ЛЕГЕНДЫ XX ВЕКА

Война – это я

Экзистенциализм Жана Поля Сартра
в годы фашистской оккупации

В нашу эпоху человек вновь вынужден задумываться о границах свободы, проблеме одиночества и неизбежности смерти. События 11 сентября лишь подтвердили тот факт, что общество, на каком бы высоком уровне технического и этического развития оно ни находилось, не может защитить человека от дыхания хаоса, непредвиденных обстоятельств, абсурдных злодеяний, бессмысленных войн и парадоксальных помыслов.
Система современного социума не намного прочнее нью-йоркских небоскребов. Она не в состоянии не только предотвратить действия экстремистов, но и защитить нас от самих себя. Так, спустя несколько месяцев
после воздушной атаки на Нью-Йорк американский пятнадцатилетний паренек, ученик летной школы, с решительностью героя направил свой учебный самолетик в точно такой же небоскреб в Филадельфии. Мы можем сказать, что он переиграл в компьютерные игры или насмотрелся телевизионных новостей. А возможно, ему было скучно или просто тоскливо.
Отчего людям бывает тоскливо? Оттого ли, что жизнь их неинтересна и однообразна, оттого ли, что живут они какой-то чужой, не своей судьбой, а лишь обстоятельства диктуют им правила, оттого ли, что они и не живут вовсе, а терпеливо дожидаются лучших дней? Да и мало ли поводов, из-за которых люди испытывают смутную тревогу, необъяснимый ужас перед самими собой, тяжелое чувство чего-то уходящего безвозвратно. На самом-то деле, по крайней мере так считали экзистенциалисты, самым мучительным и, разумеется, неразрешимым вопросом остается очень личный вопрос о “главном”, а именно о том, что, собственно, мы делаем здесь и сейчас и какой в этом смысл. Встречаем ли мы тихий рассвет в уютном кресле, почитывая Лескова, бегаем ли мы под пулями глухой ночью, этот вопрос иногда встает перед нами, как собственная тень, как наше alter ego. И если римляне назидательно желали друг другу на прощание “помнить о смерти”, то экзистенциалисты полагали, что бояться смерти так же глупо, как и не доверять жизни. “Абсурд, что мы родились, абсурд, что мы умираем”, – написал французский экзистенциалист Жан Поль Сартр.

В клетке страхов и страстей

В индуизме достаточно ярко и четко выражено состояние пробуждения человека (из кольца сансары – момент сатори), когда смертный буквально на несколько секунд сливается воедино со всем сущим, становится неотъемлемой частью времени и пространства, акта творения и акта разрушения, и мир расстилается перед ним ясной картиной. Если очень постараться, то можно вспомнить, что когда-то давно, в детстве или в ранней юности, каждый из нас переживал подобное: все чувства обострены – запахи, звуки, цвета, касание ветра, воздух сияет золотом, деревья, птицы, земля, все звенит и трепещет. Кажется, ты влюблен во все, что тебя окружает, равно как и подавлен таким великолепием; ты чувствуешь себя хрупким и уязвимым, конечным, одиноким и ничтожным; ты ощущаешь, что не в силах повернуть вспять ни сюжеты истории, ни течение времени. Зато ты понимаешь, что живешь, и это так замечательно и ужасно одновременно, будто бы танцуешь над бездной, или смеешься над горем, или, может быть, плачешь от восторга, свободный от предрассудков, от страха, от суеты, легкий, как перышко, – здесь и сейчас, на самой грани.
Но спустя короткое время человек вновь становится буквально оккупирован со всех четырех сторон, посажен в клетку страстей, страхов, потерь и ожиданий. Начинает вдруг казаться, что истина недосягаема, свободы не существует, люди однообразны и мелочны и разве что только апокалиптические предчувствия, кошмары военных действий, ночные бомбежки и падающие с неба самолеты, ведомые обозленными сарацинами (или ополоумевшими школьниками?), могут вывести общество из оцепенения и транса, встряхнуть ото сна, вернуть его на грань бодрствования. Именно поэтому экзистенциализм актуален сегодня, здесь и сейчас как никогда.

