ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Выжить и победить

Моментальный снимок вечных сюжетов

Когда мне было 15 с половиной, я подошла к окну, где шумела весна, и поняла, что мир конечен. Это привело меня в полный восторг, дьявольская радость захватила меня: захотелось во что бы то ни стало дожить и воочию увидеть, как лава, льющаяся из щелей земли, превращает в хаос улицы и дороги, засасывая в круговороты пивные ларьки, газетчиков, застывших, точно на фотографиях, любовников, взмывающих в воздух над раскидистыми парками с порывами жаркого гневного ветра. Я представила, с каким достоинством буду разделять общую участь, инстинктивно вторя Ж.Лабрюйеру, который считал, что, если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно. Я забралась на подоконник и спросила себя: «Если я сейчас прыгну, что будет? – как-то не верилось, что притяжение Земли может убить. – Зато тогда мне не придется готовиться к экзаменам, особенно по английскому». Я поставила босую пятку на пыльный холодный карниз, с трудом справляясь с головокружением, и почувствовала себя героиней зрелищного голливудского фильма: синие джинсы, белая майка, волосы развеваются, из-за гор появляются чудовища-орангутанги с пеной на губах, оседланные гангстерами, которых расстреливают вертолеты ЦРУ. Чудовища гибнут, обливаясь кровью, гангстеры отправляются в сети полиции, девушка в полуобмороке падает на руки чернокудрому храбрецу. Раскрасневшиеся от дозы адреналина зрители выходят из зала и закуривают сигареты, думая, что они не зря провели этот день, потому что негодяи наказаны, а главные герои счастливы и наверняка поженятся.
Обдумав все, я решила, что сюжет плохой. Ведь еще Эдгар По считал, что нет ничего восхитительнее для рассказа, чем трагическая гибель юной девушки. «Тогда мне надо погибнуть за что-то великое», – решила я и представила военные действия, где юные партизаны-революционерки в алых облачениях бьются на мечах за дело рабочего класса, но в последний момент на поле боя слетаются херувимы и приказывают остановить мочиловку, потому что она бессмысленна, ибо все сражающиеся давно уже в раю, на небесах. «А как же жизнь? – спрашивает героиня моего кино. – Мы так и не успели пожить, хотя бы немного». «Как! Разве вы не знаете Мусу Джалиля? – удивились ангелы, – а он ведь предупреждал, что цель жизни в том и заключается: жить так, чтобы и после смерти не умирать!» – «Но мы ничего не знаем о жизни, мы только и делали, что воевали!» Ну хорошо, говорят ангелы, великий поэт Руми пел своим друзьям: «Мы умираем, а наши сердца цветут, как зори». И тогда, представляла я, водя ступней по шероховатостям карниза, девушки-революционерки заплакали, и им стало жаль себя, своей юности, глупости, чувственности. Но ангелы не могли на них рассердиться, они только качали головами и гадали, какой район рая партизанкам более всего по душе: может быть, тот, где можно воевать?
Ну нет, не унывала я, наблюдая за голубями, так легко парящими над домами, пусть уж лучше это будет страстная французская драма: он – талантливый и подающий надежды студент философского отделения Сорбонны, выходец из мелкобуржуазной семьи, вроде Сартра, она – луноликая арабка-колдунья с Монмартра, к тому же террористка. Его семья конечно же против. Отец, работник банка, глубоко несчастный, тихий, но добрый человек, втайне поддерживает сына. Его мать, истовая протестантка и ярая пуританка, и слышать ничего не хочет (тем более, как назло, в прошлую ночь она застала «эту шалаву» у сына в постели). Они встречаются по ночам, но девушка не пускает возлюбленного на собрания террористов, говорит, что это слишком опасно. В последнюю ночь они предаются ласкам на крыше дома, у голубятника. Молодой человек, захлебываясь, рассказывает ей о Фрейде, о его теории Эроса и Танатоса, что в человеке беспрестанно борются инстинкты смерти и жизни. Когда человек влюблен, мир распускается, как цветок, он больше не боится смерти, потому что она и так неизбежна, он не желает власти, он свободен и ум его полон мыслей и замечательных идей. «Да, да, я знаю, – мечтательно отвечала ему арабка, – дай я посмотрю на твое лицо. У тебя будет жизнь великого человека, ты доживешь до глубокой старости и напишешь много книг. А я... Завтра мы с ребятами идем на дело, мы будем взрывать правительственные здания. Я должна попрощаться с тобой, мон ами».
