О бесстрашии высокого слова

В прошлом номере газеты мы писали о трагедии в Царицыне. Писали о смелости встречи с собственными детьми, о том, что педагогика, идущая навстречу человеческому в человеке, – тот единственный путь, на котором эта встреча возможна. Но этот путь требует слишком многого. Веры. Мужества. Терпения и любви. Требует от нас – нас самих. Где взять силы, как не отчаяться? Ведь каждый шаг на этом пути приносит неразрешимые вопросы. О нас. О наших детях. О смысле нашей работы. Да еще со всех сторон слышно: не будьте идеалистами! Жизнь жестка и жестока. Посмотрите, что в школе творится. Дети стали другими.
И вдруг думаешь: а может быть, все это правда?
И хочешь – нет, не свернуть, остановиться. И самые важные слова, прежде едва вмещавшие свой громадный смысл, кажутся пустыми, ничего не значащими.
И тогда как прощение слабостей и возвращение сил, как оправдание мучительных сомнений приходит ответ, которого ты уже и не ждал.
…Эту статью нельзя назвать продолжением какой бы то ни было темы. Хотя она проходит через все значимые события нашей редакционной жизни – Соловейчиковские чтения, день смерти Симона Львовича, литературный вечер 19 октября, через споры, как и о чем писать, неминуемо отсылающие к опыту Соловейчика…
Эта статья – как очищение словом, которое есть, кажется, наш единственный путь к ученикам, а значит, к тому, чтобы быть учителем…

Однажды в конце 70-х годов ко мне домой пришли мои бывшие ученики из класса математиков-программистов. Они поведали мне одну свою идею, осуществить которую не решились. А идея была такая: устроить суд надо мной, их учительницей литературы.
Суду предшествовали наблюдения. Оказалось, что те ученики, которые не поддались литературе, в жизни преуспели. Те же, кто оказался чуток к слову Достоевского и Толстого, не сумели пробиться в жизни.
Рефлексия, воспитанная классикой, тормозила победный жизненный шаг. Так считали мои оппоненты. Таков был приговор. Мне предъявили счет. Я должна была отвечать за неустроенность судеб своих учеников.
Хотя мои юные друзья рассказывали об идее несостоявшейся, идее, от которой они отказались, сама мысль о суде повергла меня в глубокое замешательство. Среди вершителей суда был мой любимый ученик Коля Сваровский.
– Ну и что же помешало вам свершить этот суд? – спросила я, внутренне содрогнувшись. Словно суд уже начался. Словно он в самом разгаре.
Другой мой ученик, Миша Кузьмин, сказал Коле:
– Тебе бы пришлось осудить лучшее, что в тебе есть.
– Может, оно и так, – вяло согласился Сваровский.
Благополучный финал этой истории уже не мог меня успокоить: мои ученики в жесткой форме выразили нечто, что всегда мучило меня. Какова ответственность учителя за слово, им произнесенное?
С годами беспокойство становилось сильнее, и были времена, когда я хотела уйти из школы и заняться тем, что принципиально не связано со словесной деятельностью?
Вот почему тот разговор, который состоялся 19 октября в Литературном музее, показался мне не просто актуальным, а судьбоносным по факту заявленных в нем проблем: каково соотношение художественного и нравственного; художественные и моральные основания проповеди; право учителя на проповедь и учительство; смысл нашего пребывания на уроке и, наконец, тайные основания для прихода на урок.
Собственно, об уроках речи не было, тем не менее педагогические проекции разговора возникали сами собой как профессиональные вопросы внутри тебя, твоего учительского бытия.
Если честно, мне бы хотелось, чтобы подобные беседы стали традиционными, превратились в лабораторию, в которой отслеживалась бы жизнь педагогического слова во всех его ипостасях.
Поскольку многие участники “круглого стола” говорили о соловейчиковских проповедях, вопрос о мере учительского и проповеднического оказался самым актуальным.
Если учитель имеет право на проповедь, то какова природа проповеднического слова на уроке? Как сопрягаются слово учителя и слово писателя? Карен Степанян говорил, что надо всем помнить, что мы имеем дело с удивительным феноменом в мировой культуре – русская литература духовна по своей сути. Способствует ли учительское слово выявлению духовного начала того произведения, которое мы изучаем на уроке литературы?
Много говорилось о той языковой среде, в которой находится наш ученик, и об учителе, который словом Пушкина пытается противостоять безъязыковой среде.
Лев Аннинский вспомнил слова Симона Львовича об учителе. Самые важные слова: “Учитель – это та точка, где сломаться не дадут младшему поколению”.
Какая же существует связь между учительским словом и жизнью? Той жизнью, которой живет наш ученик? Можно ли продекларировать эту связь или она есть личное дело каждого ребенка? Внутренний акт отдельной, частной личности.
Сопряжения слова и жизни ученика, мне думается, – одна из самых драматических страниц педагогики. К большому сожалению, на эту тему не то что исследований, даже обычных эмпирических описаний мало. Нет ли в этом боязни учителя заглянуть внутрь своей профессии.

