ОБРАЗ

Владимир Стеклов:
“Человек измеряется не от пяток до макушки, а от головы до неба”

В биографии Владимира Стеклова были такие актерские работы, о которых иной может только мечтать. Но дело даже не в количестве и масштабности ролей. Дело в широте его артистического диапазона, позволяющего сыграть князя Мышкина и булгаковского Азазелло.
Встречаясь с этим человеком, я понял, что и в жизни он непредсказуем. Твердая воля, целеустремленность и уверенность сочетаются в нем с мягкостью и трепетностью, ранимостью актерской души.
Загадочную природу этого актера не разгадал, как мне кажется, еще ни один режиссер. И его “самая-самая” роль, надеюсь, еще впереди.

– Извините, что начинаю разговор с банальности. Можете ли вы сказать, что любите театр так, что готовы умереть на сцене?
– Пожалуй, это происходит каждый вечер, когда я выхожу на площадку. И я отношусь к этому достаточно серьезно, как бы претенциозно это ни звучало. “Умирает” Стеклов, а вместо него рождается другой человек – его персонаж. Я полагаю, что вы имели в виду именно такую “смерть”?
– И такую тоже. Но, читая о вас, я понял, что ради театра вы готовы многое стерпеть. Закончив театральное училище, вы целый год работали реквизитором, приехав в столицу, полгода репетировали в театре без зарплаты, восемь лет в Москве жили вчетвером в пятнадцатиметровой коммуналке...
– Да, это все было, но я никогда не задумывался, что это делается ради чего-то... Ну, наверное, отчасти в этом было то, что называется “через тернии к звездам”. Вслух это не формулировалось, но где-то в подсознании имелось. Не люблю высокопарных слов, но в этом смысле все время вспоминаю слова героини чеховской “Чайки”: “Умей нести свой крест и веруй”.
– В Москву вы приехали уже в зрелом возрасте. Что вас сформировало как артиста: провинция или столица?
– И то и другое... Ведь формирование происходило на разных возрастных этапах. Хотя я не стал бы говорить об этом процессе в прошедшем времени. Каждый новый спектакль или фильм продолжает формировать актера и в профессиональном, и в личностном плане. Родился я в Караганде, но моей малой родиной стала Астрахань. Там я вырос и вышел на “большую” дорогу. Потом была Кинешма и Петропавловск-Камчатский. К этим городам я отношусь с огромной благодарностью, равно как и к ныне родной Москве.
– Трудновато было поначалу в столице?
– Конечно! Ведь Москва не верит не только слезам. Она очень жестко (если не жестоко) относится к “варягам”. Но я очень осторожен к таким понятиям, как “завоевание” или “покорение” столицы, и никогда к этому не стремился. Если ты просто делаешь свое дело, она тебя принимает. Если у тебя есть какие-то другие цели, она может тебя отторгнуть. Путь мой действительно был сложный. Но я не исключение. Все его проходят. Но достижение цели любыми способами – это не мое.
– Вы буквально ворвались в театральный мир Москвы своим князем Мышкиным в спектакле Петропавловского театра.
– Мы тогда сыграли всего два раза, и я не думаю, что многие его помнят. Хотя играли в помещении Малого театра. А основой моей будущей московской театральной биографии стал дударевский “Порог”, в котором я дебютировал и который, смею надеяться, вызвал определенный интерес людей театра.
– Да, конечно, но самым сногсшибательным событием стал, по-моему, все же Полиграф Полиграфович Шариков. Как в одном человеке умещается такое количество разных характеров: Мышкин и алкоголик из “Порога”, Шариков и Тевье-молочник, Карлсон и Тригорин?
– Я ограничусь одной чудесной фразой: “Мы думаем, что это мы гениально играем, но это Бог играет, когда нас выбирают”. Лучше не ответишь.
– Какое место в вашей актерской “кухне” занимает внешнее перевоплощение и всяческая атрибутика типа париков, грима?
– Когда я смотрю старые спектакли МХАТа или Малого театра, записанные на пленку, то всегда восхищаюсь, как великие актеры умели пользоваться тем, что вы назвали атрибутикой. Они были в этом смысле настоящими художниками. Я отношусь к этому даже как-то завистливо, потому что сам не обладаю такой способностью, а с гримерами дело не всегда складывается. Поэтому грим использую нечасто.
