ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
БРОДЯЧИЕ ИСТИНЫ

Заратустра для всех и ни для кого

Признания маргинала

Живу как-то вспять. Не вопреки, не наперекор (то была бы история геройства или идиотизма), а именно что вспять. Тоже, впрочем, не слишком благополучный диагноз.
То есть изменения моих пристрастий, вкусов, пороков и добродетелей располагаются в какой-то иной хронологической последовательности, нежели у других. Часто обратной.
Начну с интимного. В тридцать, кажется, лет организм обычно выражает недоверие и даже пассивное противостояние молоку. Я же именно в эту пору молоко полюбил, и люблю до сих пор, и пью его с регулярностью, которой может позавидовать младенец.
Пью, разумеется, и другое. И тоже с некоторой регулярностью. Но это парадоксом никак не назовешь.
О бананах, ананасах, киви и прочих бесплатных африканских продуктах говорить не буду. Нет. Ананасы для моих не мечтательных уже зубов слишком древесны. Совершенно исчезли сладкие, податливые бананы с внятно выступающим старческим пигментом. А нынешним, моложавым, лихо перелетевшим через океан, я все же предпочитаю картошку. Киви для меня до сих пор больше слово, чем фрукт. В моем возрасте новые знакомства и вообще-то заводить не рекомендуется.
Все, об интимном все. Но как получилось, что «Кон-тики» я прочел только в возрасте, который в подхалимской манере называют зрелым? Мне, разумеется, не понравилось. Опоздал я на этот героический праздник.
Зато в детстве увлекался «книгой для всех и ни для кого» под названием «Так говорил Заратустра». Был уверен, что это сказка, лучшая из сказок: «Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы». Все нравилось и волновало: «Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу». Над «озером своей родины» хотелось плакать, а «стрелы тоски по другому берегу» вызывали такой восторг, что я не умер только по причине еще не готового к этому здоровья.
Теперь-то что – давно сложился уже не только характер, но и прическа, что в каком-то отношении не менее важно. Если ты точно знаешь, какая марка сигарет предпочтительнее, то дата смерти может поразить не больше, чем повышение цен на бурдюки.
В юности альтруизм был понятием осуждаемым, как нечто неискреннее, чем прикрывают обычно свою акулью сущность буржуазные эксплуататоры. Такой сначала оставит без единой кроны, пищи и крова целые кварталы, а то и мегаполисы, зато потом всем умирающим от туберкулеза детишкам разошлет свои лицемерные рождественские подарки в зеркальных, потрескивающих, как огонь, упаковках.
Не думаю, чтобы моя сущность была хоть в малой мере близка сущности целлулоидного маршаковского миллионера, но в юности я был несомненным альтруистом. Самоотверженно таскал апельсины больным одноклассникам, устраивал ночные десанты по колке дров для одиноких ветеранов войны, выхаживал потерпевших поражение в любви, покупал у старух на барахолке ненужные книжки и неисправные даже на вид дверные замки… Скромен при этом был, как демиург.
Но вот очищающая волна перемен вынесла на улицы толпы нищих. Зацвели их выцветшими шапками города и обочины больших дорог. Мир наполнился жалобой. Жалобными и просящими казались даже небо – чистое, как спирт, даже ветла с косым зачесом, внезапно обронившая у твоих ног все свои листья. Для альтруистов, должно быть, время небывалого душевного подъема и полной трудовой занятости. А я именно в этот исторический момент перестал подавать, не то что участвовать в общественных самоокупаемых организациях по борьбе с обездоленностью. Почему?
Ведь должно же было во мне проснуться если и не христианское милосердие, то хотя бы чувство самосохранения? Не мог не понимать я, что рано или поздно сам стану немощным, а еще до этого у моих глаз может блеснуть незнакомое с рефлексией лезвие, и если останусь потом в жизни, то даже жалость ребенка для меня будет драгоценна. Так что же получается – я враг себе?
Дело ведь при этом не исключительно в голодных и бездомных. Мало ли предметов? Выступает, например, мне навстречу вся такая важная, натруженная, а и легкая при этом, с коровинским румянцем на щеках; покачивается, как под коромыслом, и рассеянно оглядывается по сторонам; в каждой сумке – по продовольственной корзине. Мне бы помочь ей или на крайний случай пошутить ободряюще. А я раздражаюсь внутренне до того, что сам себе в конце концов становлюсь неприятен. Неужели это сублимация глубоко скрытого чувства социальной зависти? Жалкий старик?
Годы идут. Можно было бы уже и впасть в детство, попросить для себя чего-нибудь лишнего, захлебываясь, пересказывать каждый день, как мультик, на радость родственникам историю своих болезней, добавляя от себя юмора и подробностей, а вечерами мечтать о давно умершей любви. Но вместо этого мечтаю об аскезе, хотя чего же о ней мечтать, когда сил осталось меньше, чем денег у вышедшего утром на работу нищего? Как любит говаривать моя живая еще тетушка: «Если сейчас поем, совсем стану ватная».
В молодости я был не то чтобы очень остроумный, но легкий, игровой. «Прости, – мог ответить просившему в долг, – совсем нет денег. Живу практически на деньги жены, которые дал ей прошлого дня». Мог зайти в магазин и потребовать мрачно: «Мне, пожалуйста, двести граммов хлеба… насущного». «У… у нас такого нет», – начинала заикаться в ответ симпатичная практикантка в небесного цвета шапочке. «Плохо работаете! Тогда коробку клюквы в сахаре и клок сахарной же ваты».
Девизом моим было: нельзя оскорблять человека правдой! А теперь? То и дело хочется сказать правду. Особенно дворникам, дежурным регистратуры в поликлинике, продавцам, милиционерам и толкающимся подросткам.
Впрочем, тут, кажется, как раз наблюдается четкая хронологическая обусловленность. Потому что с годами характер портится, как и всякий залежавшийся продукт.
Для чего нужны в старости воспоминания? Чтобы ухватиться хотя бы за одно из них и уж тогда с чувством некоторого удовлетворения рулить к последнему берегу. А я вот почему-то не могу выбрать, за какое из них ухватиться. Все кажутся недостаточно качественными и надежными. И опасаюсь поэтому жалкого и нелепого конца, какой случился недавно с моим соседом, великим притворщиком.
Жена его болтает с подругой по телефону, а он чувствует, что сердце вдруг оказалось зажатым в чьей-то железной руке. Уже и говорить не может. Показывает жене пальцем на свою грудь. Так бывало в детстве, когда разбивались на команды для игры в казаки-разбойники. Подходили к вожаку парами и говорили: «Мать, а мать? Чего тебе дать: кирпич или полено?» При слове «кирпич», например, он незаметно тыкал пальцем в грудь, что означало, что кирпич – он и выбрать надо его.
Жена сначала улыбнулась на этот его жест, думая, что он просто требует внимания и ревнует ее к подруге. Потом вроде бы поняла – жизнь все-таки вместе прожили. Но, видимо, заболталась. Положила трубку, а он уж мертв.
Невеселый конец. Ну да веселые ведь только в сказках бывают. Как там в моей любимой? Надо заглянуть: «Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор».