ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ПРЕДЧУВСТВИЕ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ 

На втором дыхании

Как преодолеть страх, разделяющий два языка?

Мне хочется уйти из нашей речи,
За все, чем был обязан ей бессрочно…

Некогда комментариев к Мандельштаму хватало. Комментариев, которые на законных основаниях позволяют не воспринимать поэзию всерьез, отнимая у нее главное достоинство – изначальную прямоту высказывания. А ведь это действительно было сказано всерьез и о себе, и еще о тех, кого люблю не меньше… О румыне Мишеле Чоране, превратившемся в настоящего французского писателя на четвертом десятке во время одиноких уроков иностранного языка – языка страны своего изгнания. О чехе Кундере. Но прежде всего – об уроженце совсем еще недавно «наших» Черновцов Пауле Целане.
…Жизнь, в которой однократность мандельштамовского «уйти» заменена на воздушную легкость переходов. В детстве говорить по-немецки. Преподавать русскую литературу румынам, потом – немецкий язык французам. Переводить «Героя нашего времени» на румынский, Блока, Мандельштама, Цветаеву и Рембо – на немецкий. Жить в Париже и писать немецкие стихи… Сменить язык – как перевести дыхание ( «Смена дыхания» – название одной из книг). Впрочем, легкость – это для других, а дыхание однажды перехватило насмерть, и тогда – страшный рывок с моста в Сену.
О его комментаторах принято говорить, употребляя словечко «конгениальный». Хотя и в этом есть своя загадка. Что видел сквозь приставки и временные формы целановских глаголов маэстро герменевтики Ханс Георг Гадамер, прекрасно отдавая себе отчет в том, что комментируемые стихи написаны на ненастоящем немецком языке, сконструированном, синтетическом, превосходящем обыденные возможности языка как такового? К какому центру стремился, сужая круги прочтения, Жак Деррида, разбирая одно-единственное стихотворение из восьми строчек? Почему пытался воспроизвести неуловимые изломы Целановых смыслов Анри Мишо – изобретатель собственного поэтического языка, примирившего слово и рисунок?
Одним словом, что им нужно всем, великим и невеликим, знаменитым и рядовым, от немецкого поэта, гражданина Франции и уроженца Черновцов, шагнувшего в пролет моста в апреле 1970 года? А в том, что им действительно что-то нужно, можно убедиться при помощи нескольких щелчков «мыши», когда на целановском сайте в Интернете развернется бесконечная библиография…
Но сегодня я не готова говорить о Целане. Просто потому, что нужна определенная концентрация силы и мужества, дающая право о нем говорить. И ответа на только что заданный вопрос я не знаю. Я только могу догадываться…
Осторожный и вкрадчивый Деррида назвал его «этот громадный поэт-переводчик». «Переводчик» выделим особо. Потому что это то лукавое приложение, которое не позволяет поэта назвать просто громадным поэтом. Ощущения большинства читателей Целана от его немецких стихов чаще всего совпадают – это стихи, напоминающие подстрочный перевод с какого-то другого языка. Чего здесь больше – предчувствия или предубеждения, – тоже трудно сказать. Предубеждение оправдано идеей о глубокой, генетической, национальной укорененности поэзии в языке. Предчувствие ведет к древнейшей, довавилонской какой-то памяти, подсказывающей, что поэзия намного старше языков и народов, что поэзия – это и есть метафизика всякого языка и всех языков вообще, то есть то, что незримой громадой брезжит за очевидностью речи. Предубеждение – в другом восклицании Мандельштама: «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть!», в ощутимой физически тщетности скольжения по стеклу культурных преград. Предчувствие – в том, что возможность ухода и перехода из одной речи в другую не отменяет возможность поэзии…

…Может быть, потому, что культура – сама вечно длящаяся речь, сама язык, сначала мне вспомнилась игра в «Тринадцать черных дроздов», пять лет назад придуманная Александром Лобком. И вообще вспомнились поразительные тексты – стихи и проза, написанные учениками Саши по мотивам Уоллеса Стивенса, Заболоцкого, Булгакова. И восхищенные слова самого Александра Лобка: «Всякий раз я не знаю, как у них это получается…» В общем, мне вспомнилось все это сразу, когда на вполне солидном международном конгрессе я услышала вопрос, обращенный к аудитории: «Можно ли писать стихи на языке, которым владеешь недостаточно?»
Габриэла Вилкенс, учительница из Гамбурга, начала свой рассказ стихотворением поэтессы Драгицы Райчич – уроженки Югославии, живущей в Швейцарии и пишущей на не совсем правильном, не выученном хорошо немецком. Но вот лишь первая строчка: «В краденые мгновения я склоняюсь над каждым словом…» «Краденые» в оригинале – с двумя грубейшими орфографическими ошибками, в самом же стихотворении ошибок набирается на полновесную «двойку». Так имеет ли поэзия Драгицы Райчич право на существование и может ли она вообще называться поэзией?