XX век над океаном пустоты

Ни для кого не секрет, что большую часть времени человечество потратило на войны, конфликты и противостояния. Когда в XVIII веке философы-энциклопедисты сформулировали идеи гуманизма и прогресса, уверив своих почитателей, что всеобщая грамотность и либеральные свободы позволят им жить в мире и согласии, они даже предположить не могли, что ими же воспетая природа, корысть и привычка не позволят слабым и грешным людям соответствовать высокой философии. И ХХ век, когда, казалось бы, миф о прогрессе вот-вот должен был воплотиться в жизнь, оказался чреватым кровавой чередой революций, Первой мировой войной, такими проявлениями чудовищной жестокости, перед которыми меркли средневековые пытки, такими тоталитарными режимами, по сравнению с историей которых рассказы о традиционных деспотиях казались детскими сказками на ночь. Прозвучавшие над Европой чуть раньше слова Ницше: “Бог умер” – несли вовсе не освобождение, они обернулись грозным ветхозаветным проклятием и спровоцировали последующие поколения на разгул нескончаемого своеволия.
В конце 30-х годов прошлого века бред властолюбцев и тщеславных мечтателей обратился в фашистское настоящее. С тех пор ни один западный философ, социолог, литератор не имел права рассуждать об абстрактном, игнорируя факт Второй мировой войны. Пожалуй, все искали объяснений и причины: одни винили небо, другие проклинали дьявола, третьи поносили человека и его свободную волю, четвертые все списывали на классовую борьбу в эпоху империализма. Казалось, что все происходящее – преступление, чудовищная ошибка, арьергардные бои зла. И только экзистенциалисты смотрели на вещи принципиально иначе. Они считали, что главная трагедия человека заключается в его конечной и абсурдной природе. Покуда человек погружен в сумятицу обыденности, он слеп и невнятен. И только в пограничных состояниях, не имеющих ничего общего с бытовой повседневностью, он способен отвечать своему назначению: существовать, балансируя, подобно акробату, над океаном пустоты.
Культура выстраивается таким образом, что люди вынуждены оправдывать ход своего мышления собственной участью. В истории экзистенциализма и экзистенциалистов главным внешним испытанием стали фашизм, коммунизм и Вторая мировая война. Именно война на целых пять лет погрузила этих людей в чаемое ими “пограничное состояние”, именно на фоне прошедшей войны развивалось их творчество во второй половине столетия.    

