КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ 

“Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя...”

Из интервью Александра Володина в конце 90-х годов

– Как вам живется в нынешние времена? Свободнее, чем прежде?
– Годы, когда обо всем еще только мечталось, сменились годами, когда многое стало уже невозможно.

С годами становлюсь добрее,
Врагов моих теперь жалею.
Они забились по углам
И тоже, видимо, стареют
И, может быть, меня жалеют.
Теперь мой худший враг – я сам.

Когда я начал становиться таким? В армии? Нет, совсем нет! Были тогда солдатские родные, единственные друзья. А вот после войны... Нет, друзья появлялись, казалось, вот это навсегда, такого еще не было! Часто оказывалось – обманы, пустые надежды.
Нет, конечно, явились в моей жизни и друзья, которые остались со мной навсегда, но это уже в более зрелом возрасте.

Друзья мои, остались только вы.
Рои людей вращаются несметны,
Но кажется, среди людей планеты,
Друзья мои, остались только вы...

– А театр? Был ли он вашим другом и остался ли им?
– Да! Да! Не могу объяснить да не могу уже и почувствовать, как я еще в школе полюбил театр. Это было еще тогда, когда: как снег был бел, как реки чисты, как небо в этих реках сине, валютные специалисты носили доллары в торгсины, а по небу аэропланы, а по земле автомобили, а пионеры в барабаны, а диверсантов посадили, а ввысь строительные краны, а вглубь большие котлованы, а мы – чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор, – нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор.
– Можете вспомнить что-нибудь занятное, связанное с театром?
– Как меня исключали из пионеров! (Связано с театром, сейчас поймете.) На центральной площадке летнего пионерского лагеря старший пионервожатый произнес искреннюю горячую речь. Он сказал про меня, что этот мальчик Саша повесил у себя над кроватью портрет артиста МХАТа Качалова! Какой позор, это же искусство для искусства! Вместо того чтобы повесить портрет Ворошилова или Буденного, он преклоняется перед артистом! Ему не место в рядах пионеров! И под дробь барабанов с меня сняли красный галстук.
Любовь к театру не прошла. Окончив школу, я все же подал заявление на театроведческий факультет, я был уверен, что артистических способностей у меня нет. И – вот это да! – меня приняли! А через месяц пришла повестка в армию. Потом война.
– Чего больше было в жизни – радостей или горестей?
– У меня было так: в молодости меня по-серьезному ничто так особенно не мучило, я был дурак, и поступки у меня были какие-то дурацкие, и я не особенно страдал. А дальше... дальше это началось – мучения по разным поводам – и длится все время.
– Вы отдыхаете, умеете отдыхать?
– Отдыхаю я, только когда сплю, да и во сне, пожалуй, не отдыхаю, потому что сны тяжелые снятся. Нет, я вообще никогда в жизни даже не ставил себе такой задачи: вот бы отдохнуть! Отдыхаю, только когда с кем-нибудь встречаюсь, да и то, возвращаясь домой, начинаю мучиться, не обидел ли я, не сказал ли чего-нибудь не так. Звоню, прошу прощения, а в ответ у меня просят прощения.
– Мы никак не можем свернуть на что-то легкое, веселое, беспечное. Мы все про грустное.
– Я любил очень кататься на лыжах.
– И на велосипеде – я знаю.
– Мне в “Современнике” даже подарили велосипед. Но зимой я катался на лыжах, и это было счастливо и радостно. “Необозримый залив полыхает снегами. Он по-соседски в бескрайнее небо глядится”. Это я очень бы хотел прочитать, в нем настроение, оно как раз оптимистично: “будто и жизнь началась, чтоб навеки продлиться...”
И еще, это радость от детей – главное счастье моей жизни. Конечно же были и счастливые моменты в жизни от общения с близкими друзьями, которых, я уже говорил, было очень немного. Были знакомые люди, перед которыми я преклонялся, даже боялся к ним близко подойти, но и друзья, с которыми оттаивала душа. Почему я сейчас в доме Миши Львовского?! Это был очень родной мне человек. Очень близкий. И Булат Окуджава, и Зяма Гердт. Они жили в Москве. А в Петербурге был у меня тоже близкий друг – Яша Рохлин. Он просто недооцененный в жизни человек. Он жил очень скромно, работал редактором на “Ленфильме”. К нему все приходили за советом, он был мудрым человеком, с ним я мог делиться своими бедами. После разговора с ним всегда становилось легче. Он прожил жизнь безупречно чистую. Я спрашивал, были ли у него самого какие-нибудь грехи и ошибки, он отвечал: “А как ты думаешь, конечно!” И я решал: ну уж если у такого человека грехи и ошибки, то мне и сам бог велел.
Увы. Его уже нет. А здесь, в Москве, – Володя Войнович, Гоша Полонский, Камил Икрамов. Я с ними познакомился необычно, они были моложе меня. Они посмотрели в театре Ермоловой какую-то мою пьесу, плохую, очень неудачно поставленную. И звонят мне по телефону; говорит, кажется, Володя Войнович такие слова: “Если вам понадобится сбегать за сигаретами или спичками, позвоните, пожалуйста, по такому-то телефону”. И с тех пор, а это было в конце пятидесятых годов, они оставались моими близкими друзьями. А “Современник”! Олег Ефремов! Однажды звонит мне и говорит: “Саня, я слышал, ты там что-то новое написал, пришли почитать”. Я говорю, что не уверен, хорошо ли это, что никому пока не даю читать. А он: “Я прочту один, никому не покажу. В случае чего пришлю твою пьесу обратно”. Я послал рукопись. И вдруг звонок. Олег: “Я прочитал ее на нашем худсовете в театре”. “Боже мой, – подумал я, – а вдруг это какая-нибудь муть собачья – там же Галя Волчек, Миша Козаков, Олег Табаков, как они отнеслись?!” А Олег продолжает: “Всем понравилось. Мы начинаем ее ставить”.
