Солнечное затмение – негатив ночи...
...Расстрелян будильником по статье восемь ноль-ноль.
Кабель в метро – нить Ариадны.
Игрушечный ад бетономешалки.
Лица стариков – бенгальские огни.
Вырезать горло молочному пакету: молоко – его
последний вопль.
Дерево – сплетенье игреков и иксов. Провода –
знак равенства, далее – небо...
Грязная посуда – Парфенон, развалины; мыльная
пена – словно предисловие к рождению Венеры;
моющий блюдца – почти дискобол.
Снег – будто некто внезапно нажал на “пробел”.
Для очищения ночи – седьмое чувство. Ночь
незаметна вокруг, но подсознательно ощутима,
словно подслушивающее устройство.
Зевающий репетирует удушье (смерть).
Пальцы – многоточие в конце человека.
И на лицо отбрасывает тень грядущий череп.
...Со скоростью перехода рукоятки в лезвие (наоборот?).
Дожди возвращают мир к наброску...
1) Чревовещание самолета;
2) мимика туч...
Мысля, обращаю не себя Его внимание.
Проходя через сеть веток, звук становится
колокольным звоном.
Свет наполняет сосуд снаружи.
Часы вырабатывают иммунитет от времени...
Все крупное – неустойчиво, ибо уже способно
конкурировать с целым. Целое подавляет свои
отдельные части.
Ночью слух перестает воспринимать
вопросительные фразы ветра. Ибо он сам – вопрос.
Ночь – набросок дня углем.
Смерть – превращение мимики в графику.
Аплодисменты – <в какой-то мере> форма зависти
к пианисту (к его рукам).
Окна: игра в крестики-нолики с воздухом.
Скобки – могильщики, несущие слово.
Окно – Око (пропущенная буква).
Лифты ссорятся, как супруги, – хлопая дверьми.
Движение во все стороны сразу (“на все четыре...”)
есть комната.
Человечество – чаша, для которой осколки –
нормальное состояние.
Известный писатель – это не только поэт или
прозаик, но и действующее лицо нашей биографии.
Книги думают за меня.
Для 24 мая. Только умерший овладевает языком в
совершенстве, ибо ему удается добиться
взаимности. Он сам становится частью языка.
Страшнее всего – когда Парка не обрывает вашу
нить, а просто выпускает из рук...
Конверт – рукопись, наложившая на себя руки (покаяние
рукописи?).
Пустота между строками – подстрочный перевод
Бога.
1. Когда находишься в <чьей-то> тени –
отбрасываешь свет.
2. Стихи – попытка избавиться от того, что некогда
вдохнули в глину.
3. Все мы гениальны в свою последнюю секунду – о
случайности любой смерти.
Слезы всегда неподвижны. Наоборот – лицо
поднимается вверх.
Алиби ночи – в том, что она везде.
Иуда – звук <навеки> вытянутых губ: чтобы
предотвратить? запечатлеть? напомнить?
Вера, надежда, любовь – скорее логическая цепь,
вектор, нежели просто ряд.
На часах проходит несколько минут – так подводят
бровь.
Потеря есть материя. Она
Сама предмет – поскольку вызывает
Из памяти предметы, высыпая
Шкатулку существительных до дна.
Белинский: банальность без примесей, самородок.
Ничто не затемняет для нас человека более двух
вещей: его (гласных) пристрастий и его поведения в
обществе, потому что и в том и в другом случае
перед нами – смесь, не человек.
Смерть – защитная реакция организма, такая же,
как образование тромбов, кашель etc. Необратимость
смерти сводится не к невозможности возвратить
умершему жизнь, а к невозможности вернуть тот
момент времени, в который смерть наступила. Точно
такая же необратимость сопутствует и
образованию тромба, и кашлю. Не может быть, чтобы
после кашля (или свертывания крови в ране) в
организме не произошло изменений. Изменения в
организме после смерти – только грубее и ярче
выражены. Смерть, безусловно, принадлежит общему
ряду “защитных” реакций организма – но
выделяется из этого ряда потому, что мы не знаем
следующего за нею процесса. Думаю, что процесс,
естественно наблюдаемый после смерти, то есть
разложение тела на химические элементы, – и есть
“последующий”. Всякий элемент подразумевает
атомы и электроны, среди которых нет “живых” и
“мертвых”, а есть только более или менее сложные
комбинации. Элементы разложившегося (погибшего)
организма могут участвовать в создании новых
организмов с таким же успехом, как и все
остальные элементы мироздания. Если
представлять себе это мироздание как
бесконечное уравнение реакции, то символы
“смерти” в таком уравнении приобретут смысл,
совершенно равный смыслу символов “жизни”.
Философский шум.
Постулированием того, что человек сделан Богом
“по своему образу и подобию”, “снимаются”
сразу два вопроса: 1) почему человек выглядит
именно так; 2) как выглядит Бог.
