стоим рядом с зелеными вагонами, которые через десять минут тронутся. Элли смеется. Ей подарили кольцо. В это кольцо свободно входят два ее пальца. Хорошо, когда два человека одинаково плохо знают один какой-нибудь язык.
Я понимаю почти все. Она живет у моря, на севере Швеции. Город запомнить мне очень трудно. Я не запоминаю. Летом у них тепло. Отчетливо разбираю «цельсий», а потом уже градусы. Зимой очень холодно. У нее есть сестра. Даже три сестры. Старшей – двадцать два года. Ей – девятнадцать. Она с тридцать восьмого года. Я сам видел в паспорте.
Пять минут.
Она идет в вагон. Мы весело целуемся, смеемся отчего-то. А в общем, все это грустно и несправедливо. Почему они уезжают?
Когда поезд тронулся, Элли заплакала, вытирая кулаком щеки. Я долго, пока мог, шел и бежал по платформе, чтобы видеть в окне оранжевое платье и растерянное лицо. Уехала и все.
Нужно быть очень честным – я, наверное, никогда не увижу ни Элли, ни Ингер, никого. Существует тысяча причин, которые будут мешать и мешают. Они уехали, как умерли. Я остался и тоже, для них, – не живой, реальный человек, а быль, воспоминание в синей куртке.
Это самое неприятное и печальное – жить на одной земле в клетках разной прочности и величины.

Шумело море голубое,
И шел корабль невдалеке.
Я разговаривал с тобою
На иностранном языке.

Три узбека в черных ватных халатах несли в руках три новых сияющих чайника.

Когда вечерело, в комитет ветеранов войны зашел небритый человек средних лет и сказал, что он участник Бородинского сражения. За некоторое вознаграждение небритый человек брался послужить для науки, так как он сам видел фельдмаршала Кутузова, Дениса Давыдова и других героев Отечественной войны. Он сказал, что в те далекие годы служил прапорщиком в артиллерии и буквально на его глазах Багратиону отхватило ногу. Еще он сказал, что, к сожалению, ему не удалось, хотя бы издали, наблюдать Буонапарта. Как-то все некогда было, то се, то это. Человека собирались выгнать, но он спокойно ушел сам. Уходя, он сказал следующее:
– Не хотите? Я не навязываюсь, потому что я уникален. Вам потом будет тяжело вспоминать, как вы со мной поступили. Вам будет стыдно.

Я провожал ее в такие дальние страны, куда не ходили ни пароходы, ни самолеты. Туда ходили электрички.

На необычно синем небе легкие полосы облаков, окрашенных закатом в розовое. Небо как нарисованное акварелью.
Вечернее небо акварельно. Небо, написанное акварелью. Прозрачные краски. Акварель. Какое ясное, утреннее слово – акварель. Точно на клавишах. Акварель. Очень воздушное и солнечное слово.

Спутник пустили. Седьмой день разговаривают по радио, ужасно хвастаясь и воображая. Через лет пятьдесят кто-нибудь скажет – вот, были дети, пустили какой-то шарик, железный, полуметровый, и как радовались.

Мальчик, такой рыжий, что на него весело смотреть.

День поэзии. Люди в хороших штанах читали плохие стихи.

Жизнь бесконечна, трудно даже представить, как много времени, какие длинные отрезки лет существует человек. Тридцатипятилетняя бабушка родила мою мать. А через тридцать пять лет у выросшей матери были свои взрослые дети и старая мама – бабушка. Это трудно охватить, но это прошло и довольно быстро. В двадцать лет мучаешься своей неполноценностью в жизни, неполноценностью взглядов, мыслей, налетом всякой чепухи. Никогда не бываешь окончательно спокоен за себя. Я могу еще совершить любую глупость.

– Можно я тебя возьму под руку?
– Ты?
– Если не хочешь, не надо. Я могу идти просто так. Мне даже удобнее. А тебе?
– И мне. Глупо ходить под руку. Все равно, как слепые.
– Да. Или очень старые.
– Идем лучше так. И давай вообще без всяких глупостей. Тебе, может, и поцеловать меня захочется?
– Мне стыдно, но мне захочется. Я знаю. Ты уж прости.

– Тебе сегодня ничего не нравится. У тебя плохое настроение.
– Нет, я же сказал, что ты сегодня красивая.
– Ну, это не зависит от настроения.

Светло-синяя вода.
У Пастернака Москва весной, как Китеж, тонет в светло-синей воде. И у капель – тяжесть запонок, и на даче спят, укрывши спину, как только в раннем детстве спят. А за стеной дождь месит грязь и глину.

– Что, бабушка, живем?
– Жить хочется – чай сладкий, хлеб белый – очень хорошо жить.

Честолюбивые сны. Видел себя на слоне в окружении орущей толпы в бухарских халатах.

Какая в Москве жара. Очень противно, пыль. Я сидел днем у Паши (Павел Финн, сценарист. – Ред.). Была его сестра трех лет по имени Ольга. У нее такие удлиненные синие глаза, как на картинах Пикассо. Он так рисует глаза женщин. Я спросил:
– Оленька, что ты будешь делать, когда вырастешь?
– Я буду пудриться и одна гулять по тротуарам.
– А как ты будешь гулять?
– Налево – направо.
Вот такая девочка трех лет.

Стоит ли писать, как я увидел тебя из окна троллейбуса в цветном сарафане и такой же косынке и как ты медленно шла под солнцем и несла в авоське кастрюлю с помидорами? Вот такой и запомнится. А что делать?

Сегодня во время воздушного парада преждевременно родили четыре женщины. Получились четверо великолепных ребят. Место рождения – аэродром и те самые койки полевого госпиталя, которые готовились для падающих летчиков и парашютистов, у которых парашют не раскрывается почему-либо.

На солдатской обуви ромашка цветет.

Я собирался увезти тебя к теплому морю, прошло уже три года, а мы все сидим над столом, покрытым клеенкой, и жуем печенку за два рубля.

Возвратимость снов. Мне снилось, давно, что я был в Англии. Я хорошо помню – я летел туда, и видел темную воду Ла-Манша, и после я пересел на корабль. Слева была Франция, засыпанная снегом. Там на белом снегу ходили французские военные в красных шерстяных плащах, в шапочках и вооруженные мечами. Они изображали нацию и сражались, размахивая мечами. Но это было для туристов, я так понял. Далее был Лондон, его я забыл. Я помню себя во дворце, идущим по дворцовой стене, там был проход и сверху свешивались ветки деревьев. Это все уже снилось мне однажды и сегодня снова приснилось. Я чувствовал – это во сне, но это было, я видел это и не очень давно, в пределе трех последних лет.

Я лежал, закрыв глаза, она говорила, я слышал, как склеиваются и расклеиваются ее губы в разговоре.

Как много девушек хороших,
Как много ласковых имен,
Как хорошо носить галоши,
Когда весна и ты влюблен.

Киноведческие записки № 51, 2001 г.

Подготовка текста и предисловие
Е.О.ДОЛГОПЯТ
Геннадий ШПАЛИКОВ