ЗАБЫТЫЕ ДЕТИ
ТОЧКА БОЛИ

Бездомный, одинокий, больной

Его не понимают, ругают и сильно бьют. Такая версия есть у каждого из них. Одно время я тоже в это верила...

Что я знала о них? Мне казалось, все. Потом поняла, что ошибалась.
Они появлялись внезапно. Вечером, а чаще глубокой ночью. Из ниоткуда и исчезали в никуда. Одни – сразу наутро. Другие, вопреки неписаным, но почему-то строго соблюдаемым правилам «вписки», задерживались. На пару дней, на неделю, на месяц...
Были и совсем особенные. Они возвращались по нескольку раз в год, хотя сами же уверяли, что у них так не принято и что в один и тот же дом приходить нельзя. Иногда они сидели в подъезде на ступеньках часами и ждали нас. Позвонить, предупредить, попросить приютить не считали нужным. Или не хотели рисковать: вдруг откажем? А так – вот он, уже перед дверью. Бедный, несчастный, холодный, голодный, с подбитым глазом. И смотрит пронзительно: неужто решитесь прогнать как собаку? Мы не решались...
...Дина. Красивая, тоненькая, с роскошными смоляными волосами. Ее внесли на руках и положили прямо на пол. Бледную до синевы, с неслышным дыханием. С трудом нащупав пульс, я растерянно спросила у провожатых: может, «скорую» вызвать? Те, воровато сбегая по лестнице, прокричали на прощание: ей еще четырнадцати нет, в приют упекут, не волнуйтесь, к утру оклемается!
Действительно, в шесть утра девочка уже была на ногах. Поздороваться забыла, но где в квартире ванная, поинтересовалась вежливо. От еды отказалась, от горячего чая – тоже. Тоскливо сказала: «Не заслужила, грешница я». И как бухнется на колени! Я даже подпрыгнула от неожиданности, но, как оказалось, зря. Она обратилась не ко мне, а к Богу. И терпеливо простояла так, промолилась четыре часа кряду.
Стильные джинсики, модная маечка в обтяжку, старославянские слова назубок. И так каждый божий день. Есть от чего рехнуться, в смысле, мне.
Дина «осела» у нас месяцев на шесть. История ее судьбы даже из камня бы выжала горючие слезы: мама недавно умерла, брат – шизофреник, бьет смертным боем, отец вообще садист, одна комнатка на всех, на улице сплошные ворюги и насильники, вином опоили, куртку отняли...
Мы ее жалели. Лечили руки от язв, кормили овощами, фруктами и постной рыбой, потому что она соблюдала какую-то одной ей ведомую диету, купили куртку, белье, косметику.
Телевизор она не смотрела, книги не читала. Музыку в ее присутствии слушать тоже не полагалось.
Однажды я попросила ее помочь мне с уборкой – пропылесосить комнату, в которой она жила. Через час я заглянула к ней. Уборкой и не пахло: что случилось? Дина смущенно ответила: не знаю, как этим пользоваться. Я повозила шлангом по полу влево-вправо – поняла? Она кивнула. Еще через час она заявила, что я не объяснила ей, какую кнопку нажать. На пылесосе была всего одна кнопка, я нашла в себе силы посетовать мысленно: из какой же тьмутаракани девчонка, коль пылесос впервые в жизни видит?!
Дина оказалась москвичкой. Из стандартной многоэтажки в Ясеневе. Ей 16 лет, и зовут ее на самом деле Ирой, но Дина – гораздо красивее и загадочнее. И отец все эти месяцы сходил с ума, задергал милицию, запугал соседей, неожиданно выскакивая из кустов, которые методично обшаривал в поисках драгоценной доченьки. Брат – студент МЭИ – объезжал молодежные тусовки: Арбат, Нескучный сад, Парк Горького... Тетя с дядей обзванивали больницы. Мамы, правда, не было, она умерла, когда Дине-Ире было... четыре года.
...Мы сидели с ее отцом на кухне в их ухоженной трехкомнатной квартире и обговаривали, как бы так понежнее, не унизив и не сломав гордую девочку, не подтолкнув ее ненароком к новому побегу, все же попробовать вернуть домой.
Отец Дины-Иры (в разговоре я все время сбивалась на более привычное мне имя) краснел, горестно вздыхал и вовсю ругал... себя. Он так и не женился после смерти жены, боялся травмировать детей. Одинокий, еще вполне молодой мужчина с двумя детьми на руках.
– Конечно, – говорил тусклым, измученным голосом, – Иришке материнская ласка нужна, пригляд, пошушукаться там о чем-нибудь женском. А я с одной работы на другую перескакиваю, чтобы денег заработать, кому сейчас инженеры нужны? А вечером, пока котлет им нажарю да посуду помою, с ног валюсь. Не до разговоров по душам. И не хотела она со мной говорить, молчала, потому что я требовал, чтобы школу закончила и в институт поступала, а она твердила, что от такой тоскливой жизни скоро умрет. Последний месяц я ее уже не чаял живую найти, прощения у жены просил...
