ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Новая тотальность

Между свободой слова и свободой выбора

Невероятные перемены, которые происходят с миром, всегда на совести живущих. Дело даже не в том, что они – непосредственные их соучастники, действующие лица большого исторического движения. Важнее самих физически ощутимых изменений их отражение в сознании, восприятие происходящего, осмысление исторического кода. Решим про себя: «Свобода на дворе», – и вольное дыхание наполнит нашу грудь, вздохнем: «Диктатура вокруг», – и научимся бояться всякого стука в дверь. Трудность, самая тяжелая ответственность – в том, что от появляющихся на наших глазах стереотипов потомки уже не смогут отделаться. В сущности, мы знаем прошлое только по этим реакциям, метафорам, случайным оговоркам, ведь все остальное – повседневный быт, мысли, неиспользованные возможности – уходит из памяти, то есть живущие их помнят, а пересказать, восстановить в целости уже не могут. И историки, как заметил англичанин Р. Дж.Коллингвуд, смазывают отдельные фрагменты глиной своего воображения и воссоздают новую цельность, по которой только изредка можно угадать, какие порой невероятные с точки зрения майнстрима пути интерпретации были упущены.
Скажем, всем известно, сколько у любого живущего рядом с нами артиста, поэта, художника недоброжелателей. Но мы усвоили, что Нерон был плохим стихотворцем и отвратительно играл на лире, из отзывов его злейших врагов, пересказанных Светонием. Поверили, и приговорили эпоху. Теперь можно только поменять знаки, сочинить новую историческую пьесу, как Камю сделал с «Калигулой», но уловить упущенное, увы, не в наших силах. «Нерон (Сталин, Лоренцо Великолепный, Александр Борджиа, Иван Грозный, Андроник Комнин) – самовлюбленный деспот, и если ты его оправдываешь, значит, сочувственно относишься к деспотии, да к тому же глумишься над памятью невинных жертв, причисленных к сонму мучеников. Пойди покайся, авось батюшка грех отпустит и Бог простит» – так созидается культура, вернее, та ее часть, которая во все века была массовой, – заметил еще где-то десять лет назад парижский литератор Станислав Никольский, – культура окончательного вывода и поддерживающего его страха. Ночные призраки прошлого имеют привычку нападать на спящих, и ярлыки-оценки, как языческие обереги, защищают простолюдинов от этих атак».

Наша современность здесь не исключение, скорее стократ усиленное правило. Информационная эра множит стереотипы с ужасающей быстротой, и индивидуальная реакция – уже редкость, повод для выступления в роли клоуна. Время стремительно ускоряется, вернее, его плотность увеличивается настолько, что ремесло историка грозит вовсе исчезнуть. Клиповое сознание требует нарезки документальных кадров и произвольного комментария, ни на что иное просто не остается сил – воображение переполнено.

Почти сразу же после 1991 года немецкая журналистка Клара Кирстен пыталась объяснить мне, почему на Западную Европу надвигается волна несвободы. «Понимаешь, – говорила она, – страховки, банковские счета, кредитные карточки... Люди живут в долг, они десятилетиями выплачивают деньги за вещи, которые давно пылятся на свалке, но все равно берут очередной кредит, покупают все новое и новое барахло. Из этого невозможно выбраться, ничего нельзя изменить. Каждый очень быстро становится заложником своего профессионального выбора и дальше, в рамках этого выбора, удобной марионеткой, которая либо живет как принято, либо умирает от тоски, полной бессмыслицы, социальной обреченности...

Увы, я ничего не понимал. Мы только что простились с властью коммунистической партии, обкомами, профкомами, парткомами, всеобщей ложью, политическими преследованиями, и все, что говорила моя обаятельная собеседница, казалось бредом европейки-отличницы, родившейся в семье заевшихся бюргеров.
– Свобода слова у вас есть?
– Ну, – устало отвечала Клара.
– Религиозная свобода?
– Разумеется...
– Газеты там разные, радиостанции, телевидение? Так чего же вы хотите!
Девушка была явно расстроена. До сих пор мы прекрасно ладили, у нас был схожий интеллектуальный опыт, мы читали почти одни и те же книжки, увлекались одними и теми же философами и поэтами. Она Достоевского любила, а я – Гессе. И вдруг такой провал. «Ты еще не жил при капитализме, – тогда сказала она. – При современном, гладком и сытом капитализме, где нет кричащей нищеты, умирающих с голоду бродяг, детей, работающих по двенадцать часов в день. Где нет того, что так возмущало Маркса. Вот все у вас в России устроится, кончится кризис, прокатишься по Европе и Америке, тогда посмотрим...»