«Нет, не то, не то», – разозлилась я на себя, осторожно усаживаясь на карниз. Ведь кино – это жизнь, жизнь – это кино. В современном кино должно быть больше, больше смерти! Зрители уже привыкли, им нравятся кровавые зрелища. Вот «Титаник» с Ди Каприо. На поверхности океана полощутся тысячи трупов – крупным планом. Вот смертная казнь американского террориста в прямом эфире. Интересно, что бы сказал Гюго? Он в свое время, ужасаясь и недоумевая, сочно описывал лица зевак, пришедших поглазеть на казнь, – вожделение, жажда возмездия, страх и любопытство. Или, может быть, маркиз де Сад, который видел в факте публичной казни манящее таинство, которому зритель не в силах противостоять, видя в гильотине запретное сексуальное удовольствие? «Смерть конечно же сакральна, – рассуждала я, – но люди и думать об этом забыли». Разве не говорил еще царь Махараджа Юдхиштриха: «Удивительнее всего то, что прадеды, деды, отцы умерли, но каждый думает, что он не умрет». Устроившись на карнизе, я принялась разглядывать прохожих. С высоты пятого этажа они походили на цветные движущиеся картинки, полные впечатлений, весенних запахов, тайных замыслов и желаний. Как же это замечательно, что их так много, незнакомых и недоступных в этот весенний вечер... Почему-то, видимо на контрасте, мне вспомнились мрачные средневековые гравюры – непропорциональные головы извозчиков и ослиц, задумчивые продавцы птиц, суровые лица судей, перекореженные и глуповатые лица жертв, гордые обреченные профили рыцарей. Как они не похожи на цветные фотографии улыбающихся, самодовольных, красивых людей из журналов.
«Ну конечно же, – воскликнула я, болтая ногами над городом, – сюжет прост!» Мужская американская тюрьма, камера смертников. Некий Маленький Боб – убийца. Два года его адвокаты добивались, чтобы Боба признали сумасшедшим. Но судья – миловидная женщина лет тридцати – была непреклонна. Маленький Боб, как это бывает, раскаялся после вынесения приговора. Сделал он это весьма странно: «Я признаю, что жизни должно быть больше, чем смерти». В камере он сидел, разумеется, один, и поскольку он расстрелял из автомата свою семью – мать, отца и двух троюродных братьев, – его никто не навещал. Однажды к нему пришел некий журналист. Они долго говорили о том о сем, журналист посматривал на часы. Маленький Боб поведал ему свою историю. Когда ему было десять, отец возил его на рыбалку и они сидели с ним на рассвете у озера, отец рассказывал ему про войну во Вьетнаме, про ненавистные и грязные негритянские кварталы Алабамы, где ему довелось несколько лет наводить порядок, про своих любовниц (одна была певицей). Когда Бобу исполнилось семнадцать, он ушел в армию, там он и влюбился до беспамятства в своего друга Багги, по жуткому стечению обстоятельств негра. После армии они вместе уехали жить в Нью-Йорк, где Баг вскоре бросил возлюбленного. Тогда впервые с Бобом случился припадок ненависти. Он хотел покончить с собой. Неожиданно за ним приехал отец и силой увез подальше от богемного разврата домой, в семью, где ему было суждено стать вечным изгоем. Несколько лет Боб работал библиотекарем и собирал старые кинофильмы. Он всю жизнь мечтал быть режиссером. Взяв интервью, журналист попросил разрешения сфотографировать Боба. Боб с удовольствием ему позировал, поскольку терять ему было нечего. Надо сказать, несмотря на кошмар содеянного, преступник был красив, как лермонтовский демон: черные кудри, сверкающие глаза, белая и нежная кожа. Выходя на улицу из тюремных ворот, лжежурналист усмехнулся и, как кажется, был доволен своим замыслом, о котором узнала вся Америка месяц спустя. На самом деле это был арт-директор знаменитых бутиков одежды “United Colors of Benetton” Оливейро Тоскани. Гениальная идея акции «Посмотри смерти в лицо» посетила его случайно. Под видом журналиста он проникал в камеры смертников и фотографировал их. Затем при помощи компьютера он «одевал» смертников в пестрые модные одежды, и вскоре лица осужденных мелькали во всех рекламных кампаниях «Бенетона». Через несколько месяцев (это была весна), когда суд заставил Тоскани лично извиняться перед семьями заключенных, маленького красивого Боба не было в живых. Когда дело поутихло и «Бенетон» уже утроил свои доходы, Тоскани почему-то вспомнил о последнем смертнике. В нем было столько желаний и надежд, он был слишком красив для убогого убийцы. Может, именно тогда лжежурналист пожалел, что в бутафорском диктофоне не было пленки. Сам Тоскани засобирался в Венецию. Там жила его старая знакомая художница. Художница не выносила одежду марки «Бенетон», но любила своего друга нежной, почти материнской любовью. Они вместе гуляли по Венеции, и Тоскани говорил, говорил – о делах, о работе, о Маленьком Бобе, о мостах Венеции и, если бы мог, наверняка бы цитировал Бродского. А художница слушала его вполуха и думала о светотени на лепных карнизиках лавки молодого пекаря, который в прошлом году продал дом и уехал на демонстрации антиглобалистов, поскольку был уверен, что победа за ними.

На карниз тем временем пристроился голубь, и неожиданно зазвонил телефон – так пронзительно, точно это звонил Господь Бог или кассир кинозала с радостной новостью, что, мол, билеты проданы, аншлаг. Тотчас все мысли слетели с меня яко наваждение или сон.
Я посмотрела вниз, и мне стало не по себе – от высоты, от переизбытка жизни, которая стучала в ушах в такт московскому шуму, гаму детей, гулявших во дворе, лающим собакам.
Я вернулась в комнату и долго смотрела на надрывающийся телефон. Больше всего на свете мне хотелось влюбиться.