ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Зеркало реальности

Перечень ненормального

1.
Это пришло из детства. Точнее, из отрочества, из ранней юности. Когда авторитеты уже поколеблены, но еще не рухнули. Самое пленительное время. От размышлений пухнет голова, на улице весна, в голове гудит любовь. На повестке дня – перечень ненормального. Они уверенно утверждают: делай, так положено! «Кем положено?» – кротко спрашиваешь ты и получаешь под зад могучей отцовской рукой. Во все времена этот процесс назывался «социальной адаптацией» и шел он, как признают авторитеты, тем успешнее, чем тяжелее была рука. Клеймо на плече, думал ты, – лучшее средство против бунта. Зачем постоянно бить детей, уж лучше их уродовать. Так бы и ходили, клейменные, с отрубленными десницами и порванными ноздрями, – для назидания послушных ангелов всех возрастов и их толстых жен...
Из всенародно популярных героев «Трех мушкетеров» я сочувствовал только Миледи, – как они подло ее все-таки убивали, четверо вооруженных мужиков против одной красивой женщины. К тому же соблазнительное клеймо на плече, прообраз нынешней татуировки, будоражило подростковые сны. Нет, я никогда не понимал обличительного пафоса товарища Атоса, он у меня вызывал такое же отвращение, как пионерские слеты и комсомольские собрания. И еще: если в школе тебя часто вызывают на педсовет и бранят фашистом, если на улице раскормленные тетки долго смотрят вслед и качают головами, если родственники сочувственно шепчутся с твоей матушкой и предлагают ей совершенные средства воспитания на выбор – от военного училища до каждодневной валерьянки и психотропных препаратов в суп, – невольно возникнет вопрос о собственной адекватности.
Итак, перечень ненормального:

предпочитать Миледи д’Артаньяну;
класть в одну чашку кофе четыре ложки сахару кряду;
если родители остались на даче, засыпать в пять утра, вставать в два пополудни;
объяснять приятелю Гегеля, матерясь через слово;
интересоваться из последних сил, что чувствуют девочки, когда целуются с девочками, и мальчики, когда целуются с мальчиками;
любить до смерти Достоевского и маркиза де Сада, не чувствуя между ними особой разницы;
еще полюбить Шостаковича, четырнадцатую симфонию про смерть;
носить длинные волосы;
ходить лысым;
путешествовать без средств и без цели;
презирать дом, очаг и котлетки;
не бить лежачего каблуком по лицу, даже если за твоей спиной двое агрессивно настроенных его приятелей вооружаются трубами;
не желать отъехать в Штаты, скорее – в Каир или в Бангкок;
наконец, кричать, кричать, кричать, кричать, кричать в тех случаях, когда кто-то рядом с тобой говорит общепризнанную, нормальную, несусветную чушь;
кричать, если нельзя просто двинуть в зубы...

...Однажды таллинский поэт Андрей Мадисон шел по московской улице. И был он, надо сказать, очень хорош собой: в длинном кожаном плаще, дороден, высок, украшенный окладистой черной бородой, лукавыми черными очами, блестящей лысиной на полчерепа и свисающими густой бахромой волосами ниже плеч.
«Господи!» – отшатнулась в ужасе встречная старушка. «Да, бабушка, это я», – гордо ответствовал Мадисон.
Как все-таки легко могут появляться на свет Божий новые религии. Достаточно только столкнуться норме с одухотворенным образом...
2.
...Существует два варианта нарушения языковой нормы. Одно дело – писать мышы и жызнь с постоянством самовлюбленного идиота, другое – варьировать ударения и синтаксис. Из своеобразного, ни с чем и ни с кем не способного считаться синтаксиса часто вырастает великая поэзия. Но и элементарная неграмотность может в итоге завести в американскую провинцию с ее восхитительными вывесками. Зокусычная... О.К.? И ведь это по-своему тоже художественное впечатление.

Нет, никто не спорит: норма совершенно необходима. Человеку трудно научиться есть гвозди, льву – возлежать рядом с ланью, разнообразным предметам – падать прямиком в небеса. Правило становится тенью реальности, последним и самым надежным орудием гармонии. Соколу – летать, гиене – лопать падаль, ужу – ползать, буревестнику – предсказывать революцию. Кажется, что создатель определил каждой вещице ее собственное место на концерте мироздания, и всякое желание разрушить этот стройный оркестр выглядит некрасиво, как-то неблагодарно. Сущее удивительно многообразно, но череп италийца не спутаешь с черепом сармата, и тот, кто ест по праздникам конину, не прельстится на макароны. «Честно, честно, – говорил большой знаток мировых законов Шекли, – если деревьям положено мигрировать каждую весну с юга на север, то они будут это делать вопреки нашим проискам».

Но вот беда. На протяжении всей своей истории человек меняет границы нормального. Создает машины, строит плотины, летает по воздуху на аэропланах, разводит крыс в больших городах. Без него бы все шло чин чинарем, цикл за циклом, от одной глобальной катастрофы до другой, но его мутит от постоянства, и он разрывает круг. Нет, разумеется, Борхес прав: история не может стать стрелой, бьющей в цель. Но не менее прав и его парижский ученик Станислав Никольский: наше присутствие в мире – дрожжи творения. Обладая свободной волей, мы вносим в любой порядок элемент хаоса. Космос приходит в движение, вторя ритму автомобильных гудков в шесть пополудни на Тверской. Какой такой архитектор Вселенной мог догадаться, что на свет появится русский литератор Анатолий Головатенко, у которого будет многолетняя норма: литр водки в день. И никакого ущерба работоспособности. Вселенная подтягивается под любые фантастические результаты. Она восстанавливает гармонию, меняя границы привычных вещей, и если ей кто и мешает, так только экологи, которые никак не могут определиться с размерами озоновой дыры.