– Что это была за пьеса?
– “Назначение”.
– Постановка оказалась событием. Да и вообще стала классикой нашего современного театра. Был такой успех!
– Да, в театре ее тоже любили. Труппа приходила смотреть, как играли Олег Ефремов и Женя Евстигнеев.
Два года ее запрещали, на третий только разрешили. И то только “Современнику”. Больше нигде она не шла. Олег устроил прогон спектакля на зрителях. Без цензуры, то есть без “лита”. И пришло начальство – Попов из Министерства культуры. Помню, он ходил среди актеров за кулисами с бутылкой нарзана и открывалкой в руках с таким беспомощным видом, не зная, как открывается бутылка, но зато, как руководить культурой, он знал. После окончания спектакля было обсуждение. Олег думал, что после такого замечательного успеха у зрителей все будет хорошо. Но нет! Попов сказал: “Это ваш неверный поступок, что позвали зрителей, когда пьеса еще не разрешена цензурой. Давайте обсудим. Перенесем все на следующий сезон, посмотрим, там будем решать”. Когда началось это “на следующий сезон, а там посмотрим”, я понял, что все. И опять со мной случился тот самый пресловутый “взрыв”. Я встал и, крикнув: “А ну вас всех к такой-то матери!”, пошел к дверям. Все замерли. За мной бросилась какая-то дама, кажется, из райкома партии. “Александр Моисеевич, вернитесь, вернитесь, вас можно понять. Вы сорвались...” Но я хлопнул дверью. А когда приехал домой, то подумал, что поступил ужасно, что виноват, виноват перед Олегом, перед артистами – они работали, а после моих слов и вовсе все будет испорчено. Я позвонил Олегу и говорю, чтоб он простил меня. А он: “За что?! Что ты, Саня! Ты поступил прекрасно!”
Я спрашиваю: а что там потом было? А он: ну, сначала долго молчали. А потом выступил Родионов, чиновник из коллегии министерства, и сказал, чтоб мы пришли к нему с пьесой (без автора! без автора!), и пройдемся, мол, по страничке, по страничке и решим, что и как. Я понял, что это почти что разрешение. Так и было, они пришли, почти никаких поправок не было, и разрешено было играть спектакль.
– Почему же оставили без последствий все, что было на обсуждении?
– Да потому, что не хотели, чтоб по Москве муссировался слух, как Володин нецензурно при министре возмутился нападкам начальства на его пьесу. А теперь вот Родионов, не побоявшись начальства, взял на себя смелость разрешить спектакль. Вот такая история. Время-то было тогда жуткое. Олег мне тогда говорил: “Саня, если тебя посадят, я буду носить тебе передачи, а если меня посадят, ты мне будешь носить передачи” – такой черный юмор.
– Вы не могли бы вспомнить смешной эпизод о начале вашей писательской деятельности, вы рассказывали его много, много лет назад. О своем первом публичном выступлении и разборке, как сейчас говорят, у высокого партийного начальства.
– Молодых, начинающих писателей отправляли выступать с лекциями или рассказами о литературе и искусстве по всяким клубам или предприятиям. Была тогда такая мода – заниматься просветительской деятельностью среди молодежи. И вот я начал свое выступление с рассказа о Пастернаке, которого я всегда любил, он только что получил Нобелевскую премию за роман “Доктор Живаго”, и его уже начали терзать за это, уже исключили из Союза писателей. Потом рассказывал о Солженицыне, которого тогда как раз топтали, всячески поносили в прессе, словом, я рассказывал обо всем, что творилось на нашей литературной ниве. На другой день (выступление мое было районного масштаба, на станции Мга под Ленинградом) вызывают меня уже в Ленинграде в райком партии и читают мне письмо учительницы, присутствовавшей на моем выступлении. Она там все за мной записывала и отнесла в райком. “Вы это говорили?” – грозно спрашивают меня. “Говорил”. – “А это говорили?” – “Говорил”. – “И это говорили?!” – “Говорил”. – “Сажать за это надо!” Но в конце ее письма была фраза, которая меня спасла.
“И вообще, – писала учительница, – он был нетрезв”. Тут эти райкомовцы оживились, сразу перешли на “ты”: “А что ты пил там?” – спрашивают. “Водочки выпил, потом пивом запил...” “Ты что?! Разве можно водку пивом запивать? Уж лучше вином или даже шампанским, но только не пивом. Кто же водку пивом запивает!” – посочувствовали они мне, сразу смягчившись. И порвали письмо, и кинули его в топившуюся печку. Что возьмешь с нетрезвого человека?
– Что ушло в прошлое, а что осталось и актуально до сей поры, несмотря на крутые перемены нашей жизни в России?
– Ничего не зачеркнуто. Нам все равно никуда не деться от прошлого. Я вообще ничего и сейчас стараюсь не переоценивать, особенно в угоду сегодняшней политической конъюнктуре.
Я уже говорил, что живу сейчас в Ленинграде (все не могу привыкнуть к названию Петербург) довольно одиноко, уединенно. Приезжая в Москву, с удовольствием общаюсь со своими старыми друзьями – Володей Войновичем, Гошей Полонским. Посвятил им стихи. Володе: “Я пошел в учрежденье за нужной и важной бумагой”. И Гоше – оно из моей книжечки стихов “Монологи”.
Добился я того, что не звонят,
Почти что не звонят
по телефону...
– Прочтите стихи, какие бы вы сами хотели... “На закуску”.
– Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.
Свобода
уехать туда, где тебя никто не знает.
Свобода...
...Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"