Экзистенция свободы

Первое упоминание об экзистенциализме (или “философии существования (existensia)”, как он первоначально назывался) появилось в конце 20-х годов. Это течение, поначалу казавшееся представителям тогдашней академической мысли бесперспективным, вскоре вылилось в крупное и влиятельное идейное движение. Предшественниками экзистенциализма принято считать Б.Паскаля, Г.Мелвилла, М.Пруста, А.Жида, Ф.Ницше, Ф.М.Достоевского, Н.Бердяева, Л.Толстого, А.Чехова, значительное влияние на его становление оказала феноменология Э.Гуссерля. Его ведущие представители – М.Хайдеггер, К.Ясперс, Ж.П.Сартр, Г.Марсель и А.Камю – своими философскими трактатами и художественными текстами совершенно изменили представления о человеке и мире, сути и характере нашего пребывания на земле.
В центре экзистенциализма – ни много ни мало, а сама проблема смысла жизни, одиночества, свободы и ответственности. Все остальное философствование и Сартр, и Ясперс, и Камю полагали лишним, несущественным. В этом смысле экзистенциализм был немного подобен религии. Он устанавливал ценности и диктовал кодекс поведения. Однако эти ценности были чрезвычайно аскетичными в отношении надежд и иллюзий. Существование человека трагично, оно трагично даже в радости, и любая попытка обольщением, верой или иллюзией выйти за пределы этой трагедии есть самообман.
Именно такие идеи, как никакие другие, резонировали с событиями, происходившими в ХХ веке, полном противоречивых споров о роли и месте человека под солнцем. На фоне кризиса религии, возрождения псевдоязыческих мифологий фашизма и коммунизма, на фоне нюрнбергских шествий и зиккурата московского Мавзолея только экзистенциальная философия возвращала людей к размышлениям об их собственной участи. Потерянные поколения стремились отдаться силе, бездумно “литься каплей с массой”, и как ответ на это женственное стремление крепла мужественная, в конечном счете сугубо индивидуалистическая, но при этом зрелая и ответственная экзистенциальная философия.
Проблема “бытийности” – оселок экзистенциализма. Экзистенциалисты различают “бытие” и “существование”. Понятие “бытие” связывается с природной и социальной средой, в которой проистекает жизнь человека, а “существование” сопряжено с внутренним миром индивидуума, его неповторимым “я”. Поэтому предметом экзистенциализма является не фундаментальный принцип бытия, не универсальный закон глобальных процессов во Вселенной, не ценности и идеалы общечеловеческой морали, а уникальные переживания и чаяния отдельного человека – его экзистенция.
Многие философские системы рассматривали свободу как возвышенную и желанную, но едва ли досягаемую цель. Экзистенциализм же рассматривает ее как фундаментальное качество человека, которое может быть и тяжелым бременем, и спасительным путем к преодолению одиночества, страха, отчуждения. Индивидуум может отказаться от своей свободы, может отстаивать ее на баррикадах, перестать быть самим собой, стать “как все”, быть непохожим и чуждым обществу, в котором он живет, но все эти решения возникают только благодаря наличию свободной воли. При этом, как считал основатель экзистенциализма Хайдеггер, отказываясь от себя самого, боясь принятия ответственного решения, человек обезличивается, поглощается общей невнятностью. Человек, ценящий свою свободу “здесь и сейчас”, становится ответственным как перед самим собой, так и перед обществом. Чувство свободного человека – это чувство вины за все происходящее вокруг, за собственное несовершенство. Но при этом участь смертного парадоксальна: он должен выбирать, хотя и не имеет никаких внешних оснований для выбора. Он брошен в жизнь, в определенную ситуацию, и именно она есть единственно данная ему реальность – другой не будет. Абсурдно пытаться выйти из нее: уход в никуда не решает главной проблемы, но при этом было бы глупо целиком и безвольно отдаться во власть обстоятельств, подчиниться им – на что-то же дана смертному свобода выбора?
Человек всегда может выйти за пределы самого себя, стать чем-то большим, чем он есть. “Человек – это то, что следует преодолеть”, – писал Сартр. И это единственная задача, которую можно перед собой поставить. И хотя ничто не вечно под Луной, все рушится и умирает в силу конечности самой экзистенции, человек может научиться жить, любить, при этом осознавая, сколь зыбок и быстротечен мир...
Бытие человека в мире абсурдно. Человек живет с постоянным ощущением своей незащищенности, конечности, смертности. Каждую минуту тысячи действующих в мире сил, неподвластных человеку, могут уничтожить его, прервать его существование. Осознавая это, человечество вынуждено беспрерывно противостоять угрозе гибели, уничтожения, защищать свое право на жизнь, постоянно предпринимать что-то, о чем-то заботиться. Сны человека преисполнены тревоги и страха. Человек знает, что он смертен. Само его существование направлено к смерти, оно есть “бытие к смерти”. А смерть – это не переход к иному бытию, она – неотвратимое завершение, конец всякой жизнедеятельности человека, его планов, личных проблем, удовольствий и несчастий. Жизнь – это единственная объективная реальность, кроме нее ничего нет – так считают почти все экзистенциалисты, быть может, кроме Ясперса и Марселя. По крайней мере в этом были убеждены и Сартр, и Камю, и Хайдеггер. Однако, чтобы вырваться за пределы неизбежной участи, порочного круга “рождение – смерть”, человек инстинктивно ищет опору в Абсолюте: в Боге, в идее, сверхзадаче, сущности и так далее. Но все это фантазии или же самооправдания. На самом же деле, как формулировал Жан Поль Сартр, за пределами “человеческой бытийности” есть одно только великое НИЧТО; поэтому человеку нет смысла искать опоры, перестраховки. Он не может рассчитывать ни на помощь, ни на подсказку свыше. Он всегда наедине с собой. “Он свободен, абсолютно свободен, он обречен быть свободным, и в этом его величайшая трагедия”, – писал единомышленник Сартра А.Камю в “Мифе о Сизифе”.
Во французской школе Сартр и Камю представляли две грани экзистенциализма. Если А.Камю, рассуждая об участи индивидуума, воспевал и проклинал театр абсурда (вспомним пьесу “Калигула”), то Ж.П.Сартр делал акцент на ответственности человека перед обществом и самим собой, даже если эта ответственность абсурдна.

“Республика молчания”

