ЗАВЕТНЫЙ СЛОВАРЬ
РАДОСТЬ МЕДЛЕННОГО ЧТЕНИЯ

Эта книга полна голосов...

Как найти сказочные слова в обычной жизни?

...И люди собираются в кружок
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.

Как-то на Арбате я попал под дождь и пережидал его вместе с десятком других прохожих под козырьком кафе. И вдруг я вспомнил: “Человек не глина, а дождь не дубина”. Прокричав эти слова, я вышел под дождь, оглянулся и увидел десяток счастливых лиц, объединенных общей нечаянною радостью. Вот спасибо тому мужичку, который в каких-то веках впервые придумал эту поговорку! И верно. Человек, будь он глиняным, скоро бы превратился в грязную лужицу, а дождь, будь он дубиной, мог до полусмерти охаживать несчастного путника. Может, и Пушкин смеялся, услышав эту же поговорку?
“А как Пушкин, – пишет Даль, – любил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений – я не раз был свидетелем”. Даль, конечно, показывал Пушкину свои записи. Жаль, что Владимир Иванович не пометил, чему особенно радовался поэт. Наверное, тому же, чему радуемся и мы.
Удивительная вещь! Хуже всех тогда говорили по-русски и писали на русском языке как раз грамотеи, многие образованные люди, журналисты, ученые, даже писатели. Разрыв между книжным и простонародным языком всю жизнь мучил и тревожил Даля. Ему приходили на ум страшные пророчества: “Мы отдалимся вовсе от народа, разорвем последнюю с ним связь, мы испошлеем еще более в речи своей...”
Вышло еще хуже. Значительная часть народа заговорила нелепым, сорным языком зощенковских героев. А в своей книге о русском языке “Живой как жизнь” Корней Чуковский поставил нашей речи печальный диагноз: она больна отвратительною болезнью – канцеляритом. Он привел множество примеров, но ему, разумеется, не позволили бы сказать, что и выражение “ликвидировать кулачество как класс” с двумя, как выразился бы Даль, чужесловами, а третьим, тоже, по Далю, самоделковым словом, было еще и проявлением канцелярита. Но оно не только портило речь народа, его вкус, опошляло его. Оно еще и несло ему гибель, так как в переводе на обычный, живой великорусский язык означало уничтожение, изведение целой отрасли русского народа, крестьян, сумевших тяжким трудом стать зажиточными.
Роль слова в жизни русского народа Даль понимал с тех пор, “как начал сознавать жить, иначе, – продолжает он в “Напутном слове”, – конечно, не стало бы меня на то, чтобы отдать полжизни некорыстному труду, коего конца я никогда не чаял увидеть”.
И верно. Даже перед смертью он продолжал записывать для себя и для нас слова.
Он чувствовал себя даже не зодчим, не каменщиком, создававшим здание для сокровищ русского языка, а всего лишь подносчиком кирпичей, подносчиком, без которого все же никакие палаты не строятся. “Надо, – писал он, – приложить много рук, а работа черная, невидная, некорыстная”. Даль выполнил ее в одиночку. Один, поднося самому себе кирпич за кирпичом, воздвиг-таки на долгие века прочные и просторные палаты! Бывают церкви-обыденки, построенные по обету за одни сутки. А тут один человек возвел храм!
“С той поры, как составитель этого словаря себя помнит, его тревожила и смущала несообразность письменного языка нашего с устною речью простого русского человека. Не сбитого с толку грамотейством”. Так пишет Даль, говоря лишь о языке, а не о том, как его тревожила и томила разобщенность русского народа.
О себе он иногда говорит в третьем лице: “Жадно хватая на лету родные речи, слова и обороты, когда они срывались с языка в простой беседе, где никто не чаял соглядатая и лазутчика, этот записывал их, без всякой иной цели и намеренья, как для памяти, для изученья языка, потому что они ему нравились”.
Обратим внимание на “соглядатая и лазутчика”. Барин, да еще и “немец!”, да с записной книжкой! Каким же надо быть хорошим человеком, чтобы при тебе не стеснялись вести самые смелые, самые вольные речи о судейских, приказных, о воеводах, о барах, о подьячих, о царе, о философии, чтобы даже случайные попутчики, первые встречные ощущали твою любовь и интерес к ним!
А потом, в какой словарь ни заглянешь, кого ни спросишь, никто, оказывается, такого не читал и не слышал. Тогда собиратель принялся раскладывать слова в азбучном порядке, и у него возникла мысль о словаре.
Я много лет был археологом, копал древние городища и селища, не подозревая, что литературе и науке эти слова подарил Даль. Так же как понравившееся мне еще в школьном учебнике слово старица. И когда я видел озеро на месте речного русла, покинутого рекой, спрямившей свой путь, я всегда радовался этому слову, и это место становилось для меня значительнее, даже красивее.