«Однако хорошо это или плохо?» – вопрошает моралист, и все вынуждены признать его суверенное право на подобный нормальный вопрос. Любое нарушение равновесия опасно, хаос дышит гибелью, но остаются ли в живых дрожжи после того, как взойдет тесто? И что такое гибель в данном случае, и что такое жизнь?..

Во всех своих рассуждениях о вмешательстве в дела мира человек исходит из того, что он должен мирно оставить свое пространство таким же, каким оно было до него. Поля и луга с идиллически блеющими стадами, а не автострады, химические заводы, пустоши и метрополитены.
Этот ход мыслей абсолютно верен, но только до тех пор, пока наше существование мыслится совершенно случайным, возникшим само по себе. Когда оно – непристойная ошибка, а не часть великого замысла.
Зато если предположить, что люди нужны творению, необходимы ему, то придется признать, что нас готовили не на вегетарианских курсах садоводов-любителей, а в метафизической школе бунтарей-провокаторов, пилотов-испытателей Вселенной, единственная задача которых – соответствовать собственной фантазии. И все наши ошибки, в том числе непоправимые, остаются неизбежной платой за страстный порыв и авторское своеобразие.

Основатели великих религий имели одну забавную привычку. Они не оставляли и следа от существовавших в их времена норм. Но с той же неуклонной силой их ученики вводили новые законы. Мир вздрагивал, смещался, менялся совершенно – и вновь обретал равновесие. «Умер великий Пан», – рыдало Средиземноморье, и никакая имперская гвардия не могла помочь императору Юлиану вдохнуть жизнь в старые храмы.
Историческое движение, заданное новой красотой, бесповоротно. Человек как художник учится и учит прощаться.

Не устрашусь погибели
от копий и стрел дождей,
так говорит по Библии
пророк Есенин Сергей,
время мое приспело,
не страшен мне лязг кнута,
тело, Христово тело

выплевываю изо рта, – неистовствовал нежнейший поэт, готовясь выдохнуть:

Черный человек, ты прескверный гость,
эта слава давно про тебя разносится,
я взбешен, разъярен, и летит моя трость
прямо в морду ему, в переносицу...

И что же? Все это в мусорную корзину бытия? Вечное проклятие богохульникам и самоубийцам?

Мой друг, один из лучших современных поэтов, говорит, что ему не обязательно быть первым, достаточно – ни на кого не похожим...

...Если людское воображение – лучшее топливо механизма времени, то страх – фундаментальная тормозная система. Все мы боимся сквозняка, который, чуть что не так, дует из черных дыр, прожженных нами самими на уютно скроенной одежке пространства, – справа, где легкие, и слева, где сердце. Страх – человеческое измерение нормы. Кто готов представить себе действительность, где все происходит как Бог на душу положит? Если вдруг хаос воцарится в объективном мире, подступит вплотную, я уверен, общество исхитрится, забетонирует себе надежный отсек и установит Норму, по сравнению с которой законы приснопамятного Дракона покажутся торжеством либерализма. Впрочем, почем нам знать, может, мы уже тысячелетия подряд живем в таком изрядно укрепленном отсеке, глупышки. То есть имеем в качестве поощрительного наказания смерть и в качестве пенитенциарной награды – надежду на религиозное спасение, рай, ад и прочие фокусы (см. художественную ленту «Матрица» и т.п.)...

Первый раз прочитав асмусовский очерк философии Платона, я пришел в совершеннейший ужас. Мир, где существуют только нормативные идеи яблок и груш, показался мне чудовищно статичным. Это ощущение только усилилось, когда я ознакомился и с собственными текстами этого греческого философа. Помимо «яблоковости», оказывается, существуют еще идеи государственности и справедливости. Нет, без пагубного гниения, без червоточины материи разнообразие нормативных логосов вызывает исключительно уныние. Впору удавиться, да ведь там и смерти-то нет...

3.
В 70-е годы по Москве гремела слава метафизического кружка в Южинском переулке. Вдохновитель этих собраний, тогда еще далекий от своих нынешних традиционалистских взглядов писатель Юрий Мамлеев, пытался на все лады испытать норму: где она, мол, гнется под человеком, где человек гнется под ней. Главный герой его самого известного романа «Шатуны», природный мистик и выходец из народных низов, убивает каждого встречного-поперечного, чтоб поглядеть, куда девается душа. Мамлееву все казалось, что стоит повернуть голову, и...
Из этого кружка вышли многие нынешние властители дум. Философ Александр Дугин сочиняет программу для «Медведя» и устраивает свою собственную евразийскую партию, поэт Евгений Головин пишет на пару с Пелевиным тексты для группы «Ва-банкъ», певец мистического Севера Гейдар Джемаль подался в исламские фундаменталисты. Но реальность, реальность-то постепенно меняется...

...Предположим, сидел себе спокойно за письменным столом нормальный московский преподаватель философии Николай Степанович Сидоров, сидел и готовился к лекции. И вдруг хорошо очищенный карандаш ТМ изготовился, выпрыгнул из стакана и ухватил Сидорова мертвой хваткой за палец. За ним еще один карандаш, за ним третий...
Когда супруга Николая Степановича Клавдия Анатольевна, с которой они счастливо прожили в браке двадцать пять лет, тоже, кстати, научный сотрудник НИИ философии, вошла через час в кабинет звать мужа ужинать, на кожаном кресле оставалась только тонкая струйка крови. Карандаши, довольные, вернулись в стакан...

P.S.
Я совершенно убежден, что, будь Сидоров женат в пятый раз и клади он в чай не две, а шесть ложечек сахару, он мог бы совершенно не бояться карандашей. Хватило бы диабета.