– Есть ли у вас любимые персонажи и своя тема в творчестве?
– Тема, конечно, есть. Это, наверное, маленький человек, гоголевские Акакий Акакиевич и Поприщин. И персонажи любимые тоже есть, но привязанности с годами меняются. Вот вы вспомнили князя Мышкина, а я бы сейчас хотел сыграть Рогожина. Или дядю Ваню. Или Митю Карамазова.
– Есть роли, которые вы “не потянули” бы?
– Да, конечно. Вот, например, Гамлет – это совершенно не мое. И Лир тоже. Покойный Павел Луспекаев говорил, что роль должна “личить” актеру, то есть, грубо говоря, быть к лицу. Я прекрасно осознаю, что многие роли мне “не личат”. Не потому, что неинтересны, а потому, что не мои. И за них браться не стоит. Иногда мой художественный руководитель Иосиф Райхельгауз говорит: “Вы можете выбрать любую роль, все что хотите”. Но я понимаю, что хочу только определенного, а не всего.
– Возникают ли у вас какие-то чувства к персонажам, которых вы играете?
– Да, конечно. Чувства разные: и добрые, и не очень. Хотя на самом деле я их всех люблю. Вот сыграл, например, жуткого типа по фамилии Жутовский в фильме Александра Прошкина “Увидеть Париж и умереть”. Но и он мне дорог и близок, потому что с ним было интересно сосуществовать. Не могу сказать, что вложил все свое гражданское негодование в обличение этого человека. Никогда не подхожу к образу с остросоциальных позиций. Хотя играл и такие типы, как Василий Сталин, например. Меня всегда интересовали прежде всего люди, их суть. Ведь в нас намешано много всего: и божественного, и дьявольского...
– После Жутовского я долго не мог перебороть отрицательных эмоций по отношению к вам. Вы не боитесь, что после таких ролей зритель может перемениться?
– Нет, нет. Даже после “Петербургских тайн”, где я сыграл не самого приличного и добропорядочного человека, ко мне подходили немолодые женщины и хвалили. Я возражал: “Что же вы в нем нашли, он же такой-сякой?!” Они мне отвечали, расплываясь в улыбке: “Но это ведь из-за любви!”
– Вы очень серьезно и осторожно говорите об эзотерической стороне взаимоотношений с персонажем. Это действительно так сложно и опасно?
– Да, при соприкосновении с тем или иным персонажем происходит личностная “мутация” актера. Можно иногда так заиграться, что даже утонуть в этом: мы вызываем их фантомов. И они откликаются и приходят. И даром это не проходит. Они остаются недалеко, а иногда даже поселяются внутри тебя. С ними надо быть очень осторожными. Я нисколько не “шаманю”. Может быть, кто-то вспомнит в связи с этим булгаковское “Шизофрения, как было сказано”, но я очень серьезно отношусь к таким мистическим и даже инфернальным вопросам. Об этом, кстати, написаны тома книг.
– В одной из статей о вас прочитал: “Стеклов реактивен внутренне”. Что это означает и согласны ли вы с этим?
– Что означает? Ну вот поставьте передо мной задачу пробежаться по потолку. Я ее выполню. Меня всегда поражает, когда актеры вместо того, чтобы загореться режиссерским предложением и тут же его выполнить, начинают долго объяснять, почему сделать это невозможно. Впрочем, это касается не только театра. Приходишь домой, говоришь рабочим-ремонтникам: “Мне бы хотелось вот так”. А они отвечают: “Не-е, командир, так низзя...” И я все хочу понять, где те самые Левши, которые загорятся и скажут: “Никогда не делал, но сделаю, потому что твоя идея – супер!”
Актеру порой стыдно сказать режиссеру: “Я не смогу”. Вот он и ноет: “А зачем, а почему?..” Я бы назвал это паразитированием в профессии. В таких случаях даже появляется отвращение к ней.
– Тут еще, наверное, гордость в вас начинает говорить: “Как же так, я да не смогу!”
– Может быть. Хотя это не гордость, а обычное мужское тщеславие. Мне претят все эти разговоры о том, что сейчас нет мужчин. Они есть! И на охоту ходят на зубров и медведей, и домой добычу приносят!
