КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Fuimus, что значит «Мы были»

Все эти дни – уже прошел сороковой – он не шел из памяти. Встречи, разговоры, обмен телефонными звонками. И книги, его удивительные книги. С непременными дарственными надписями, а то и неожиданными приписками. В одной из них под фотографическим портретом Германа Лопатина красным фломастером: «Во мужики-то были, и это после 20 лет Шлишена!»
Его переполняли чувства к своим героям, и несгибаемость Лопатина – ему посвящен роман «Соломенная сторожка. (Две связки писем)» – вызвала это восклицание, это неудержимое восхищение человеком, не сломленным двумя десятилетиями одиночной камеры Шлиссельбургской крепости.
Самого Юрия Владимировича Давыдова одиночка миновала. Но выпало многое из уготованного пасынкам времени: война на Северном флоте, лагерь, оборвавший едва начатое писательство. Оно-то и влекло офицера военно-морских сил, завороженного судьбами предшественников. Таких, как, скажем, адмирал Матюшкин, лицейский приятель Пушкина...
Не получивший высшего образования, он отличался богатством и глубиной знаний, тонкостью интеллекта, обостренностью интуиции. Когда приобретет известность, не испытает головокружения, не почувствует себя маститым, не будет грешить безапелляционностью.
Листая «Избранное» Ю.В.Давыдова, я наткнулся на читанные некогда «Заметки практика», снабженные взятым в скобки уточнением «(Вместо предисловия)», и приведу коротенький диалог, запомнившийся автору.
«– А вы о чем пишете?
– О прошлом.
– И давно сподобились?
– В сорок пятом напечатал первый очерк.
– А ведь зря: это – не модно».
Давыдов не сбрасывал со счетов то, что собеседник именовал модой. В его стойком интересе к минувшему присутствовала и современность. Это подтверждает, к слову сказать, последняя, главная его книга с чуть иронично звучащим, дразнящим названием – «Бестселлер». Но шел-то он к актуальному по мыслям, подчеркнуто современному даже по языку и композиции «Бестселлеру» от давних своих повестей и романов, от серии, посвященной русским флотоводцам и мореплавателям, от архивов, которым был привержен с того часа, когда взял перо.
Ему бесконечно интересен и многое говорящий архивный документ, будь то государственная бумага с громкими подписями или личное письмо. Освободившись, как и группа его флотских сослуживцев, из лагеря, он в отличие от соузников с новым горьким опытом вернется к тому, что на роду написано. К исторической прозе.
Вроде бы известные персонажи раскроют свои отнюдь не одномерные характеры. Докажут непригодность напрашивающегося двухцветного письма. События, получившие, казалось бы, на века незыблемые оценки, выйдут за пределы пятибалльной системы. Не сами по себе, а возрожденные взыскующей мыслью историка, незаемным словом художника. Историк и художник в одном лице упрямо и страстно ищет смысл, далеко не всегда доступный самим героям и не всегда вразумительный для потомков, подвластных веяниям нового дня.
Настойчивость и серьезность, великая требовательность к себе исключали для Давыдова легкие, сами собой напрашивающиеся ответы. Это касается и неутомимых архивных поисков, и беспощадного к себе труда за столом.
Его отличали сосредоточенность и мудрость, столь необходимые, когда пишешь о героях прошлого и слово осуждения или чрезмерного сочувствия готово сорваться с пера, а высокомерие пришедшего позже напрашивается само собой. Но в том-то и мудрость, дальновидность Давыдова, что взгляд судьи, тем паче прокурора, он уступал Лопатину или Бурцеву, сочувствуя им, но далеко не всегда их успешным исканиям. Сам же с нескрываемой заинтересованностью следил за переливами чувства, оттенками мысли, малейшими шагами. Продолжал начатые еще в архиве поиски высшего смысла. В осознанных и в безотчетных побуждениях, стремлениях народовольцев, в поступках смельчаков, снедаемых нетерпением. Одержимо веривших в свою миссию и порабощенных собственной одержимостью, сужавшей кругозор, туманившей перспективу.
Его привлекали правдолюбцы. Привлекали, однако не гипнотизировали. Благо сам он относился к этой же разновидности, отлично сознавая, что она, подобно всякой разновидности, склонна пренебречь нюансами. А они-то всегда занимали Юрия Давыдова.
Как черт ладана, он боялся упрощений, предвзятости. Шла ли речь о человеческой натуре или поступках, событиях. Его отличало бесстрашие и перед тем, что вроде бы соблазняло своей ясностью, и перед тем, что относилось к заведомо неразгаданным тайнам прошлого.
В предисловии к одному из лучших своих романов, «Глухая пора листопада», повествуя о тайных архивах полиции, о следах мучителей и мучеников, Юрий Давыдов вспоминает предсмертную записку безымянного узника. «Записка обрывалась латинским “Fuimus”, что означает “Мы были”...»
Юрий Давыдов, как немногие, испытывал свою зависимость от тех, кто уже был. Не просто зависимость, но моральный долг перед ними.
Это не снимало зависимости от нынешних времен, от наступивших дней, складывавшихся отнюдь не так, как мечтали предшественники и как надеялся молодой офицер, который в год все более далекой победы вступал в свое третье десятилетие.
Стремление постичь истоки и крушение народной утопии побудит его создать вымышленный, но удивительно жизненный персонаж, чем-то близкий архивным прототипам, но чем-то и отличный от них. Я имею в виду героя «Судьбы Усольцева», участь интеллигента, убежденно разделявшего народнические умонастроения, участь неожиданно родственную многим русским интеллигентам на рубеже второго и третьего тысячелетий.

Наша литература, подобно, вероятно, всякой, многообразна и многолика. Но опорами ее служит творчество немногих, творчество единиц. Когда одна из опор рушится, это так или иначе почувствуют и коллеги, и читатели.
Смерть Юрия Давыдова – личная беда для каждого, кто дружил с ним годами, гулял по Бронной или по улице Серафимовича, сиживал за его столом, когда на место стопки бумаги водружалась бутылка с популярным напитком.
Один из питерских приятелей Давыдова вспомнил слова Пушкина о смерти Байрона: «Мир опустел...»
Вопрос не в иерархии имен, даже не в чьих-то чувствах. Но в случившемся, в объективности, берущей за горло.