СЕМЕЙНЫЙ ИНТЕРЕС
 

Нас часто спрашивают, как мы находим темы. А мы всегда отвечаем: это темы находят нас. Вот и на этот раз – дверь редакции распахнулась и впустила озябшую маму девочки-подростка. Выпив горячего чаю, она рассказала свою поучительную историю. Для всех нас.
И мы решили поговорить сегодня о том, какую цену платят дети и родители за один звездный час.

ДАВАЙТЕ СПОРИТЬ!

Комплекс фрекен Бок

Если мыслить категориями глянцевых журналов, то история детского успеха и дальнейшей повседневности есть история о восхождении в рай и изгнании из рая. То есть настоящая первосортная трагедия. Загвоздка в том, что никто не заставляет нас мыслить глянцевыми категориями.

Пару лет назад во «Времечке», кажется, прокрутили один сюжет. Вспомнили солиста детского хора брежневской эпохи, которого тогда знала вся страна, нашли его. Ему оказалось около сорока, как, впрочем, и должно было оказаться. В меру опустившийся мужчина, что-то вроде начальника тира в парке. Смущенный напористой телебригадой. Сохранивший пугающе-смутное сходство с тем пареньком в пионерском прикиде. Вынужденный оправдываться непонятно в чем. Как же – не оправдал авансов, вот и оправдывайся. Через полгода последовал краткий эпилог – бывший солист умер.
Казалось, что все это подстроено. Уж слишком точно житейская история совпала с неким мифом, может быть, не проговоренном до конца.

Слава со всем причитающимся к ней шлейфом (деньги, поездки, суета, несвобода) вываливается на человека, явно к ней неготового – подростка, ребенка. Спорт, балет, реклама, шоу-бизнес. Далее – при нормальном стечении обстоятельств – это кончится гораздо быстрее, чем жизнь. Ну и что?
Нас часто ловят на быструю реакцию. Помните у Достоевского: Ну и что бы ты, Алеша, сделал с этим генералом? – Расстрелял бы. Посмотрите, бабоньки, на одну из вас, Людмилу Гавриловну. А ведь она была олимпийской чемпионкой. Что же это за страна, которая не заботится о своих героях?..
Оно конечно. Но посмотрели бы мы на ситуацию, когда Людмила Гавриловна получила бы за свое олимпийское золото достойную пожизненную ренту. И не как-то посмотрели, а через оптическую систему тех же бабонек во дворе.
– Гляди, Милка из пятого подъезда. Которая ее машина, та, что ли?
– Скажешь, та. А вон та, не хочешь?
– Тьфу, ни кожи ни рожи, везет же некоторым.
– Да она емнастикой занималась, перед Хрущевым пузом вертела.
– Ну и что?
– Вот, навертела на дотацию.
– Вот зараза, тогда, значит, по молодым годам вдоволь наездилась, накушалась и теперь туда же? А я сорок лет, ты знаешь, Клава, сорок лет в горячем цеху, а сейчас, поверишь, на молоко не хватает. Ну скажи, хорошо это?
Это нехорошо.

Несправедливость не итог рассуждения, а колющее чувство. Участь бывших юных везунчиков кажется нам несправедливой, и тут словами ничего не исправишь. Но аккуратно очищая историю от несущественного, мы с удивлением отшелушиваем и саму детскую славу. Я, сынок, была молода и красива, а теперь я старая и больная, мне одиноко и надеяться не на что. Справедливо это? Наверное, нет. Но в таком ракурсе наш ропот становится ропотом против миропорядка.
Детская слава важна тут, как метка, кольцевание птицы. Съемочная группа прослеживает один день из жизни вон того пингвина со специально посаженным оранжевым пятнышком на боку. Ох и тоскливая жизнь у пингвина с оранжевым пятнышком на боку! Ошибка в рассуждении очевидна: такова жизнь любого пингвина, только в стае это не так заметно.

Ты был призван на время и отринут. Вкусил – а теперь вынужден глотать слюну и поститься. Сидел во главе стола, а теперь стоишь у дверей: может, вспомнят, может, пустят. Грустно. А ты не стой.
В двадцать пять или в тридцать начинать жизнь с нуля. В то время как сверстники... А что сверстники? Любопытно. Посмотрим, посмотрим.
Пока Паша потел под юпитерами, его товарищ Коля, не хватая звезд с неба, аккуратно окончил школу, потом поступил в хороший, с глубокими традициями институт. Приобщился к вечным и всегда актуальным ценностям: начерталке, сопромату. И вот в свои двадцать пять имеет диплом и работу при кафедре в родном институте аж на тысячу рублей в месяц. М-да. Как-то неловко вышло. Скажем иначе: Коля устроился курьером в фирму и сейчас постепенно дорос до младшего менеджера. Без образования? Нет-нет, он учился заочно.
Оставим в покое застой. Договоримся насчет настоящего времени: сейчас вообще не работают уныло-правильные сценарии жизни. Ее приходится начинать заново и в двадцать пять, и в тридцать пять, и в сорок пять – не то чтобы отказываясь от накопленного багажа, а каждый раз яростно его перетряхивая. Паше легче – он еще в школе пару раз снялся в кино, и у него остались кое-какие телефоны.
Именно так. Ненамного, но легче.

