КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

“Хватает позора и горя, а все-таки не обличай...”

Памяти поэта Владимира Корнилова

Владимир Корнилов, только что ушедший из жизни, никогда себе не льстил.
Его словесные автопортреты больше смахивают на шаржи, будь то воспоминания о себе пятнадцатилетнем: “Тощий, в обноски отцовы одет, нищего быта гримаса...”, или картинка своего “творческого процесса” в поздние годы:

Мало чего мне уже по плечу,
Но перед самым погостом
Что-то шепчу и чего-то
мычу,
ак ошалелый подросток.

Послушать поэта, так и стих его похож “на желоб на восточный, в котором дождь полуночный бормочет одно и то ж...”.
Эта его скромность, стеснительность, совестливость памятны мне еще с давних послевоенных лет. Оказавшись в Литературном институте имени Горького рядом с вернувшимися с полей Великой Отечественной, кто в шрамах, а кто и на протезе, или вообще без рук, Корнилов не из-за этой ли своей вышепоименованной черты чуть ли не с облегчением – “как отпущение грехов” (каких?! не успел на войну?) – воспринял повестку из военкомата, да кажется, и до конца жизни чувствовал себя в неоплатном долгу перед старшим поколением.

На площади на Маяковской
Гремят барабаны и медь.
С охотою не стариковской
В толпу затесался глядеть.

Во всю батальонную силу
Играет оркестр духовой,
Как вырыли немцу могилу
В суровых полях
под Москвой.

И холодом бьет по подошвам
Знакомая звонкая дрожь,
И помню, что все это
в прошлом,
В сверхпрошлом, а все-таки,
все ж...

И с мукою давней и тайной
И полупонятной тоской
Слежу, как, свернув
с Триумфальной,
Идет батальон по Тверской.

Пошли косяком годовщины,
А жизни остался – лоскут...
И вроде совсем без причины
Последние слезы текут.

За пережитые десятилетия ощущение своего нерасторжимого родства со страной претерпело у Корнилова драматические метаморфозы – от весеннего юного упоения сорок пятого года, что “вместе слиты великой судьбой России, планета, победы, надежда, апрель и любовь”, до “привязанности... странной (отголосок лермонтовского: “Люблю отчизну я, но странною любовью”), ставшей “вечной душевною раною и загадкою для ума”, ибо слишком многое вокруг возмущало и отвращало.

Судьба поэта была нелегкой, и он, если воспользоваться его собственными словами, “обугленным духом тверд”. Тридцать с лишним лет стихотворению “Сигарета”, написанному в пору, когда автор уже вступал на тернистую стезю участника правозащитного движения (еще зимой 1966 года он вместе с Лидией Чуковской печатно протестовал против травли писателей Юрия Даниэля и Андрея Синявского). “Сигарета” – это грустная философская усмешка над злоключениями, как бы наказ самому себе вытерпеть все, что предстоит, а предстояло исключение из Союза писателей, исчезновение самого имени Корнилова из печати, даже изъятие его давних переводов из вновь выходящих книг!

Надежная вещь сигарета!
Сдави-ка покрепче в зубах,
Зажги – и не выдашь
секрета,
Что дело и вправду табак.

Попыхивает светло-синий
Дымок ее – символ добра,
И кажется, смирный
и сильный,
Спокойно дымишь, как гора.

...Молчи, что изъедены
нервы,
О том никому невдомек,
Поскольку достойно и мерно
Восходит веселый дымок.

Хватает позора и горя,
А все-таки не обличай:
Покуривай, как крематорий,
И все это в дым обращай.

О чем это сравнение? О тщете, преходящести, мизерности в конечном счете всех навалившихся бед? О необходимости подняться над ними? Или же здесь сквозит и затаенная боль о сгорающих в трудных испытаниях силах, надеждах, годах, наконец? Не та ли это “двойственность”, неоднозначность, о которой писал однажды любимый Корниловым Блок как о свойстве подлинного искусства?
Есть в произведениях Корнилова и другая прекрасная “двойственность”. Прямой и непримиримый до опрометчивости, скорый на резкое слово по любому “высокому”, “авторитетному” адресу, не спускающий проступков даже близким, любимым людям, он в то же время был редкостно добр и в высшей степени способен на “милость к падшим”. Его поэтический “некролог” Ярославу Смелякову начисто рвет с правилом “О мертвых или хорошо, или ничего” и вместе с тем страстно оплакивает эту трудную, трижды переломанную арестами судьбу.
Испытанием масштаба человеческой личности бывают не только препятствия на пути, но, случается, и торжество ее стойкости. Корнилов вынес не только лихолетья, когда “был изгнан отовсюду, везде лишен рубля”, но и перемены (именно это слово стало названием последней прижизненной книги его стихов). “Победы спесь” ему была изначально чужда. Подобно герою давнего стихотворения “Вечера на сахаровской кухне” Корнилов тоже “первенствовать не хотел, не мог”. Это, по его выражению, “мертвый тянется на пьедестал”!
В корниловской прозе, романе “Демобилизация” и повести “Псих ненормальный”, были давно с тревогой запримечены некоторые черточки, которые махровым цветом расцвели в перестроечную и более позднюю пору – и кокетливое красование своим относительным вольнодумством, и готовность к быстрой смене идеологических “одежек”, вплоть до готовности лоб расшибить в поклонах перед тем, что еще вчера с пеной у рта обличал.
Еще на заре перестройки Корнилов дерзко писал, что “не готов к свободе”, которая “несвободы тяжелее куда”:

Что такое свобода?
Это кладезь утех?
Или это забота
О себе после всех?

И с горечью увидел он впоследствии, чем обернулись “души прекрасные порывы”, как, вопреки всем былым традициям, возникло “обожание богатых”, как “рыцари культуры и дикая толпа, как шлюхи и как шкуры, гребут лишь под себя”.
Ему было тяжко умирать – и не только из-за жесточайшей болезни.

Считали: все дело в строе,
И переменили строй,
И стали беднее втрое
И злее, само собой.

Считали: все дело в цели,
И хоть изменили цель,
Она, как была доселе,
За тридевять земель.

Считали: все дело
в средствах,
Когда же дошло до средств,
Прибавилось повсеместно
Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло
И собственность на права,
А необходимо было
Себя поменять сперва.

Жестоко? Беспощадно? Но таков уж был этот человек, который никому и ничему не льстил, начиная с себя.