* * *

...Мне вспомнился один прелюбопытнейший случай из моей учительской практики в одной из колоний строго режима г. Новосибирска. Я шла на свой первый урок в 10 классе. Что знала я о своих учениках? Что они убийцы, насильники и мошенники. С каким же словом я должна обращаться к ним? Что может представлять для них интерес? И, наконец, какой же, наверное, смешной я покажусь им со своими беседами об искусстве.
Страх показаться нелепой был столь сильным, что я не нашла ничего лучшего, как воспроизвести на уроке идею Выготского о... композиции “Евгения Онегина”.
Я предполагала, что это будет мое полное фиаско, но я хотела остаться на своей территории. Пусть и побежденной.
Вошла в класс и начала чертить линии пребывания в романе Онегина и Татьяны, доказывая мысль “...а счастье было так возможно, так близко, но судьба уж решена”.
Чем глубже я погружалась в художественные детали, чем, казалось бы, дальше была от жизни своей и своих новых учеников, тем скорее покидал меня страх перед новой педагогической реальностью, которая была фантасмагорична: убийца в качестве смиренного ученика за партой.
Урок закончился. К доске с моими чертежами подходили мои новые ученики. Вот тогда-то я услышала странную фразу: “Если бы я это знал раньше, может, не сидел бы здесь...”
С тех самых пор, находясь в колонии в качестве учителя, я знала: как ни покажется парадоксальным, чем дальше от жизни, тем вернее путь к собственно человеческому в человеке. Я не боялась разговоров о художественном, потому что уходила с учениками в царство подлинной свободы, а не только той, о которой мечтает преступник.
Потом, позже, я пойму, что все эти беседы об искусстве пробуждали чувство собственного достоинства. Сам факт разговора об искусстве повышал самосознание ученика, сидящего за проволокой.
Может быть, когда-нибудь наберусь храбрости и расскажу о непростом опыте жизни слова на уроке в тюремном застенке.

* * *

А теперь продолжаю мысль о бесстрашии учителя произнести высокое слово. О праве на это слово.
Уже третье десятилетие я дружу с учителями тбилисской школы на улице Саирме, известной всему миру как школа Шалвы Амонашвили. У меня, как у многих других, всегда вертелся сакраментальный вопрос к учителям этой школы: понимают ли они разницу между той жизнью, которую организуют для учеников, и той, которой будут жить дети в дальнейшем?
Судя по последним публикациям в “Первом сентября”, этот вопрос не сходит с уст и сейчас.
Так вот, глубоко уважая личность каждого ребенка, учитель в школе Амонашвили является тем человеком, который предъявляет ученику некие критерии, выработанные культурой и историей его народа.
Меня всегда поражало бесстрашие учителей Амонашвили говорить с самыми маленькими детьми о серьезных вещах... Если бы вы знали, какие сложные стихи Давида Строителя изучают дети во втором классе. Учитель знает: потрясения, испытанные при восприятии искусства, обладают силой катарсиса.
“Потомок, наступи на меня”, – гласит надпись на могиле Давида Строителя. Так звучат и стихи. Девятилетним детям предлагается поразмышлять над смыслом этой парадоксальной фразы. Я собственными глазами видела, как это делается на уроках Мзии Дидишвили.
Смысл педагогики Амонашвили не только в тех приемах, которые поражают воображение учителя, а в организации встречи ребенка с высоким словом родного языка, в котором запечатлен многовековой дух народа. О напряжениях этих встреч чаще всего забывают те, кто описывает педагогику Мастера.