Сартр много говорил о “пограничных состояниях”, “часах ясности”, “минутах просветления”. Он считал, что подлинную ценность жизни человек понимает именно перед лицом смерти, когда перед ним открывается зияющая бездна хаоса, которую он прежде не замечал, тихо прозябая в сутолоке повседневных забот, скуке и тоске. Перед лицом смерти покой исчезает, остается только риск молниеносного решения, которое не гарантирует успеха. Это и есть “подлинное бытие”, вынести которое куда труднее, чем бездумно существовать в рамках заведенного порядка вещей.
В жизни самого Ж.П.Сартра самой глобальной “пограничной ситуацией” стала Вторая мировая война. До войны Сартр считал себя свободным, отказывался играть в политические игры, считал их лицемерными, полными алчности и пустых амбиций. Когда журналисты интересовались его мнением о зарождавшемся фашизме, он отказывался давать свои оценки, объясняя это тем, что писатель должен быть вне политики. Таков был его выбор. Но началась война, и иллюзии покинули философа. Именно тогда преобразилась сартровская концепция свободы. Теперь Сартр считал, что свободный человек – это тот, кто не позволяет ситуации захватить над собой власть, выходит за ее пределы и, несмотря ни на что, осуществляет свой свободный выбор. «Самым главным становится последний поступок свободного человека, – писал Сартр, – чтобы можно было сказать: “Я всегда оставался человеком, и мне не стыдно за свои поступки перед человечеством”».
“Мы – дети войны 1940 года”, – писал Сартр в 1945-м, тогда как еще в 1938-м ему казалось, что войны ушли в прошлое и надвигающаяся война – “призрачная опасность”. Более того, поначалу Сартр в некоторой степени симпатизировал идеям фашизма. Власть денег, мещанство и нравы буржуазии он резко критиковал еще в раннем творчестве. Так, в романе “Тошнота” (опубликован в 1938 году), прославившем Сартра в Европе, философ в полной мере выразил свое неприятие лицемерия большого общества. Сам он, выходец из мелкобуржуазной семьи, хорошо знал пороки капиталистического уклада, ужас одиночества людей, зажатых в тиски нелепых условностей, лживой морали и бутафорской нравственности.
Идеи немецкого профашисткого движения казались поначалу соблазнительными для многих европейских интеллектуалов. Так, основатель экзистенциализма Мартин Хайдеггер до начала войны полагал, что власть идеи, даже самой заносчивой, лучше повсеместного диктата денег. Однако иллюзии Хайдеггера быстро развеялись. Почти сразу же после прихода Гитлера к власти он понял, что перед ним совершенно неуправляемая и опасная мифология. Такая же участь ожидала и других европейских интеллектуалов, поначалу приветствовавших крах Веймарской республики и даже вступивших в гитлеровскую партию, – Бенна, Юнгера и других. Не избежал этой участи и Сартр. Обаяние идеократии развеялось для него очень быстро.
2 сентября 1939 года Сартр был мобилизован. Он служил в Эльзасе, в метеочасти при штабе артиллерии, в 20 километрах от линии фронта, изучал направление ветра и передавал эти сведения артиллеристам. Война поначалу не очень-то задевала его, несмотря на дурную погоду (“представьте зондаж, который, как это и положено, производится в открытом пространстве, представьте порывы ледяного ветра, который бросался на нас и проникал до нутра”, – писал он) и на болезнь глаз (“я пишу, закрыв глаза”). “Мне кажется, что я являюсь метеорологом на гражданской службе”, – писал он Симоне де Бовуар, своей возлюбленной и единомышленнице. “Я счастлив”, – добавлял он.
В январе 40-го года он продолжал писать Симоне: “Я завершаю роман и уже обдумываю пьесу с “кровью, насилием и резней”, недавно перечитал Хайдеггера и увлекся вопросом о Бытии и Ничто, война – это наше бытие и наше ничто”.
“Все вращается вокруг идеи свободы”, – рассуждал Сартр в начале боевых действий. Он вставал на два часа раньше общего подъема в военной части, слегка перекусывал, поскольку считал, что есть и спать во время войны – лишние занятия, и шел бродить по окрестностям, размышляя о связи метафизики и жизненных ценностей, абсолютной свободы и условий войны. “Существуют обстоятельства, когда свобода скована другой свободой или другими свободами”.
Утром 14 июня 1940 года гитлеровские войска вошли в Париж. В это же время Сартр попал в плен. Он писал: “Со мной хорошо обращаются, я могу работать. Жизнь моя странная и занятная... Мы внутри огромной огороженной местности. В 6 утра кофе, в 11 часов немецкий хлеб, суп с перловкой или капустой, в десять часов отбой. В хорошую погоду можно видеть во дворе десяток совершенно голых заключенных, которые загорают, развалившись на одеялах, словно на пляже”.
Сартр же работал над пьесами, отправлял письма и продолжал “Бытие и ничто”: “Человек, приговоренный быть свободным, возлагает тяжесть всего мира на свои плечи: он ответственен за мир и себя самого”.
В декабре 1940-го в лагере военнопленных Сартр поставил только что написанную пьесу “Бариона, или Сын грома”. Это была мистерия на христианский сюжет. Отыграв пьесу, Сартр сказал: “Увидев меня, кое-кто мог поверить, что я переживал духовный кризис. Нет! – неприятие нацизма объединяло меня в лагере с пленными священниками. Рождество показалось мне сюжетом, способным осуществить самое широкое объединение христиан и неверующих, – перед войной все равны...”