КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Дар внуку

В.Порудоминский. “Похороны бабушки зимой 1953 года”

Сначала на дно памяти 15-летнего мальчика ложатся дотошные подробности корректорского закутка, в котором дед просидел десятилетия. Сквозь годы он помнит эту тоску кропотливой повседневности с ее шрифтами, кеглями, черными нарукавниками и грохотом наборного цеха Полиграфпрома за фанерной перегородкой. Прожитые десятилетия превратили эти подробности в драгоценности.
Не прерывая абзаца и интонации, в текст вплывает еще одна реалия, а оказывается – эпоха: “В октябре 1941 года, когда немцы подошли к Москве, дед, только что перешагнув за шестьдесят, записался в ополчение”. Эта новая подробность вспучивает монотонность дедова существования, но не прерывает ее. Шестидесятилетнего деда отказываются брать на окопы, но он добивается, чтобы его взяли на войну под аргумент: “Печатники – передовой отряд рабочего класса”. Войну он прослужил в военной газете наборщиком и корректором и вернулся с медалями и с “Красной Звездой”.
И так же, не прерывая абзаца, точнее, не прорывая абзаца и интонации, история вспучивается вновь – на этот раз не с войной, а с судьбой Еврейского антифашистского комитета: по его заказу дед набрал какую-то книжку на идиш, которого в типографии, естественно, никто не знал.
В день увольнения дед умирает, а бабушка сходит с ума. Все эти события занимают абзац, растянувшийся на полторы страницы, и повествователь таким путем снимает, как позже выяснится, первый пласт бытия этой только одной семьи.
В последующее повествование, а оно занимает всего восемь журнальных страниц, писатель вместит миросозерцания двух народов – еврейского и русского, – взятых в объеме уже не отдельного персонажа или даже его семьи, а в объеме двух Книг Бытия. Ни у героя-повествователя, ни у автора этой маленькой публикации В.Порудоминского (“Знамя”, 2001, № 11) нет ни малейшей претензии на вселенские обобщения или какие-либо умозрения богословского или этнографического плана. Лишь один день похорон обезумевшей бабушки и дата, обозначенная в названии, – 1953 год – год дела врачей и смерти Сталина. Публикация (то ли рассказ, то ли звено воспоминаний, совершенно, однако, самодостаточное) так и называется: “Похороны бабушки зимой 1953 года”. Все конкретно. Дата давно стала знаковой.
В этот день прорезается вертикалью, словно сброшенной сверху или, напротив, вверх устремленной, дух двух народов, спрессованный в душевных движениях нескольких персонажей посреди смерзшегося январского поля, где разместилось подмосковное кладбище и на нем забытый властями участок, где евреи еще могут хоронить своих покойников по обряду предков – без административных или даже юридических последствий для любого из участников похорон.
Но и обряд уже недоступен. Превратившись в криминал, он каждого из участников ставит в неуютное положение между Богом и администрацией, и тут в каждом из них без малейшей натуги не прорывается, а воспаряет дух терпимости, веры и свободного признания иноплеменной свободы. И – бесшабашная готовность разделить ее горькую участь. Автор одаряет нас этим глотком вольного дыхания в следующем диалоге:

– По обряду? – нервно вскрикнул Исаак Самойлович. – Вы мне можете собрать миньян? Тогда зачем вы говорите: по обряду? Вы что, не знаете, что кадиш ятом читают только в миньяне?..
Я молчал: никогда прежде я не слыхал ни про миньян, который должен собрать, ни про кадиш ятом.
– Слушайте меня, – делая вид, что успокаивается, объяснил Исаак Самойлович. – Чтобы прочитать кадиш ятом, молитву сироты, надо иметь десять мужчин. Если вы не имеете десять мужчин, значит, вы не имеете миньян. Вы меня поняли? А если вы не имеете миньян, о каком по обряду может идти речь!
– Я не имею десять мужчин, – сказал я. – И не смогу собрать... Как это называется?
– Это называется миньян! – с укором выкрикнул Исаак Самойлович и, страдая за меня, по-библейски возложил руки себе на голову.
– Нас четверо, еще помощник мой будет – уже пять... – прикинул Алексей; он стоял пригнувшись, опираясь обеими руками на короткий черенок лопаты.
Старик замахал руками:
– Алексей! При чем здесь вы или Сережа? Я к вам очень хорошо отношусь. Но мне надо десять евреев.
– С тобой, Исаак, не заскучаешь, – весело покачал головой Алексей. – Пять... Десять... А если он один хоронить желает? Уважил бы хорошего человека.
– Что значит уважил! – почти прорыдал Исаак Самойлович. – Что значит хороший! Плохой! Пусть он будет сам царь Давид! Миньян или есть, или его нет.
– Может, попробовать больных привести: в мужском отделении вашей нации имеются, – всерьез предложил Сергей. – Там только заведующий вредный. Раньше хороший был. Перевели рядовым в приемный покой.
– Раньше! С тех пор, как объявили про врачей-убийц, уже никто не приезжает. Но неужели у вас, – он повернулся ко мне, – нет родных и близких покойной?
– У покойной есть родные и близкие, – сказал я. – Но мой отец как раз из этих самых врачей-убийц, про которых объявили. И я стараюсь не общаться с родными и близкими, чтобы не доставить им неприятностей. К тому же надо отпрашиваться с работы. А родные и близкие очень боятся ее потерять. Поэтому давайте похороним бабушку не по обряду.
– Что значит не по обряду! – застонал Исаак Самойлович. – Мы сделаем все, что нужно. Только я должен вас предупредить, что вы не будете читать кадиш ятом. Ваша мама, конечно, приедет на похороны?
– Если начальница отпустит.

Из осколков древнего обряда, какие только можно собрать в этот год и на этой опустевшей поверхности, не десять, а пятеро совершают великую реконструкцию положенного бабушке погребения, и в их усилии, мощном своей естественностью и простодушием, – выброс духовной энергии, неподвластной, как выясняется, ни времени, ни властям.

– Не отчаивайтесь. Ваша бабушка была святая. Она уже одарила нас. Теперь она нужна в ином месте! – говорит мальчику то ли санитарка, то ли сиделка красавица Вика, которую медбрат Сергей привел, чтобы обмыть бабушку, ибо у евреев это положено делать только еврейке.
Вместо молитвы сироты над бабушкой Викиным голосом звучит:

Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает...

А медбрат Сергей был принаряжен по случаю события так: вместо обычного халата и ватника – черный флотский бушлат с золотыми пуговицами, в вырезе на груди переливалась полосками тельняшка.