...Однажды я шла в поход с учениками четвертого класса, которых знала, когда им было шесть лет. Поход возглавляла прекрасная учительница Нора Тариэлашвили. Географ. Сподвижница Шалвы по педагогическому эксперименту. Детям еще не было десяти лет. Стоял конец октября. Моросил дождь. Небо заволокли тучи. Энтузиазм первых часов пути сменился усталостью и унынием. Сзади всех шел маленький ростом Ираклий. Рюкзак волочился по земле. Руки висели, как плети. Нора приостановила наш шаг и торжественно произнесла:
– Я часто хожу с детьми в походы. Погода бывает разная: солнечная, дождливая, морозная. Но сегодня нам повезло, как никогда. Взгляните вокруг себя – на земле туман. Что такое туман? Это тучи, спустившиеся к Земле... Значит, никогда мы не были с вами так близки к небу, как сегодня. Близки к Богу.
Она сделала паузу и еще раз с силой произнесла: “Хмерти!”, что по-грузински означает Бог.
– Над нами сейчас нет солнца, – продолжала Нора, – но мы попросим кого-нибудь из учеников встать на пригорок.
Взгляд Норы упал на усталого Ираклия.
– Вот сейчас Ираклий встанет на пригорок. Он будет наше солнце. А мы почитаем, глядя на него, стихи Важи Пшавелы о Боге, к которому мы сегодня так близки.
Уже вовсю хлестал дождь. Цепенели от холода руки. А здесь звучало божественное слово великого Пшавелы. Сияло солнце.
Усталость Ираклия как рукой сняло. Весь дальнейший путь он шел мужественным шагом, обретенным в учительском слове.
Когда-нибудь я расскажу, что видела на уроках в школе Шалвы. Расскажу о моих друзьях-учителях, которые сохранили в самые тяжелые годы гражданской войны верность высокой сути своей профессии. На улицах Тбилиси гремели выстрелы, город погружался во тьму, а эти учительницы упорно изо дня в день говорили о Боге, красоте, счастье, предательстве, смерти. О торжестве жизни.

* * *

...Хищный город Шуша, как сказал бы Осип Мандельштам, еще хранил следы кровавых боев.
Однажды я спросила Налбандяна, пережившего похищение своего отца, как живется учителю на уроке в ситуации войны. Что происходит с учительском словом?
“Я заблуждаю детей”, – сказал Налбандян. Меру этого слова понимаешь только там, где рвутся снаряды.
“Заблуждение” – это не синоним слова “обман”. Заблуждение – это увод детей в другую реальность, где торжествует истина и справедливость, где красота адекватна добру, где слово хранит отсвет божественного, того, что, возможно, утрачено в действительности.
Я все искала в Нагорном Карабахе места самых кровопролитных сражений. Роберт Кочарян, тогда президент Карабаха, посоветовал мне поехать в Мардакерт. Вот там, в промозглой гостинице без воды и света, я встретила молодых людей, с которыми проговорила ночь. Их было двенадцать. Двенадцать апостолов. Они приехали в Мардакерт на альтернативную военную службу – работать учителями в школе. Каждый из них обдумывал свое первое слово на первом уроке. Они знали, к кому идут на урок. К детям войны. И мучительно искали то, что я назвала бы обоснованием прихода на урок.
Некоторые из молодых учителей сами были участниками войны и теперь стремились найти в учительском слове поддержку не только детям, но и себе.
“Хочу восстановиться через слово”, – сказал один апостол.