Мы намеренно оставляем в стороне истории о вундеркиндах, оправдавших надежды – от Моцарта до Лайзы Миннелли и Кристины Орбакайте. Не потому, что забыли о них, а потому, что фокусируем внимание на другой, теневой стороне проблемы. Как бы конфликтной – потому что ничего особо серьезного в проблеме детской славы не видим. Все равно что прыщ – опасное заболевание или нет? Нет – если не расчесывать.

Неприятности начинаются тогда, когда мы придаем чересчур большое значение паблисити, публичности, попаданию в секундный фокус внимания миллионов. Если проще – телеэфиру.
Еще вчера мы плевались, глядя на отечественный сериал. Но сегодня пихаем спутника локтем в бок, встретив на улице исполнителя одной из тридцати главных ролей. Строго говоря, мы знаем про этого человека две вещи – что он неразборчив и неважный актер. Но само попадание его в телевизор впечатляет. Комплекс фрёкен Бок.
У одного моего знакомого вышла статья в газете – статья как статья. И надо же – ему позвонили с ТВ-6 и позвали поговорить об этой статье в прямом эфире. (Тогда была такая передача – двое молодых, увлеченных собой ведущих как бы принимают гостя.) Он подумал пару секунд... и отказался. По ряду мелких причин: и статья не была уж так для него важна, и тему ее он довольно внятно исчерпал, и передача не больно ему нравилась, да и просто жаль времени, лень тащиться. Как ни цинично это прозвучит, за хорошие деньги он, может быть, и поехал бы, исполняя долг перед семьей. А так получилось очень обыденно и по-московски. Приезжай к нам, старичок. – Спасибо, нет настроения. Как-нибудь в другой раз.
Обычный вежливый отказ. Интересна, однако, была реакция администратора передачи на этот обычный отказ.
Сперва она решила, что ослышалась. Потом подумала, что ее собеседник лишился от счастья рассудка. Затем – что он дико хочет выступить в прямом эфире, но боится. И только минут через десять она смогла воспринять спасибо, нет без искажений. У моего приятеля осталось твердое ощущение, что этой женщине никто прежде не отказывал.
То, что простая итальянская женщина хотела пристроить свою дочку в кино, а потом расхотела, становится, в свою очередь, киносюжетом, то есть встает по степени уникальности в один ряд с историями о спасении человечества очередным Брюсом Уиллисом.

Каждая культура создает свой уточненный образ рая. Глянцевая культура выдает за место обитания небожителей некую бесконечную богемно-светскую тусовку. И даже не скрывает, а откровенно афиширует гадюшные приметы этого нового парадиза. Противоречия в мозгу потребителя не возникает, а если и возникает, то лишь подстегивает интерес.
Если мыслить этими глянцевыми категориями, то история детской славы и дальнейшей повседневности есть история о восхождении в рай и изгнании из рая. То есть настоящая первосортная трагедия со всеми вытекающими. Загвоздка в том, что никто не заставляет нас мыслить глянцевыми категориями.
Но если даже встать на глянцевую позицию, то придется озаботиться проблемой детского бесславия. Карина стала фотомоделью – и это ее разрушило до основания, теперь ей 34, она распухла до 120–120–145 и сидит на игле. Так. А вот Регина пробовалась в фотомодели, и ее не взяли. Рубец? Рубец. Надо идти к психоаналитику. А Мальвина со своими метром пятьюдесятью и не пыталась. Разве не травма?..
Так кретинические ценностные приоритеты превращают в неудачников всех, кто им следует, – и лидеров, и аутсайдеров. Вроде кросса по болоту.

И все-таки мне кажется, что все мы постоянно находимся в теле какой-то более общей истории, где детская слава идет через запятую в длинном и ровном по интонации перечислении.
Уж не история ли это об апологии неудачи? Даже не история, а ситуация. Грузный незлобивый мужчина под пятьдесят, щедро пропитанный пивом, начинает пояснять не зависящие от него причины своего жизненного поражения. (Внешность, возраст, напиток, пол – несущественны.)
Слушаешь со смешанным чувством. С одной стороны, это все тысячу раз проходили, с другой – конкретные тезисы совершенно непредсказуемы. Баловали. Не баловали. Легко все давалось. Тяжело все давалось. Щелкали по носу. Не щелкали по носу. Служил. Не служил. Бабы замордовали. Только представьте, как Нечехов, оказавшись в жизненных обстоятельствах Чехова, поясняет, почему из него не вышло Чехова. И не могло выйти ничего путного из Таганрога. Остается молчать и кивать...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"