– Как настоящий мужчина Владимир Стеклов пережил несостоявшийся полет в космос?
– Для меня лично кинопроект Юрия Кары, связанный с моим предполагавшимся полетом, был глобальной мечтой. Конечно, потребовалось время, чтобы осознать, что этого не будет. Это был важный отрезок в моей жизни. Я благодарен Судьбе за то, что это случилось, за то, что именно меня выбрали для полета. А могли ведь не выбрать! Подготовке к полету был отдан целый год жизни. А если со всеми испытаниями и медицинскими проверками – два с половиной. Я там познакомился, подружился и даже сроднился с замечательными людьми. Я имею в виду не только ребят из отряда космонавтов, но и инструкторов, педагогов, работников многих предприятий, имеющих отношение к космической отрасли. И в первую очередь я благодарен судьбе, что мне посчастливилось встретиться с ребятами со “Звезды” из Томилина. Это люди, которые готовили мой скафандр и ложемент. Они мне подарили удивительные минуты жизни. Не имею возможности всех перечислить, но хочу сказать, что бесконечно их люблю и всегда вспоминаю. То же самое могу сказать и о Центре подготовки космонавтов.
Все то, что я испытал за это время, меня необыкновенно обогатило. Кроме того, я познал много такого, чего раньше знать не мог. Ну а то, что не случилось... Значит, не судьба!
– Наверное, вас не зря выбрали для полета. Ваша физическая форма просто поражает. Помню какой-то невероятный прыжок через всю сцену в “Собачьем сердце” или потрясающий танец в спектакле “Сатирикона” “Жак и его господин”. Я не мог понять, как два пятидесятилетних мужика – вы и Константин Райкин – буквально летали по сцене, как мотыльки. Ну Райкин – это понятно...
– Что значит Райкин – понятно? Я только от Кости и заряжаюсь. Смотрю на него и думаю, что не имею права сделать хуже. Да к тому же дочь на сцене. Это мой главный стимул. Он мне не позволяет играть плохо. Я отношусь к Гране не только как к дочери, но и как к очаровательной женщине. Мне хочется ей нравиться.
– Да, обе дочери у вас удивительные. Граня выбрала актерскую стезю с вашей подачи?
– Сознательно я ее, конечно, не направлял. Но она ведь “с младых ногтей” в театре. Вот и маленькая Глашка, сидящая в соседней комнате, всегда со мной. Она могла бы в вечернее время с таким же успехом пребывать за кулисами, когда у меня спектакль. Она все время твердит: “На съемки хочу, на гастроли хочу”. То же самое было с Граней. Все состоялось естественным путем. А когда все наступило, глупо было бы размахивать руками, пыхтеть и кричать: “Только через мой труп”. В случае с Граней, думаю, театральная “проказа” развивалась нормально.
– Можете ли вы объективно оценить работу дочери на сцене?
– Я могу судить только субъективно, пристрастно. Не могу и не хочу быть объективным! Она это знает и очень хорошо чувствует папино “недоброе” расположение (профессиональное, естественно). И порой случаются даже слезы... Иногда она говорит: “Папа, вот ты со студентами работаешь, какие же они несчастные! Тебе нельзя преподавать”. Но вместе с тем она понимает, что все делается ради нее.
– Какие главные постулаты профессии вы стараетесь “внедрить” в своих студентов?
– Ой, не знаю! Очень часто я подхожу к замечательным музыкантам, которые играют в “Жаке” или в спектакле Михаила Козакова “Играем Стриндберг-блюз”, и полушутя-полусерьезно говорю: “Как у вас все замечательно и понятно: музграмота, гармония, терция, квинта... А вот мне с чего начать, как научить?!” Есть, конечно, свои личные ощущения и терминология. Но твердой методологической базы нет. Она, может быть, в природе и есть, но я ее не знаю.
– Вы когда-то сказали: “Человек измеряется не от пяток до макушки, а от головы до неба. Человек необъятен. Я пришел в театр, чтобы сказать об этом”. Вам это всегда удается?
– Начнем с того, что я кого-то процитировал. Мне нравятся хорошие мысли и фразы. А по сути вопроса отвечу, что не всегда удается. И это огорчает. А на прощание скажу, что все наши знания: прошлые, настоящие и будущие – ничто по сравнению с тем, чего мы никогда не узнаем.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"