Кризис у нас пока еще не кончился, язвы капитализма, о которых говорил Маркс, до конца не залечены, но фасад общества потребления выстроился, да и на Западе я не раз побывал. И, что предсказуемо, почти готов согласиться с Кларой. То есть теперь часто меня захлестывают те же самые эмоции, что и ее, и обуздывает их опыт жизни при реальном социализме как-то машинально, скорее по привычке. Конечно, можно повторять про себя почти как заклинание: «Свобода слова у нас есть, и религиозная свобода, и газеты там разные, радиостанции, телевидение», – своего рода психологический тренинг раскаявшегося либерала, но, право, стоит ли?..

Разумеется, речь не идет о возврате к старому тоталитаризму с его всевластием выдохшейся сомнительной идеи и дикими людьми, которые мнили себя кураторами этой идеи, блюстителями и воспитателями непослушного и непоседливого общества. Но нужно дать себе отчет в происходящем, пока оно не захлестнуло нас с головой, сонных, и не вызвало к жизни призраки усатого няня Иосифа и усатого няня Адольфа, тем более что любителей крутануть блюдце и аукнуться с фашистами и коммунистами пока еще в нашей округе пруд пруди.
* * *
Информация и деньги оказались идеальным основанием для новой тотальности. Власть денег безвкусна, в ней нет насилия, и потому она легко берет в оборот самые интимные сюжеты повседневной жизни – мечты о будущем, сны влюбленных, игры детей. Это становится особенно опасно, когда финансовые махинации сочетаются с валом сведений по экономике и менеджменту, желания – с рекламой в средствах массовой информации, естественная ограниченность в средствах – с изобилием супермаркета. Это все нерасторжимые связки, и всякое покушение на них будет выглядеть покушением на свободу, экономическое преуспевание, достаток и комфорт, то есть на вполне достойные, уважаемые ценности.
Элвин Тоффлер – один из первых теоретиков и пропагандистов «информационного общества» – считает, что главный водораздел ближайших десятилетий пройдет между «быстрыми» и «медленными» экономиками. Быстрая экономика – это та, которая мгновенно откликается на возникший спрос, даже предупреждает его.
Нынешние модные производители меняют фасоны рубашек шесть–восемь раз в год, и недалек тот час, когда в приличном обществе невозможно будет появиться в «устаревшей» сорочке. Получается, что соревнование, пришедшее на смену гонке вооружений, конкуренции политических систем, не менее разрушительно. Это гонка потребительских амбиций, где простое отставание либо выводит человека из игры, либо требует внутренней выдержки и интеллектуального мужества. Понятно, что сознательное воздержание от ненасытного потребления – выбор немногих, и хотя в условиях свободы он может даже удостоиться уважения, общественного признания, но всегда останется за границами большого социального течения как эпизод акробатического представления или в лучшем случае сюжет, представленный на театре.

Новейшие тенденции свидетельствуют о том, что в потребительском ажиотаже исчезает даже регулирующая функция денег. В России это еще трудно себе представить, но на Западе многие представители среднего класса совершенно не испытывают финансовых затруднений и поэтому склонны отказываться от доходов, превышающих определенные пороговые значения. Они заботятся о своем досуге, личной жизни. Но, увы, досуг тоже включен в систему потребления, и подобные индивидуальные мотивы лишь способствуют развитию «быстрой» экономики. Отдыхающие городские жители заглатывают города и страны, кинозалы и мюзик-холлы, книги и компьютерные игры. Они ждут нового, они хотят пощекотать себе нервы и испытать себя в экстремальном спорте. Колесо крутится, и не родился еще герой, который его остановит.

Казалось бы, картинка тотального потребления в информационном обществе выглядит на редкость отталкивающе. Но при всем при том мы вынуждены поддерживать модернизацию и сближение с Западом, обязаны приближаться к стандартам «золотого миллиарда» и прочим глобалистским прелестям хотя бы уже потому, что «медленная экономика» в современном мире – растлевающий яд. Господствующее социальное чувство там – зависть, удел людей – постоянные вторые роли, и никакие теологические или идеологические построения не в силах объяснить шестнадцатилетней девчушке, почему она не может надеть юбку, похожую на ту, что была сфотографирована в американском модном журнале.
Один британец как-то написал в «Экономист»: «Единственный путь для людей жить в гармонии с природой – это жить на уровне, дающем возможность выживания, и не более того». Но заставить ближнего воздерживаться можно только под палкой. И этот ближний будет постоянно глядеть с ненавистью и вожделением на соседа, который имеет право завалить себя вещами и продуктами. Таким образом, если воздержание становится политическим требованием или социальной необходимостью, оно формирует взгляд на мир, схожий со взглядом затравленного недокормленного зверька из клетки московского зоопарка.