“Прошло много лет, – вспоминает Даль, – и записки эти выросли до такого объема, что, при бродячей жизни, стали угрожать требованием особой для себя подводы”. В молодости мне приходилось ходить на верблюдах, встречать и провожать караваны. Оказывается, многим словам, какие находим в Словаре Даля, пришлось плыть на верблюжьем горбу, да еще под пулями неприятеля!
Вот одно из примечаний к “Напутному слову”: “Живо припоминаю пропажу моего вьючного верблюда, еще в походе 1829 года в военной суматохе, перехода за два до Адрианополя: товарищ мой горевал по любимом кларнете своем, доставшемся, как мы полагали, туркам, а я осиротел с утратою своих записок; о чемоданах с одежей мы мало заботились. Беседа с солдатами всех местностей широкой Руси доставила мне обильные запасы для изучения языка, и все это погибло. К счастью, казаки подхватили где-то верблюда с кларнетом и с записками и через неделю привели его в Адрианополь. Бывший при нем денщик мой пропал без вести”.
Даль хотел подарить свои записи какому-нибудь ученому либо академии, он горевал, что ему самому не хватает учености, что он не филолог. И все же словарь пришлось делать самому. Для этого кроме великой любви к русскому языку нужен был весь опыт его удивительной жизни. Он ведь был не только литератором, писавшим под псевдонимом Казак Луганский. Более того, ученость, по его мнению, была опасна для его дела. Как бы она “не сбила его с толку, не ошколярила, не стеснила свободы пониманья, не обузила бы взгляда”.
Но зато у этого внутренне свободного человека нашлись, “во-первых, большой склад запасов, не вошедших доселе в наши словари; во-вторых, сильное сочувствие к живому русскому языку, как ходит он устно из конца в конец по всей нашей родине, и некоторое понимание его, близкое с ним знакомство, могущее, хотя бы в одном этом направлении заменить ученость; нашлась наконец и любовь к нему, ручавшаяся за одоление труда, за стойкую, усидчивую работу над этим делом, под конец жизни, кроме сего, разнородность занятий и службы: морской, врачебной, гражданской...”
Даль как бы прожил множество жизней и создал книгу, наполненную миллионами голосов, отзвуками событий, печалей, радостей, песен, мудрых или озорных бесед. В них видны и те черты, какие Пушкин считает присущими именно нашему народу: веселое лукавство ума и живописный способ выражаться.
Даль нередко оставляет слова без объяснения. Они как бы сами себя объясняют, войдя в присловье. Редкое слово “разминчивый” не объяснено, но смысл его полностью раскрывается в пословице: “Счастье разминчиво, беда встречлива”. У Даля слова, как птенцы, сидят по гнездам, большим и поменьше: это слова одного корня, начинающиеся с одной буквы. Читаешь их одно за другим вместе с примерами их употребленья и ощущаешь музыкальные ритмы, даже рифмы часто попадаются. Складная, звонкая речь!
А однажды Далю показалось скучным делом описывать разные виды крестьянских шляп (в XIX веке почти весь народ ходил в шляпах), и он вместо объяснений и толкований дал рисунок.
Особенную любовь к Словарю Даля, отношение к нему как к художественному произведению мне привила моя жена Татьяна Александрова. Она с Далем не расставалась. И ее знаменитый Кузька как бы выпрыгнул вместе с друзьями-домовятами и лешиками из этого Словаря, хотя слова “домовенок” в нем нет.
Как мы радовались, делая выписки из Словаря Даля! Делились радостью друг с другом, с родными, с маленьким внуком и даже с попавшими под руку случайными телефонными собеседниками: “А вы знаете, что слово “алло” возникло задолго до всяких там телефонов? С пристани кричали: “Эй, на корабле! На бриге!” А матросы с борта отзывались: “Алло!”
Однажды понадобилось Татьяне Ивановне написать о весеннем празднике, который устраивает для зверей старый леший. Но ведь нужны слова такие же прекрасные, как у Даля, как в народной речи, да еще впервые произнесенные, в новом сочетании. Сколько ж мы с ней ходили по весеннему лесу, сколько дожидались сказочного праздника! И наконец… “Смотри, – обрадовалась сказочница, – серебряные березы надели золотые сережки!” Этот пример вполне мог стоять в Словаре Даля и под словом “береза”, и под словом “надеть”, и разместиться и в “золотом”, и в “серебряном” гнездах слов. В том-то и дело, что Словарь Даля не только обогащает нашу речь редкими, забытыми, но такими нужными словами и присловьями, но помогает заметить в обычной речи и самим создать новое.

1994 г.

Эпиграф Райнера Марии Рильке,
перевод Бориса Пастернака

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"