…не прикасайся
к горбатой коряжине –
она оскорбит твой эстетский взгляд…

Имеют ли право называться поэзией и прозой стихи и романы учеников Александра Лобка – тексты, созданные детьми, то есть начинающими, находящимися на первой ступени изучения языка культуры?
…Габриэла Вилкенс преподает немецкий в специализированном многонациональном подготовительном классе, где учатся дети из семей мигрантов, осваивающие азы языка и письменное творчество, – в «обычных» девятом и десятом классах гимназии. Она объединила своих учеников на занятиях – тех, кто изучает язык первый год, и тех, кого принято называть носителями языка. Они делают коллажи из рисунков и слов, придумывают визуальные стихи, пишут сочинения в предложенном жанре, рассказы и сказки, эссе о фотографиях и предметах… Педагогическая польза очевидна: включаются механизмы межкультурных контактов, исчезают страх и взаимная отчужденность, обучение языку в подготовительном классе идет быстрее, и обычные гимназисты становятся свободнее и раскованнее в письме, постоянно ощущая присутствие как бы «взгляда со стороны»… Но поэзия – как быть с поэзией? «Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами раскусить»?! Или все же?..
И как преодолеть ту муку нехватки слова, с которой сопряжено всякое писательство, вместе с мукой реальной нехватки слов в незнакомом языке, с обыденной немотой, знакомой всякому, кто когда-либо начинал изучать язык с нуля в непоправимо сознательном возрасте? Ведь глупеешь же сразу, превращаешься из солидного человека в младенца, лепечущего «мама», «папа», «дай», агукающего и мычащего в фонетических упражнениях, тренирующего непослушный речевой аппарат. Быть ребенком вроде бы как стыдно. Стыдно пытаться выразить себя – такого сложного и уважаемого – при помощи нескольких десятков с трудом заученных простейших фраз…

…Желтый.
Солнце
Теплое и светлое
Я думаю о мороженом
Вкусно…

    (Джавад)

Эти стихи по-немецки называются «эльфхен», потому что в оригинале состоят из одиннадцати слов. «Одиннадцать» звучит как «эльф». На уроках иностранного языка «эльфхен» нужны для того, чтобы отрабатывать грамматические модели и запоминать слова. Но – кто не помнит знаменитый эпиграф, где поэзия рождается вот так же – из примитивных грамматических конструкций? Что там? «Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна»…
А вот грамматическое упражнение, плавно переходящее в поэзию, придуманное уже «носителем языка», для которого грамматика привычна, как дыхание, но при этом утверждает привычность привычного:

И снова все то же: встать.
И снова все то же: поесть.
И снова все то же: школа.
И снова все то же: перемена.
И снова все то же: школа.
И снова все то же: поесть.
И снова все то же: домашние задания.
И снова все то же: свободное время.
И снова все то же: телевизор.
И снова все то же: спать.

И снова все то же: жизнь.

            (Ральф)

…Вот еще одна странность. В сознании взрослом, окультуренном, авангард следует за классикой. Сначала – Пушкин, а уже потом – Хлебников, сначала – Гете, потом – Эрнст Йандль, все, как в истории литературы или уважаемой антологии, согласно поступательному и однонаправленному движению времени. Изучая чужой язык, легче начинать с авангарда – минимализма, примитива, визуальных текстов. И тогда окажется, что может быть достаточно трех слов, чтобы получилось стихотворение. Например: «Я», «Ты», «Слово». Слова могут быть написаны на карточках, напечатаны на компьютере или на машинке, написаны от руки. Получается в каждом случае свое. «Я» и «Ты» оказываются разделены высокой стеной, построенной из бесконечных повторений – «слова», «слова», «слова»… А вот слова рассыпались беспорядочной кучей, и среди них затерялись «Я» и «Ты» («После ссоры», Антон). Слова превратились в стебель, листья и лепестки цветка, а «Я» и «Ты» образовали середину («Дружба», Хомейра). Тоска обретает вид длинной череды слов, тянущихся от «Я» к «Ты» (Джавад)… Впрочем, описывать визуальные тексты – значит превращать их в банальности, лишать той убедительной молчаливой простоты, которая привязывает к ним взгляд…

…Все это – об уходе из одной речи или приближении к другой. О том, что поэзия – не только в языке, но и за языком, и над ним. Чтобы она была, не нужен даже язык. Она может родиться там, где почти нет слов, на самом краю молчания. Может быть, поэтому в стихах Драгицы Райчич редакторы настойчиво не исправляют ошибки и неточности, которые автоматически выделяет даже компьютер на письме. Поэзия – другое дело. Она ведет свое начало от заклинания и молитвы, в которых, как известно, нельзя заменить ни слова, ни буквы, нельзя даже поменять слова местами – иначе текст потеряет свою грозную силу воздействия на мир.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"