Система информационного потребительского общества почти неуязвима. Сейчас нет пролетариата, возлюбленного Марксом, рабочих с булыжниками, вдохновленных тем, что им нечего терять, кроме своих цепей. Блок лево-правых интеллектуалов с преступными люмпенами, о котором твердят последователи Дебора и Маркузе, также выглядит несимпатично и, главное, не слишком перспективно. В условиях избытка информации хорошо оплачиваемая работа находится почти для всех подготовленных персонажей. Особенно ценятся бунтари, они обычно шире мыслят, чем узкие специалисты, к тому же вооружены личной харизмой и набором нестандартных идей. Это очень полезно для средств массовой информации и шоу-бизнеса. Главное, не заигрываться и выполнять определенные правила. Тот же Маркузе с успехом продавал свои книги. Способствует как-никак выделению адреналина у послушного налогоплательщика...
В итоге, с одной стороны, мы сталкиваемся с широким полем дозволенного, обеспеченного победой идеи прав человека, защиты меньшинств, либеральной политики и т.п., с другой – риск поведения против неписаных правил многократно возрастает. В индустриальную эпоху, когда торжествовали профсоюзные организации и прочие мелкие радости наемных работников, экономика нуждалась в массовом притоке однотипной рабочей силы. Уволят с одной фабрики – возьмут на другую, и квалифицированный токарь мог не слишком волноваться за свое будущее. Нынче же специализация стала штучной, и многие люди кровно связаны со своим рабочим местом. Тот же Тоффлер с восторгом рассказывает, какие фантастические суммы тратили начиная с 80-х годов передовые компании на обучение персонала. Очевидно, после таких расходов они оказались кровно заинтересованы в каждом работнике, в его профессиональном и карьерном росте. Результатом стала растущая популярность японской модели менеджмента, в которой фирма напоминает большую семью. Возвращается своеобразный патернализм, и из этих объятий невозможно вырваться. Абонементы в дорогой бассейн, пейнтбол, гольф и совместные поездки на природу. «Враги человеку – домашние его».

Под влиянием уникальной надежности системы совершенно меняется и характер атак на нее. Легко заметить, как с конца XIX столетия трансформировался политический террор. Русские народники и эсеры, равно как и их европейские коллеги-единомышленники, метили в конкретные политические фигуры, которые числились непосредственными виновниками несправедливости и произвола. Начиная с «красных бригад» и «японской красной армии», теракты стали анонимными, они бьют в толпу, желая вызвать страх и панику. Вообще нагнетание страха, развенчание уверенности в страховке и пенсии, погружение массы представителей среднего класса в глубоко индивидуальную пограничную ситуацию – единственное политическое оружие против потребительского тоталитаризма. Подобное общество способны разрушить только катастрофы, грандиозные катаклизмы или по меньшей мере боязнь этих катаклизмов. Это прекрасно понимают экологи-радикалы, быть может, единственные последовательные и непримиримые противники карусели потребления, выросшие на почве современного Западе. Иван Иллич – один из самых заметных представителей экологического фундаментализма – писал, что для человека, заложника органического мира, то есть неравновесной системы, постоянное ощущение опасности – единственный способ вернуть себе Бога, гармонию и вместе с ними смысл существования.

Здесь следует остановиться. Безусловно, потребление в информационном обществе тоталитарно, оно захватывает в свои цепкие лапы всю социальную жизнь, без остатка. Колесо, в котором на протяжении истории крутился человек, эта непоседливая белка в зоологическом саду мироздания, завертелось еще быстрее. Его уже не видно, самого человека-то, он мелькает от ступени к ступени, от вещи к вещи. Некоторые философы спешат предположить, что он даже там умер, в колесе-то, не выдержал перегрузок. Остались только железные позвонки вещей, на которые властная сила вращения бросает побитое тельце мертвого зверька.
Однако воздержимся от таких печальных метафор. Никто не гарантировал нам на земле рая, никто не позволил насильно тащить других к истине. Мы выучили достаточно горьких уроков, чтобы убедиться: любое противостояние может быть только личным, социальный бунт лишен цели и смысла даже тогда, когда, казалось бы, движим исключительно благими пожеланиями. Как и всякий тоталитаризм, тоталитаризм денег и информации имеет неограниченную власть над человечеством, но ничего не может поделать с волей одного отдельно взятого человека. Умеешь отказаться – и никто тебя под пыткой тащить в супермаркет не станет. Пытки запрещены, что приятно, как, впрочем, приятны и многие другие достижения открытого общества.

Утренняя гимнастика. Начинаем на вдохе: «Свобода слова». И на выдохе: «Свобода выбора».