...В небольшом городе Масис, откуда виден Арарат, живет армянская учительница и поэтесса. Ее зовут Зиной. Старший сын Зины погиб в Нагорном Карабахе. Однажды Зина сказала: “В его гибели виновата я. Сын был книжный мальчик. Он верил в букву нашего алфавита”. О! Эта вера армянина в букву, как вера в хачкар.
Так какова же наша ответственность за слово, которое мы произносим?..

* * *

Год назад на урок к моим детям пришел мой бывший ученик Михаил Юданин. Его ученические годы совпали с первыми годами перестройки. Он сам выбрал себе учителей: Солженицына и Галича, Бродского и Сахарова. Его жестоко избивали милиционеры на площади Ленина, где Миша Юданин, уверовав в силу слова своих учителей, пытался отстаивать истину, какой она ему виделась. На него завели дело в КГБ. Следователи приходили в школу. “Юданин, к следователю!” – кричал вахтер, открывая дверь классной комнаты.
Однажды мне удалось затащить следователя на урок. Я хотела ему открыть глаза на своего ученика и завела разговор о Толстом.
Когда закончился урок, ко мне подошел один из учеников и не то с цинизмом, не то с горечью сказал: “И чего вы добились этим разговором? Теперь следователь знает, что его удар пришелся по назначению”.
Родители, спасая Мишу, увезли его в Израиль. Вот этот-то Миша и вспомнил о давнем суде надо мной и моих сомнениях по поводу слова на уроке.
– Эльвира Николаевна, не бойтесь. Что бы со мной ни случилось в жизни, слово с уроков литературы всегда существует в моем сознании как камертон. Надо, чтобы было от чего считать. Жизнь может сложиться не в пользу слова, но это ровным счетом ничего не означает. Оно все равно существует как то, что должно существовать.
Возможно, именно Миша раскрыл мне тайну амонашвилиевских учителей: они не просто учат детей. Они организуют в процессе учебы жизнь по самым высоким критериям, создавая некую нишу, куда можно всегда отступить, чтобы набраться новых сил. Это своеобразный душевный, духовный запасник, сотворенный совместным проживанием слова учителя и слова ребенка.
Есть над чем поразмышлять...

P.S.
Вот бьешься на уроке за внимание ученика и вдруг однажды кожей ощущаешь, что настала она, эта минута, когда тебя не просто слушают, а слышат.
Что я испытываю в этот момент? Что? Страх. Боязнь, что слово окажется фальшивым, что выстраданная фраза превратится в общее место.
И тогда я замолкаю.

...В последнее время меня стало занимать именно это – молчание на уроке словесности.
Однажды мои тринадцатилетние ученики самостоятельно сформулировали тему: “Молчание в “Хаджи-Мурате” Толстого”. Их поразил разговор графа Воронцова с Хаджи-Муратом через переводчика.
Наступил тот самый миг, когда глаза графа и чеченца встретились. Переводчик оказался ненужным. Глаза этих людей сказали все самое главное, сокровенное, что человек не решится выразить в слове.
Какова роль этих мгновений на наших уроках?

...В самом конце встречи, под впечатлением которой я пишу свои заметки, встал батюшка, отец Алексий из православной классической гимназии в Ясеневе. Он был краток, но предельно точен: “Любя слово беззаветной любовью, надо научиться молчать”. Он сказал, что в подлинно духовной среде со словом происходят великие процессы. И молчание – это мощный подтекст слова. Его тайная и сокровенная жизнь.
Я записала адрес гимназии. Хочу услышать молчание, без которого слово превращается в общее и пустое место.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"