Провожая Дину, спросила, не надеясь на ответ: зачем ты так? Но она ответила: хотела отца напугать, чтобы он разрешил гулять допоздна.
Похоже, здорово напугала...
Украина. Он так и сказал: зовите меня Украина. С ранней весны до середины лета кантовался в Питере. Кто-то от широты душевной подарил ему рубашку, кто-то – джинсы, а кроссовки он сам себе добыл. Отловил в парке щуплого пацаненка, пригрозил ножом, тот и отдал. Но «обновка» оказалась на три размера меньше, чем нужно, и Украина стер ноги до крови, пока добирался из Питера в Москву.
Страшно ругаясь и обмазываясь зеленкой, Украина доверительно сообщил, что уродоваться больше не намерен и потому дарит эти гадские кроссовки нам, а в ответ просит отдать ему вон те туфли, он их уже померял, и они ему подошли...
Я велела дочери выбросить «подарок» на помойку, и поскорее. Не могла смотреть на него без содрогания, все чудился испуганный мальчик, босиком шлепающий по лужам.
Украина жил у нас до осени. По ночам писал стихи на обоях жирным черным фломастером. Он был чудовищно плодовит. В конце концов в комнате не осталось ни одного светлого пятна. Все было в виршах: и стены, и потолок, и дверь. Как он до потолка-то добрался? Высота три метра, стремянки у нас нет, ростик у Украины подкачал. Наверное, выстраивал баррикаду из стола и стульев.
В коридор и на кухню я его не пустила, категорически заявив, что у меня аллергия на его орфографию. Он было обиделся, но тут наступила осень, стало холодно и темно. Украина признался, что дома, в далекой украинской деревеньке, его заждались мать и бабка, надо бы им дров нарубить. И по друзьям соскучился, будет что рассказать: и Питер видел, и Москву, обзавидуются!
– А сколько шмоток у меня теперь! Разве мать хоть одну такую рубашку сможет купить на свою жалкую зарплату?! – миролюбиво рассуждал он, по-хозяйски укладывая добычу в рюкзак моего сына. Потом вдруг ни с того ни с сего злобно добавил:
– Москвичи совсем разжирели, их раскулачивать пора!
Я конечно же осерчала и с чувством заявила:
– Гад ты, Украина, а еще поэт! Врал, что круглая сирота...
Украина сильно подивился моей непонятливости:
– А кто бы меня в дома пускал, если все нормально?! Я хотел Питер с Москвой посмотреть, приодеться, стихи насочинять, деревенька у нас маленькая, впечатлений никаких.
– Понятно, – сказала я. – Вот тебе деньги на билет.
– На самолет? – обрадовался Украина.
– Доедешь на паровозе, не маленький.
– Ладно, – легко согласился он. – Я на поезде тоже не катался. Ну, прощевайте до весны.
– Так ты ж теперь не сирота, – напомнила я.
– А-а, ну да, – огорчился он. – Я к другим тогда напрошусь, в Москве добрых людей хватает.
Украина ухмыльнулся и привычно прогнусавил: меня в армию скоро заберут и в Чечне убьют, а я ничего в жизни не видел...
После его отъезда сын недосчитался кассет, а дочь – шампуня и серебряной цепочки. Сын утешил ее: зато тебя в Чечне не убьют, ты будешь жить долго и купишь себе новую цепочку...
Марьяша (Аня). Ее версия: живет с дедом, он – алкоголик, морит ее голодом.
Когда сбросила рюкзак на пол, раздался страшный грохот.
– Это мой меч, – сказала она. Выволокла из необъятных недр рюкзака что-то длинное, обмотанное тряпкой, развернула, помахала железякой перед моим носом и побежала в ванную мыться с дороги.
Пару деньков отсыпалась, а потом с утра до вечера пропадала в Нескучном саду, с толкиенистами на мечах билась и, по слухам, всех раскидала.
Через неделю выяснилось: дед – знаменитый питерский профессор, родители – актеры, в Москве полно родственников, но они нудные, велят платье носить, зубы чистить, по хозяйству помогать, негоже это рыцарю в доспехах. Поэтому и прикинулась беспризорницей. Дед потом по телефону уж так извинялся, так просил понять и простить! С нарочным прислал нам коробку конфет и деньги за постой неразумной внучки. Обещал, что больше такое не повторится.
Пуля (Коля). И два его рослых другана. В одинаковых черных кожаных куртках, с бритыми затылками. Очень голодные и очень несчастные, отчего – не сказали.
Версия: их не понимают, ругают, сильно бьют, в основном по голове.
Я с уважением представила себе их отцов: это каким же мужиком надо уродиться, чтобы дотянуться до ребенка под метр девяносто?! При моем метре пятьдесят с кепкой такое и не приснится. Пришлось таскать с рынка тонны картошки, а вместо компота еще и тазик макарон варить. Правда, съехали «сиротки» довольно скоро. Мамаша одного из них дозвонилась из Челябинска и басом потребовала немедленно сесть в обратный поезд. Мальчишки приезжали посмотреть концерт любимой группы. Деньги, что родители дали на гостиницу, решили разумно сэкономить и накупить кучу дисков. Да сдуру сообщили друзьям, где будут ночевать, и телефон наш оставили на всякий случай. Мамаша гордо сообщила, что «раскололись» друзья на первом же допросе. Такие дела.
Вундика (Сережу) не затмил никто. Он тусовался у нас год. Исчезая куда-то лишь изредка и ненадолго, не предупреждая. Днем спал. С трех часов ночи начинал громко терзать струны гитары и завывать дурным голосом. Прибегали соседи, напоминали, что за стеной спят маленькие дети. Я истошно вопила, что мне завтра на работу. Ничего не помогало.
Версия: бездомный, беспризорный, во всех местах больной.
Принимать посильное участие в жизни дома наотрез отказывался. Берег пальцы. Пояснял: вот станет знаменитым бардом, вспомнит про нашу доброту. Пышные кудри до плеч у него уже были. Наконец его схватила на улице милиция, без документов. Он дал им наш телефон, назвался сыном. «Сына» привезли, сдали с рук на руки, хотя я и предприняла отчаянную попытку отказаться. Хмуро посоветовали: разбирайтесь сами, по-домашнему. Наверное, имели в виду: по-родственному, как и должно быть в семье.
Я чуть было не сдалась навеки, как обнаружила во время уборки маленькую записную книжку под диваном. С именем, отчеством и фамилией владельца, с ярославским телефоном и почтовым адресом.
Реальность ошарашила: не сирота, есть мать, не 16 лет, а 19, пользуется субтильностью и занавешивается до носа буйными кудрями, не бездомный, на двоих трехкомнатная квартира, в розыске – косит от армии.
И это еще цветочки. Там же, в записной книжке, был гениальный план. Четкий, по пунктам, без сантиментов:
1. Добраться до Москвы электричками.
2. Найти придурков-москвичей, втереться в доверие, лучше в семью.
3. Заставить их устроить меня на хорошую, денежную работу, выправить документы.
4. Купить дорогую электрогитару.
5. Попасть в рок-группу, стать звездой.
6. Жениться на москвичке?
Шестой пункт под вопросом, по-видимому, жениться Вундику совсем не хотелось, но как запасной вариант он его все-таки рассматривал.
– И как же ты собирался заставить меня все это сделать? – спросила я.
– Очень просто. Если вы мне не поможете, я уведу вашего сына и спрячу так, что вы его никогда не найдете, – ответил он и посмотрел на меня холодно и ясно.
И тогда я впервые... нет, не закричала и даже не затопала ногами.
– Уводи, – сказала я почти шепотом. – Но запомни: я тебя из-под земли достану.
Я не знала про себя такое. Теперь знаю. Бедный-бедный Вундик, и кто ему это присоветовал?
Он ушел. Один. И больше не появлялся. А мы к нему уже почти привыкли...
Покаюсь: я не только простодушно и сердобольно опекала «беспризорников» из самых разных уголков нашей необъятной Родины, но еще и постоянно, круглосуточно и пристально вглядывалась в них, подслушивала телефонные разговоры, перетряхивала карманы во время стирки, ловила на лету нечаянно вырвавшиеся фразы. Я знала, что это бестактно, и так к этому и относилась. Мне удавалось не нарушать это общечеловеческое правило в собственной непростой жизни до тех пор, пока однажды не случилось несчастье. Мой 14-летний сын исчез. Мы искали его в моргах и больницах, мы объявили его во всероссийский розыск, обратились с экранов телевизоров, со страниц центральных газет с душераздирающей просьбой: вот последнее фото мальчика, если кто-нибудь хоть что-нибудь, умоляем, люди добрые, позвоните!
Добрых людей обнаружилось много. Сын нашелся и вернулся домой. Но не один. Мальчики и девочки, русские, украинские и белорусские, из северных и южных городов и маленьких поселков шли и шли к нам нескончаемым потоком целых два года.
Первым ходокам повезло больше. Я верила каждому их слову. Мечтала отыскать их горе-родителей. Всех этих извергов, алкоголиков, наркоманов и истязателей...
В общем, если таковые родители и существовали, то мне «не повезло»: ни один по-настоящему обездоленный ребенок к нам не забрел. А их за это время с сотню было точно, а дальше я просто сбилась и уже не считала. Правда, смешно? Если бы еще не было так больно...